Хохот времени

      Даня снова взглянул на дисплей мобильника. 16-55. До конца Лёхиной пары осталось еще десять минут, столько же, сколько оставалось, когда он смотрел на часы в предыдущий раз. Интересно, его студенты ждут окончания лекции с таким же нетерпением?       От нечего делать он вытащил из кармана Лёхин портсигар (тот как-то незаметно перекочевал к нему, и, кажется, Лёха даже не обратил на это внимания), достал сигарету и прикурил. Даня всегда приезжал на свидания раньше положенного, но никогда не заходил в холл, чтобы подождать, в нем живо было советское стыдливое беспокойство: увидят Лёхины коллеги, студенты, консьержи, увидят — и сразу все поймут. Вопрос «и что дальше?», конечно, тоже приходил ему в голову, и Даня не знал отчетливого ответа. Ожидание на улице просто казалось безопаснее.       16-58. Даня притушил скуренную до фильтра сигарету о край урны. Надо было выходить из дома на пятнадцать минут попозже, но так уж повелось — он вылетал из квартиры через минуту после того, как приходила вечерняя сиделка матери, женщина за пятьдесят с отекшими ногами и буравящим, осуждающим взглядом. Стоило ей появиться на пороге, как у Дани все так и сыпалось из рук — с таким критическим неослабевающим вниманием она на него смотрела. Так человек начинает опечатываться в каждом слове, стоит кому-нибудь заглянуть в монитор через плечо, так путаются мысли на экзамене, так заплетаются в фортепианных клавишах пальцы, как только понимаешь, что кто-то слушает твою игру. Даня знал, что эта женщина о нем думает: неблагодарный, распутный, пресытившийся мажор, не способный лишних две минуты провести с умирающей матерью. Завел интрижку с бывшим любовником вместо того, чтобы бдеть у смертного одра, шляется непонятно где, не теряет аппетита, смеется и пьет вино — разве так должен вести себя порядочный человек, пока его мать сокрушительно проигрывает раку?       17-00. Да господи ты, боже ты мой.       А не за этим ли он, в самом деле, «завел интрижку»? Просто чтобы было, куда убежать? Даня поежился от этой мысли, привалился к прохладной шершавой стене университета. Было бы вполне в его духе — использовать человека как буфер между собой и смертью. Лёха говорил, что до последнего старался побороть влечение, а Даня не старался совсем. Более того, он понял, что обязательно найдет способ как бы случайно увидеться с Лёхой, сразу после того, как пообещал матери этого не делать. И речь тут даже не шла о его желании, он просто знал, что так оно и будет, ощущал магнетическую неизбежность этой встречи, остальные события словно притягивались к ней не зависящей от него гравитационной силой. Выходит, он приехал не к маме, а к Лёхе, с самого начала...       Почему-то, как он ни тасовал события и собственные мотивы, как ни трактовал поступки, выходило, что с кем-то одним из них — либо с мамой, либо с Лёхой — он все-таки поступал по-скотски. Либо ему плевать на мать, либо он использует секс, как транквилизатор. «Либо у тебя слишком много свободного времени, и ты выебал себе весь мозг, - сварливый внутренний голос был тут как тут. - В следующий раз выйди из дома на пятнадцать минут позже, не будь ссыклом, не съест же тебя эта сиделка!»       Конечно, не съест. Может, она даже и не думает о нем так плохо, может, ей все равно, просто у нее всегда такое выражение лица? Если Даню кто и съест, то разве что он сам.       17-05. Где-то там, в аудитории, Лёха бросил взгляд на часы, сложил стопкой свои бумаги и свернул щелчком мышки презентацию: «Ладно, на сегодня все, продолжим в следующий раз». Еще минут пять-десять — и он будет здесь, улыбнется ему, хлопнет по плечу: «Привет! Давно ждешь?» - и на сегодня с внутренними диалогами будет покончено.       