Хохот времени

      Больше всего во всей этой истории меня раздражало то, что я обо всем всегда узнавал последним: Марек уже сто лет догадывался о какой-то связи между нашими отцами, но не был уверен, что правильно понимает ее природу. Еще тогда, на дне рождения Даниила он врубился, что что-то тут не так. Почему было не сказать об этом мне? Очевидно, в его глазах я на тот момент выглядел чуть ли не гомофобом. Грустно было слушать излияния отца: о том, как они с Даней познакомились, влюбились, как он переделывал сам себя, чтобы ему понравиться — и понимать, что, не заметь Марек засосы на отцовской шее и не закати истерику — и я, может быть, вообще никогда не узнал бы об этом. Когда, в тот вечер, папа, наконец, сам рассказывал мне правду... Не знаю, я, конечно, был польщен его доверием, но в то же время — чем больше он говорил, тем более одиноким я себя чувствовал. Когда отец считает себя вправе рассказывать тебе такие вещи — хочешь-не хочешь, а почувствуешь себя взрослым. Я всю жизнь ждал этого момента, когда можно будет вот так говорить с отцом и знать, что он не делает «скидку» на твой возраст. На деле же это было не так уж приятно. Папа, оказывается, совсем не всемогущий мужик, который может решить все мои проблемы, а такой же, как я, запутавшийся, растерянный, способный натворить кучу ошибок... И именно то, что он перестал вдруг от меня это скрывать, как бы говорило мне: «дружище, добро пожаловать в клуб, теперь ты сам будешь решать, как тебе жить и что делать, больше никто не будет тебе указывать. Барахтайся сам и — удачи тебе!» Тогда я думал, может мне показалось, но теперь ясно, что я все понял правильно: ни отец, ни Даниил, ни кто бы то ни было больше не считал возможным вмешиваться. Я — в шестнадцать лет — был признан взрослым, и, наверно, сейчас мне сложнее всего простить папе именно это. Звучит абсурдно, но на меня слишком скоро навалились слишком недетские проблемы, когда вмешательство отца (даже авторитарное) было бы очень кстати. Но он, сбросив груз многолетней скрытности, пустился во все тяжкие, переживая пресловутую «вторую молодость»: они с Даниилом, кажется, ни на секунду друг от друга не отлипали, а если вдруг обстоятельства вынуждали их ненадолго разлучиться, они либо висели на телефоне, либо перебрасывались смс-ками каждые две минуты, как долбанные школьники. Сначала это меня умиляло, но довольно быстро начало бесить. - М-можешь хотя бы звук выключить, я п-пытаюсь читать?! - А? Что? - он вскидывает голову, отрывая глаза от дисплея, на губах — дурацкая улыбка, мыслями он явно где-то не здесь, мой возмущенный выпад вообще не заметил.       К счастью, я сам дома бывал довольно редко, только приходил ночевать. Марек каждый вечер неизменно выставлял меня из своей квартиры, поначалу находя какие-нибудь предлоги, потом — ударяясь в псевдо-психологизм: «не хочу, чтобы мы стали друг для друга чем-то будничным, еще слишком рано для этого...» Звучало, как цитата из какого-то женского журнала, но я смирялся. Теперь я, конечно, понимаю, почему он не хотел, чтобы я у него ночевал — я увидел бы воочию, насколько плохо он спит, и забил бы тревогу. Уже тогда он просыпался по шесть-семь раз, охваченный непонятным страхом, курил в форточку, считал до десяти на всех языках, на каких умел, постепенно успокаивался и засыпал снова — до тех пор, пока не просыпался опять, и все повторялось сначала. За исключением этого, с ним все было нормально. Может быть, он проявлял несколько странную подозрительность, но ему всегда было свойственно видеть хитроумные мотивы там, где их нет (одна его «дружба из жалости» чего стоит). - Что это у тебя?! - он вдруг вырывает пачку таблеток у меня из рук. - Что ты принимаешь? - Д-да успокойся, это адаптол. - И что это за хрень? - он не теряет бдительности. - Т-транквилизатор, - отвечаю я и, не выдержав, смеюсь, когда он, перепуганный, меняется в лице. - Зачем тебе транквилизатор? - упавшим голосом спрашивает он, и я