Когда он только переехал в Польшу, ему здорово помогало подобное — вот так в подробностях представлять, где сейчас могут быть Лёха или мама, чем заниматься, о чем думать. Представлять Лёху было сложнее: в армии, во Владивостоке — откуда Дане было знать, чем он может там заниматься? Он только и мог, что высчитывать, сколько там сейчас времени и думать про себя: «Леха, наверное, спит» или «О, у Лёхи сейчас подъем». Думать про маму было приятнее: вот она ждет автобуса на остановке возле областной больницы, вот стоит в очереди в гастрономе, подкалывает шпилькой волосы перед зеркалом, зажав вторую между зубов. Он представлял ее до того детально, что даже переставал чувствовать себя таким осиротевшим: все было хорошо, пока где-то за много-много километров от него мама срезает ножиком яблочную кожурку, озирается в поисках своей книжной закладки или нащупывает босой ногой слетевший тапок. «Ну и что же ты, олух, почувствуешь, когда она умрет? Что если — ничего? Тебе хватит смелости самому себе в этом признаться?» - Привет, - Даня вздрогнул, когда знакомая рука привычно потрепала его по плечу. - Ты давно ждешь? Я задержался немного, извини. Лёха стоял рядом с ним, такой внезапно-материальный, что Даня даже растерялся, как бывает, когда проснешься неожиданно где-нибудь в поезде или самолете. - А? Да ничего... как день? - Ой, не спрашивай, - Лёха страдальчески закатил глаза. - Последние две пары — у первокурсников физфака, я на последнем издыхании. Пошли, съедим что-нибудь? Даня кивнул, с очередным уколом совести осознав, что тоже голоден. С тревожным чувством всплыл в голове образ из «Постороннего» Камю: кофе с молоком на материнских похоронах. - И чем же тебя достали эти несчастные физики? - спросил Даня и поднял взгляд к Лёхе. Тот шагал рядом, глядя перед собой и сардонически усмехаясь, он совсем не выглядел «на последнем издыхании». - Ох, да опять началась эта извечная дискуссия... про то, как им история России «пригодится в жизни». Вот серьезно, не понимаю я этого. Почему-то, они все теперь думают, что «пригодиться в жизни» - это обязательно должно быть про деньги. А то, что ты просто не будешь быдлом — это уже не достаточная польза. Все хотят карьеру, почему-то никто не думает, как круто будет просто не быть говном, - выпалил Лёха и воровато оглянулся, видимо, спохватившись, что только что косвенно обозвал студентов «быдлом» и «говном», находясь в непосредственной близости от университета. Даня не удержался от смешка, заметив эту промелькнувшую тревогу. - Что? - нахмурился Лёха. - Не согласен со мной? - Да нет, согласен, просто ты драматизируешь, - пожал плечами Даня. - Никакое твои студенты не «быдло», сам это знаешь. Тебе просто лишь бы ворчать. Они остановились на перекрестке, ожидая, когда им загорится зеленый. Мимо летели сверкающие боками автомобили, прогремел неторопливо трамвай, люди, лавируя, неслись по тротуару, такие по-летнему нарядные, довольные солнцем, все пропитанные теплым, золотым воздухом — как будто смерти нет и не будет.       Лёха вдруг рассмеялся какой-то своей мысли, и Даня обернулся к нему, тоже почему-то улыбаясь, еще не зная причины. - Один парень сейчас поднимает руку, задает вопрос, не совсем в тему: под каким, говорит, углом относительно земли находились деревья, на которых казнили князя Игоря. - И ты знаешь, под каким? - изумился Даня. Светофор пронзительно запищал, загоревшись зеленым, и они с Лёхой шагнули на дорогу. - Вообще-то, нет, и мне как-то не приходило в голову озадачиться. Поэтому я спросил, чем, собственно, вызван интерес. - А ну-ка, я заинтригован. - Хочу, говорит, рассчитать траекторию полета останков, - пожал плечами Лёха, и Даня фыркнул смехом. Почему-то на фоне его истерически-мрачного настроения черная шуточка про останки князя Игоря пришлась как нельзя кстати. - Вот за такие вещи я обожаю технарей: незамутненность сознания... - Даня уже почти собирался проиллюстрировать свою мысль какой-то историей про знакомых поляков, но вдруг неожиданно... - Тилипманов! Даня машинально замер на полуслове и обернулся, ни на секунду не озадачившись, кто мог его окликнуть здесь, сейчас. А в следующую секунду его уже хлопал по спине и едва ли не тискал какой-то фриковатый незнакомец: чудная стрижка с бритыми висками, клепаная джинса, из ворота рубашки выползает по шее кричащая абстрактная татуировка, лица почти не видно из-за круглых ленноновских солнечных очков. - Не узнал, да? А если так? - он стащил очки за дужку и, улыбаясь, развел руки в стороны, будто для реверанса. Секунду Даня, опешив, таращился