перестаю смеяться: похоже, он правда чем-то напуган, дурак. - Ну я же н-невротик, болван. Б-без него я не только заикаюсь, но и дергаюсь, - кажется, Марек пугается еще больше, и я добавляю: - Он с-совсем слабенький, его в-всем выписывают. - То есть, ты постоянно на колесах? - Нет, время от времени. Поддерживающая т-терапия, - он с неохотой возвращает мне таблетки, но продолжает глядеть на них настороженно. - Да, чувак, т-твой бойфренд стоит на учете в ПНД, это так страшно? Это разрушит н-наши отношения, да? - уже опять откровенно прикалываюсь над ним, не подозревая, насколько близок к истине. - Ой, иди ты в жопу! - фыркает Марек и все-таки улыбается. - Бойфренд, блин...       После той судьбоносной истерики в школе между ним и Даниилом что-то явно поменялось. Они всегда вели себя друг с другом довольно странно, теперь их отношения стали подчеркнуто дипломатичными. Я думаю, влюбленные, как мальчишки, отцы раздражали его не меньше, чем меня, но когда я однажды попытался пожаловаться, он резко меня осадил: - Хватит ныть. Мы от этого кругом в плюсе. Представляешь, если бы они постоянно торчали дома? Нам пришлось бы осваивать техники бесшумного секса, и не думаю, что ты бы в этом сильно преуспел. Казалось, он относится к их вновь вспыхнувшей страсти с куда большим пониманием, чем я, хотя теперь я сознаю: ему было просто все равно, что там у них происходит, ему многое становилось безразлично, он смеялся над моей подготовкой к экзаменам и нежеланием прогуливать. Сам он заявил, что видел школу в гробу и все это время ходил туда только из-за меня. Теперь он появлялся там значительно реже, а когда появлялся, очень явно демонстрировал подлинную цель своего визита: он запросто мог улечься мне на плечо посреди урока, обнять или засунуть язык мне в ухо. - М-марек, блин! Отвали! - отпихиваю его локтем, он хмурится и поджимает губы. Секунду мы смотрим друг на друга, мне кажется, он вот-вот рассмеется, довольный, что снова сумел меня смутить. Но вместо этого он неожиданно вскакивает из-за парты и вылетает из класса, хлопнув дверью. В воцарившейся тишине ко мне оборачиваются одноклассники. Кто-то — с недоумением, кто-то — с ехидством. - Какие-то проблемы, Паша? - спрашивает учитель, кивнув на дверь. - Н-не знаю... - лепечу я, потом все же решаюсь. - Да. Извините, м-можно мне в-выйти? Меня отпустили (у нас вообще было не принято спрашивать учителя, можно ли выйти из класса, следовало просто тихонько прокрасться на выход, не прерывая занятия). Одноклассники провожали меня хмурыми взглядами, Димон не удержался от остроты: «Слышь, Толян, давай встречаться! Может, тоже будут с уроков отпускать?» Я никак не отреагировал, просто вышел в пустой коридор и закрыл за собой дверь. Мне было паршиво: оказывается, любить кого-то безответно бывает действительно проще... Я утешал себя мыслью, что ни у кого не бывает простых отношений: то вам упоительно хорошо вместе и вы наглядеться друг на друга не можете, то злитесь и обижаетесь непонятно на что. Мареку казалось, что я недостаточно его люблю, меня бесила его истеричность, хотя долго сердиться на него не получалось. Например, в тот раз, стоило мне найти его (это было не сложно — он курил на крыльце), как он примирительно повис на моей шее и покаялся: «Ты, конечно, ханжа, но я ведь всегда знал, что ты ханжа. Придется уважать твои ханжеские чувства». И как прикажете злиться на этого болвана?       Потом я много сомневался: любил ли он меня вообще когда-нибудь, или просто история с Лизой привила ему панический страх кому-то отказывать. Если честно, я так никогда и не узнаю ответа на этот вопрос, с Мареком вообще лучше не касаться понятия правды-истины. Но мне кажется, что, по крайней мере, поначалу — да, все-таки любил. Во всяком случае, он делал для меня разные вещи — и милые, и идиотские, и безумные, какие не станешь делать для человека, который тебе безразличен. Он нянчился со мной, когда я свалился с температурой в начале мая, как полный идиот. Вместо того, чтобы с ликованием лопать шашлыки на пикниках в честь Первомая, мы сидели в моей тесной квартирке, он варил мне бульоны, кормил таблетками и читал вслух Астрид Линдгрен, как делала когда-то моя мама, а я то блуждал в полубессознательном забытьи, то отбрыкивался от его нежностей: «Отвали, ты же заразишься!» - «Да мне плевать!»       Однажды он раскрутил меня на откровения насчет обстоятельств нашего знакомства и я, смущаясь и бледнея, поведал ему о своих ранних фантазиях — о нем двенадцатилетнем. Он долго смеялся и даже начал было называть меня Харви (в честь педофила из «Милых костей»), но потом, поразмыслив и изобразив самый хитрый вид, который только возможен на планете Земля, протянул: «А знаешь, это ведь можно устроить...» Я не понял, что он затеял, а он не захотел объяснять: «Увидишь» - и таинственно замолчал. Я подумал, что он решил посвятить мне эротическую прозу от имени двенадцатилетнего ребенка, но не угадал. На другой день Марек встретил меня, пылая возбужденным румянцем, облаченный (о, боги) в короткие детские шортики, майку с трансформерами и — почувствуйте степень проработки персонажа — белые носочки. На двенадцать лет он, конечно, все равно не тянул, но сам жест потряс меня до глубины души. Хотя настоящее потрясение я испытал минутой позже, когда провел ладонью по его ноге и понял, что с ней что-то не так. Я замер посреди поцелуя, вытаращив глаза, и он рассмеялся мне в губы, заметив мое смятение. - Т-ты что... - Ага! - он был от себя в полном восторге. - Т-ты ноги побрил, - сообщил я ему осипшим голосом. Он спрятал улыбку и опустил глаза. - У меня еще не растут волосы, мне же всего двенадцать. Я еще никогда не раздевал его так быстро. Футболка с трансформерами полетела к чертям, открывая абсолютно гладкую грудь и подмышки. Этот псих обрил все, включая лобок. Я бы никогда не подумал просить его об этом, я бы никогда не предположил, что мне такое понравится. Что мне настолько понравится. - Ты болван, - заявил потом Марек. Мы уже валялись навзничь на его кровати, оба взмокшие, залюбленные до отупения. - Могли устроить масштабную ролевуху, а вместо этого просто взяли и банально трахнулись. Ты варвар, ты об этом знаешь? - Ну п-прости, я как-то растерялся, - не знаю, удалось ли мне подпустить в голос сарказм, но я старался. - Надо как-то п-предупреждать о таких вещах... - В следующий раз пропишу тебе реплики, - фыркнул Марек. - Л-ладно. И кем я буду? - я нашел в себе силы перевернуться на бок и обнять его, кожа под моей ладонью уже стала по-крокодильи холодной от остывающего пота. - Ты будешь самим собой, ничего другого тебе все равно не потянуть, - усмехнулся Марек с деланным самодовольством и перехватил мою руку, переплетая пальцы. - Д-допустим. А ты? - А я — двенадцатилетний кузен твоего парня, который приехал к нему в гости на пару дней. Ты приходишь к Мареку, его нет дома, он страшно задерживается... - Где это т-ты задерживаешься? - Я не знаю. В библиотеке, - отмахнулся Марек, и мы рассмеялись. - Ты знакомишься с его кузеном по имени... Вацлав? - Т-только не Вацлав! - Збигнев? - Ой, л-лучше Вацлава обратно! - Хватит издеваться над моим народом, - он засмеялся и шутливо ткнул меня пальцем в ребра, так что я непроизвольно дернулся. - Все, я буду кузен Кшиштоф — и точка. А твоя задача совратить Кшиштофа и лишить невинности. Со стороны Кшиштофа обещаю сильно не сопротивляться. А, и добавим к этому языковой барьер для интереса — пусть Кшиштоф не знает русского. - Т-ты с ума сошел? – возмутился я. – К-как прикажешь соблазнять кого-то молча? - Легко! – Марек закатил глаза. – Болтовня обычно только мешает. - «Обычно»! К-какой ты у нас опытный, п-посмотрите на него! И много кого ты соблазнил, Дон Жуан? - Уж побольше твоего! – фыркнул Марек, и я обиженно насупился. Как я ни старался быть адекватным, меня все равно мучила эта несимметричность: что Марек у меня первый, а я у него – нет. Абсурдно ревновать