на него, затем воображение перебросило незнакомца на двадцать лет назад, расставляя все по своим местам: слегка раскосые, хитрющие глаза, мелкие, хоречьи зубы, этот самопрезентационный вычурный жест — разведенные руки. - Вот же черт!.. - потрясенно воскликнул Даня, расплываясь в улыбке. - Мусин! - Узнал! - возликовал тот и победно вскинул в воздух сжатый кулак. - Ты тут какими судьбами-то? Я думал, ты так и уехал? - Да я погостить, - отмахнулся Даня. - Ты-то как вообще? Сколько лет он его не вспоминал? Примерно столько же, сколько они не виделись, их дружба была странноватой (как и все, что касалось Мусина), скоротечной, и выветрилась из памяти сразу, как перестала существовать. Если бы Даня даже узнал Мусина первым (что вряд ли), ему и в голову бы не пришло его окликнуть. - Ой, я отлично, - старинный, знакомый мусинский жест — фаталистичное подергивание плечами. - Грех жаловаться: ставлю музыку на радио. Музыка — сутки напролет, мне больше вообще нифига не надо, ну ты знаешь, - смеясь, отчитался он, и Даня, улыбаясь, закивал. Память услужливо подкинула картинку из прошлого: комната в общежитии, вечер, они с Мусиным сидят на подоконнике, свесив ноги наружу, и надрываются, подражая Бутусову: «Пьяный врач мне сказал — тебя больше нет!!!» Теперь, не зная, что сказать, они с Даней оба замолчали, просто стояли посреди улицы и улыбались, поток прохожих обтекал их со всех сторон. В наступившем молчании Лёха многозначительно кашлянул, привлекая к себе внимание. Дерганный Мусин подскочил, будто подброшенный током. - Простите, так неловко, - он протянул Лёхе смуглую ладонь. - Камиль Мусин, или просто Мусин. Я его бывший сосед. - Кто? - Лёха краем глаза успел перехватить панический взгляд, который Даня метнул в «бывшего соседа». - Мы жили вместе в общежитии пару месяцев, пока Даня не уехал в Польшу, да? Или полгода? - спросил Мусин уже Даню. - А вы... - Алексей, - сказал Лёха, и от его мрачного голоса Дане стало как-то нехорошо. - Я... отец парня его сына. Формулировка звучала убийственно-нездорово, но Мусин и ухом не повел (а чего еще от него ожидать?). «Парень сына» его не впечатлил, зато он уцепился за другое: - Ух ты, у тебя есть сын? Ну кто бы мог подумать! - протянул он ужасно заговорщическим тоном, совершенно не замечая, что ставит Даню в максимально идиотское положение. - Ну, да... - пролепетал тот, переминаясь с ноги на ногу, не смея даже покоситься на Лёху, в ужасе ожидая следующей сокрушительной реплики. Мусин всегда считал себя выше социальных условностей и очень редко снисходил до того, чтобы фильтровать, что и кому говорит. - Может, ты еще и женат? - едва не смеясь, спросил он. - Ну, в общем, да, женат, и давно, - кивнул Даня и, все-таки отважившись, скорчил Мусину предостерегающую физиономию. Тот уловил месседж не сразу. - Да ладно! Вот если б мне кто двадцать лет назад сказал... - он, наконец, осекся, словно бы мельком взглянул на Лёху — мрачный истукан, скрещенные на груди руки — и неожиданно заторопился восвояси. - Черт! Я же совсем забыл... Через минуту он уже исчез, оставив Дане визитку, смятение и, судя по Лёхиному выражению лица, некоторые нерешенные проблемы.       В молчании они медленно двинулись по улице мимо все тех же жизнерадостных людей, летних кафешек, промоутеров с листовками, вот только теперь все это не казалось таким уж очаровательным. - Сам объяснишь, или мне спросить? - Лёха говорил нарочито спокойным тоном, но Даня знал, что это спокойствие обманчиво. - Объясню. Правда. Это — мой однокурсник, с филфака... - Ты с ним жил? - в его голосе на секунду промелькнула отрывистая ревнивая нотка. Неоновая вывеска сувенирной лавки подсвечивала его лицо то красным, то зеленым. - Да, потому что... - Сразу же, как только я ушел в армию, ты стал жить с этим типом, правильно? - Да нет, спустя месяца два, как ты ушел. - О, месяца два? Серьезно? - сарказм так и хлынул, словно прорвав плотину. Даня едва удержался, чтобы не закатить глаза. - Ты все не так понял. - Ну да, - вздохнул Лёха. Кажется, у него не было настроения скандалить, да и повод был не ахти, но видно было, что ему не по себе. Эта минутная встреча