к бывшим, о которых ты даже ничего не знаешь, но не ревновать все равно не получалось. Тем более, Марек о них ничего конкретного не рассказывал, и мое воображение изводило меня образами атлетически сложенных кандидатов философских наук и бессовестно сексуальных восходящих рок-звезд. - Ну не обижайся, ты чего, - примирительно протянул Марек. Он не говорил, конечно, что понимает мои мучения, но совершенно точно видел меня насквозь. - Ч-что ты, я не обижаюсь. Но – с-сам подумай, ты заставляешь невинного агнца совращать Кш-Кшиштофа, это н-нелепо! Марек снова закатил глаза, медленно перевернулся на живот и уложил острый подбородок мне на грудь. Он прикидывался серьезным, но я подмечал лукавые искорки смеха в глубине его зрачков. - Ты наверняка не такой невинный, как говоришь, - сказал он, водя кончиками пальцев по моей шее с таким видом, будто не знает, насколько мне это в кайф. – У тебя совсем-совсем никого не было? - Ну… н-не то чтобы… Т-ты будешь смеяться, - это была довольно жалкая попытка уйти от разговора. Впрочем, не уверен, что я так уж хотел от него уйти. - Нет! – воскликнул Марек. – Обещаю, я не буду смеяться! Ну… только если это действительно смешно. - Ну… я ездил в летний лагерь, когда мне было лет ч-четырнадцать… - я рассмеялся, вспомнив тот нелепый роман и собственные тогдашние трагические переживания. – Я влюбился там в д-девчонку, и она в меня, вроде как, т-тоже. Н-наша любовь длилась ч-что-то около двадцати дней, пока ш-шла смена. А потом она уехала и н-не ответила ни на одно м-мое письмо. - Черт… - нахмурился Марек. – Почему? - П-понятия не имею. М-может, у нее дома уже кто-то был, а я – так, курортное увлечение… - Это жестоко! Для этого должны быть причины! – выпалил Марек и задумался. Я тоже молчал, с удивлением обнаруживая, что от той трагедии в моей памяти мало что сохранилось. Я даже не могу толком вспомнить, как она выглядела. Светлые волосы, кожа на носу сгорела в первый же солнечный день и шелушилась все лето, бисерные браслетики на руках, как у хиппи… - А у меня никогда не было девушки, - усмехнулся Марек. – И я даже никогда в девушек не влюблялся, только в мужчин. - В мужчин? Д-дай угадаю: в три раза старше, чем ты? – попытался пошутить я, в то время как мне скрутило внутренности предчувствием катастрофических откровений, после которых моя жизнь никогда не станет прежней. - Ну, не в три, - как-то невесело рассмеялся Марек и опустил взгляд. – В два. Мне было четырнадцать, ему – двадцать восемь. У него была жена и маленькая дочка. А я… просто захотел его. Я был тогда куда большей скотиной, чем сейчас. Мне было скучно, и я сочинил многоходовочку, чтобы его получить. Было интересно. - Т-ты специально такой циничный, чтобы я не р-ревновал? - А ты ревнуешь? – в его голосе звучало чуть ли не умиление. - Н-не знаю… У м-меня такое чувство, что мне теперь п-придется с ним соревноваться. Марек расхохотался и даже пару раз выразительно стукнулся лбом о мою грудь. - Если тебя это утешит, он был страшным занудой, нытиком и рохлей. Ты уже уложил его на обе лопатки. Я это обдумал. - Ч-чего тогда ты его хотел, раз он т-такой мудак? - фыркнул я, все же немного успокоенный. Похоже, меня Марек занудой, нытиком и рохлей не считает (хотя, наверное, мог бы), это обнадеживает. - Сам не знаю, - Марек вдруг помрачнел и отвернулся. - Наверное, хотел отца позлить. - И как? Удалось? - спросил я, когда пауза затянулась. - Ты даже не представляешь. Серьезно, ни до, ни после не видел его в большей ярости, - он усмехнулся. - Надо сказать, зрелище того стоило, я-то думал, он принцесса фей, а оказалось — нет. - А... его именно р-разница в возрасте в-взбесила? - мне тоже было сложно представить Даниила в ярости, так что я выспрашивал подробности. - Я думаю, его взбесило, что я встречаюсь с педофилом. Будь мне двадцать, а ему — тридцать пять, это было бы не страшно. Но четырнадцать и двадцать восемь... это странно. К тому же, он был моим врачом, так что это было странно вдвойне, - я хотел спросить, от чего Марек у него лечился, но тот продолжал говорить, мне не хотелось перебивать его. - Тебе не о чем волноваться. Ты не должен даже думать о нем, он — прошлое, всего лишь горстка воспоминаний. - К-когда-нибудь ты и про меня так скажешь, - выпалил я, едва успев сообразить. Марек приподнялся на локтях и строго посмотрел на меня, словно я нарушил какое-то очевидное для него правило хорошего тона. - Наверное, скажу, - согласился он, поджав губы. - А может быть, и нет. В сущности, наша жизнь — это одна большая попытка стать в итоге чем-то большим, чем чьи-то воспоминания. Спойлер: в конце концов время посмеется нам в лицо, и мы все умрем. Но тебе обязательно сейчас поднимать эту тему? - у него появилась привычка выдавать высокопарные монологи как по написанному, прежде они звучали отстраненно, но в тот раз было видно, что я опять как-то умудрился обидеть его.       Он стал обижаться часто, причем не только на меня (что несколько утешало: значит, не я один — причина его страданий), он препирался с тетками в столовой, если ему давали сдачу мелочью, всерьез разозлился на Ремарка (в «Черном обелиске» тот посмел перепутать шизофрению с диссоциативным расстройством), психовал на уроках, если его отчитывали за не сделанную домашку или, не приведи, Господь, делали замечание. Сперва он огрызался, затем почти сразу переходил на крик — все это было похоже не на настоящие эмоции, а на какой-то идиотский перформанс, он будто работал на публику. Хуже всего было один раз на истории — зашла речь о холокосте, и Марек не на шутку закусил удила: «Да вы же нихрена не знаете! В вашей стране люди думают, что холокост — это обойный клей!» Заканчивалось это всегда одинаково — он, закатив глаза, шумно покидал класс, а я оставался там, как идиот, под прицелами недоуменных взглядов. «Сделай милость, угомони своего парня!», «У вас с ним как вообще — нормально?», «По ходу дела, ты его не удовлетворяешь, мужик». Как будто, если человек «в отношениях», все его проблемы могут проистекать только из этих самых отношений.       Я думал, он не откроет мне дверь. Обычно он не уходил из школы после вспышки ярости, нагонял меня на перемене, спокойный и непринужденный, словно ничего не произошло. Но в тот раз я не нашел его в коридорах, на следующем уроке соседняя парта тревожно пустовала, так что мне ничего не оставалось, кроме как слинять с биологии и поспешить к нему домой, перебирая в голове варианты, где еще он может быть, если не там. Но Марек был дома и открыл дверь тут же, стоило мне коснуться звонка — как будто ждал, глядя в глазок. - Привет, - сказал он после неловкой паузы. Я опасливо кивнул в ответ. Он посторонился, пропуская меня в квартиру и замер, напряженно следя, как я расшнуровываю кеды. Его футболка, пасмурно-серая, необъятных размеров, скособочилась, кокетливо оголяя плечо. - Ч-что это ты там устроил? - спросил я, отважившись. - Да я... - он замялся, я не перебивал, мы замолчали, просто глядя друг на друга. Пауза все затягивалась, и я вдруг подумал, что — вот, сейчас, в эту самую секунду — мы по какой-то непонятной, несправедливой причине становимся бесконечно друг от друга далеки, и если кто-то из нас все же заговорит, другому покажется, что сигнал идет с Марса. - Мне нужно тебе кое-что рассказать, - выдохнул Марек. Спасибо и на том, что обошелся без идиомы «нам надо поговорить», хотя и от этой фразы сердце у меня ушло в пятки. Марек это заметил и, улыбнувшись, взял меня за руку. - Не бойся. Пойдем.       Я думал, мы пойдем разговаривать в его комнату, но он потащил меня дальше по коридору — мимо кабинета, мимо как всегда радостно возбужденного Жан-Поля Сартра — в ванную. Пока я в замешательстве топтался на пороге, Марек невозмутимо заткнул дно пробкой и открыл оба крана — вода с шумом хлынула в эмалированное дно, загудели надсадно трубы. - М-мы здесь будем разговаривать? - сначала я подумал, вода нужна для шума, чтобы никто не мог подслушать наш разговор, но Марек сосредоточенно посыпал дно солью и взбивал пену — да, он действительно собрался принять ванну. Он обернулся ко мне и усмехнулся, видимо, позабавленный моим смущением. - Ты, как и я, единственный ребенок в семье, правда? - я кивнул, недоумевая: что за идиотский вопрос? Будто он сам не в курсе. - Знаешь, что это значит? - Ч-что? - Что нас никогда не купали вдвоем, - он невесомо поцеловал меня в переносицу и отвернулся к ванне. Я только растерянно моргал, наблюдая за его манипуляциями. Какого черта? То он хочет рассказать мне что-то, то вдруг у нас романтические водные процедуры. Но тут Марек скинул свою безразмерную футболку, и все гипотетические разговоры как-то разом вылетели у меня из головы.       Тогда он и рассказал мне правду — свою собственную, не совпадавшую с правдами остальных людей, и теперь я понимаю, какой это был для него отчаянно храбрый поступок. Не думаю, что я сам на его месте решился бы на такое.       Пена уже измельчала и почти растворилась — только по углам ванны сиротливо жались последние белые клочья. Мы сидели друг напротив друга, касаясь ногами под водой. Марек ссутулился, устроив подбородок на коленке: взгляд без очков бессмысленный, расфокусированный, на плече наливается цветом свежий засос, кончики пальцев задумчиво (на самом-то деле нервно) чертят узоры по поверхности воды, крохотные волны разбегаются от каждого касания. - Ты подумаешь, что это бред сумасшедшего... - сказал он каким-то чужим, робким голосом. - Все думают, что это бред сумасшедшего, но... Я просто не хочу, чтобы ты думал, что в чем-то виноват или... ну, что я из-за тебя это все вытворяю. Я кивнул, горло предательски сжалось. В наступившей тишине захныкал под дверью Жан-Поль Сартр. - В общем... - протянул Марек, весь напряженный, подобравшийся, словно для броска. - В это реально очень сложно поверить... Хаотичные отпечатки пальцев на запотевшем зеркале, разноцветные, как леденцы, обмылки набухают влагой на дне мыльницы. - Я... - мнется Марек, пока его пальцы вырисовывают руны на воде. - Я, вроде как, участник реалити-шоу. - Ч-чего? - этого я не ожидал. - Да... и... боюсь, что ты теперь тоже. Надо было сразу тебе все рассказать, а теперь я уже впутал тебя во все это дерьмо, - торопливо проговорил Марек и замолчал, жуя губы. - П-подожди, давай по порядку. Он бросил в мою сторону виноватый, опасливый взгляд и послушно закивал, усаживаясь в еще более неудобную позу. Заволновавшаяся вода бросала тонкие блики на его лицо. - Я так понял, что все началось еще когда я был совсем маленьким. В порядке эксперимента родителям предложили поучаствовать в проекте: типа ребенка будут снимать скрытые камеры, из этого будут делать шоу, из всей жизни. И прикол сначала был в том, что ребенок ничего не знает и ведет себя естественно. Предложили хорошие деньги... У нас тогда с деньгами было туго, вот они и согласились. Они ведь, в общем-то, не знали, на что подписываются... Мне кажется, они вообще старались об этом не думать. Ну и... я начал замечать, когда мне было лет двенадцать или около того. У меня была игрушка — слон, здоровый такой, с большими стеклянными глазами, сидел напротив моей кровати. И один из его больших стеклянных глаз... оказался с сюрпризом. - К-камера? - недоверчиво предположил я. Марек закивал, кажется, обрадованный хоть каким-то моим участием. - Да. Потом я нашел и другие — больше всего в моей комнате, но и по всей квартире тоже. Не было только в туалете и в ванной. Цензура, очевидно, какая-никакая цензура. - Т-ты поэтому меня сюда привел? - Ну да, - пожал плечами Марек и нервным жестом убрал липнущую к лицу мокрую челку. - Я тогда запаниковал, решил, что за мной следят, нафантазировал чего-то... все решили, что я сумасшедший. Я же генетически предрасположен — и проверять толком ничего не стали, папа подписал заявление на принудительную госпитализацию — и привет. - П-принудительную госпитализацию? Т-ты лежал в психиатрической? - едва не сказал «в психушке», вовремя спохватился. - Да, - Марек нервно облизнул губы кончиком языка. - Прости, я так боялся тебе все это рассказывать! - П-почему? - я, залипнув, наблюдал, как капает с бортика ванны вода: мучительно-медленно срывается капля, целую вечность летит к кафельной плитке, прежде чем разбиться о нее на сотню крохотных, неуловимых глазом капелек. - Кто захочет общаться с психом? - невесело фыркнул Марек. Я молчал. Действительно, не известно, подружились бы мы или нет, знай я с самого начала, что он лежал в дурдоме. - В общем... психушка — довольно скучное место. Тебя обкалывают всяким дерьмом, ты постоянно или спишь или тупишь... зрители заскучали, рейтинги стали падать. И мне рассказали правду. Чтобы я точно знал, что я не псих, и пытался выбраться оттуда — за этим наблюдать всяко интереснее. Я плохо соображал тогда, поэтому мало что помню про то, как это происходило — ну, как именно мне рассказывали, и кто был этот рассказчик... Во всяком случае, сейчас ничего не могу вспомнить. - И к-как ты выбрался? - еще одна капелька спорхнула на пол, рассыпалась брызгами. Цокая коготками по линолеуму, пробежал мимо ванной Жан-Поль. - Я тебе уже рассказывал, - криво усмехнулся Марек. Разве? - Завел роман со своим психиатром. Папа меня в два счета на домашнее лечение определил. И рейтинги подскочили... Я до этого даже не думал, какие люди отвратительные. Им лишь бы смотреть на всякую дрянь, чем гаже — тем лучше. Чем я дряннее — тем выше рейтинги. Им подавай скандалы, битье посуды, драки, извращения — это им нравится. - И п-поэтому ты на взводе? Рейтинги поднимаешь? Марек с сомнением покосился на меня, и я понял, что мы, кажется подошли к заявленной ранее части «Я и тебя втянул в это дерьмо». - Ну да... просто... они стали падать после того, как мы с тобой... ну, сошлись. Видимо, всем нравилось смотреть, как мы тупим и боимся друг другу признаться, а теперь, когда у нас все хорошо, им скучно, они хотят динамики... - он вскинул на меня жалостный взгляд и заговорил торопливо, словно боялся, что я устрою ему «динамику» прямо сходу, не дослушав. - А я не хочу никакой динамики, динамика — это всегда пиздец, а мне хочется, чтобы все было так, как сейчас. Вот и пытаюсь притянуть за уши какую-нибудь другую... динамику. Какое-то время мы молчали, только Жан-Поль поскуливал за дверью, так тоскливо, словно не надеялся уже увидеть хозяина живым. Я обдумывал сказанное. Марек не походил на сумасшедшего (вообще-то походил, и очень даже, но мне-то откуда тогда было знать, что это значит - «походить на сумасшедшего». Я думал, что сумасшедшие — это непременно типы вроде Джокера или Шляпника), его история была складной, хоть и невероятной. И... - Но это же п-противозаконно. Марек посмотрел на меня с ласковой укоризной: «открыл Америку!» - Ясное дело, противозаконно. Как порнография, как снафф. - Н-надо обратиться в м-милицию, - неуверенно предложил я. Не знаю насчет польских служителей закона, а наши, русские, мне ничего, кроме опасений, не внушали. - Да ты что? - саркастично протянул Марек. - Так они мне и поверят! Меня просто снова упекут в дурдом, вот и все. Никому нельзя об этом рассказывать. Никому, слышишь? Иначе нас обоих, на фиг, закроют. - Но... - все это было слишком внезапно, от духоты и влажности я плохо соображал, мысли путались, перебивая друг друга. - Ты веришь мне? - тихо спросил Марек, боясь поднять взгляд. Его рука мелко дрожала, когда он поднял ее, чтобы снова отлепить от лица волосы. Меня вдруг скрутило таким приступом беспомощной нежности, что я только и мог: перехватить эту дрожащую руку, рвануть его на себя, выплескивая на пол воду, обнять, прижать к себе, склеиться кожа к коже — а он весь дрожит, как в лихорадке, глупый — зарываться лицом в мокрые волосы с запахом пены. Отталкивает меня: - Так веришь или как? - Верю, - поразмыслив, отвечаю я. - Д-да, я тебе верю. Я и правда поверил. Влюбленный идиот.