опять отшвырнула их в прошлое, и вот теперь они вынуждены говорить о том, о чем никто из них говорить не хочет, теперь, когда, казалось бы, уже принято решение все начать сначала, не гнаться за призраками молодых себя — однако призраки догоняют их сами... - Слушай, я не хочу... - Даня хотел сказать, что прилюдно выяснять отношения в двух шагах от Лёхиного универа — не лучшая затея, но тот, вроде бы, и не собирался рвать и метать. - А мне интересно: ты прямо сказал ему? - спросил Лёха, вдруг усмехнувшись. - В смысле, ты как-то сформулировал это или все было невербально? - О чем ты говоришь? - искренне удивился Даня. Кажется, когда речь заходила о них, Лёхе было настолько трудно излагать мысль, что не понятно было, как он вообще читает лекции. - Ну, эти его намеки... про жену и сына, что он никогда бы не подумал... Я же не идиот. Мне интересно — ты сам ему сказал? Секунду Даня не мог припомнить, как же это произошло. Лёха все понял правильно, Мусин действительно был единственным, кто знал Данин страшный секрет, но, в самом деле, как Даня ему рассказал? Как у него вообще язык повернулся? - Я не... - он хотел было сказать, что не помнит, но, словно по щелчку, воспоминание неожиданно впрыснулось в мозг, и, не сдержавшись Даня расхохотался. Отсмеявшись, он заметил (ох, ну слава Богу!), что Лёха тоже непроизвольно улыбается. - Я ему не рассказывал. Он меня обхитрил.       Выловить Мусина после пар было не сложно — обычно он шел один. Придурковатый рокер с проколотым ухом и самодельными татуировками не пользовался особым расположением парней, хотя дело тут было, конечно, не в серьге и повышенной волосатости. Мусин действительно был странным: все время разговаривал сам с собой и неодушевленными предметами, кривлялся и паясничал, норовил обращаться к почти незнакомым людям «ваше благородие», «почти полупочтеннейший» или «молодой барин». Задроты, способные оценить последнее, при этом опасались прущего, казалось, из каждой Мусиновской поры рок-н-ролла. Рокерам, напротив, претила эта манерность, кажется, они даже пару раз несильно поколотили его — за то, что выебывается вот так вот, позоря доброе имя рокера. Так что Мусин держался особняком, в университете тусовался только с девчонками, но девчонкам в мужское общежитие хода нет — так что после пар он шел к себе в одиночестве. - Эй, Камиль! - Даня старался, чтобы его голос прозвучал небрежно, как будто он каждый день вот так вот окликает малознакомого человека. Мусин учился на его курсе, в его группе, но они никогда не были приятелями — Дане было не до приятелей в принципе, раньше из универа его встречал Лёха... Мусин обернулся и пару секунд, хмурясь, смотрел на него, словно не узнавая. Налетевший ветер подхватил его космы и швырнул их на лицо, но опытный рок-н-ролльщик откинул гриву обратно одним движением. Загрохотали по университетскому крыльцу армейские ботинки — Мусин вразвалочку приблизился, все так же пренебрежительно разглядывая Даню. - А, молодой барин. Ну здоров. Даня всегда был «молодой барин», ему казалось, это хороший знак, уважительнее этого было только обращение «ваше благородие», но оно доставалось исключительно преподавателям. - Привет. Слушай... - Даня замялся. Просьба у него была уж больно щекотливая, он понятия не имел, как о таком вообще спрашивают. - Ты ведь сейчас один живешь? Даня и сам прекрасно знал, что Мусин живет один. Его сосед вылетел с зимней сессии, а новое заселение будет только в конце августа — до того времени общежитская «двушка» в полном его распоряжении. «И нафига ему пускать тебя к себе, когда можно жить одному, по-королевски? Сам-то хоть понимаешь, как дебильно на это надеяться?» - Ага, - ухмыльнулся Мусин. - Комендант, конечно, пытается кого-нибудь ко мне подселить, но, видимо, я паршивый сосед — им всем со мной слишком громко, можешь себе вообразить? - Эээ... «громко»? - переспросил Даня. «Он имеет в виду, что громко слушает музыку или что громко занимается сексом? - При чем тут секс? Хватит думать о сексе каждую свободную секунду, извращенец!» - Да, я бы тоже хотел знать, что эта хрень значит! - преувеличенно-страдальческим тоном воскликнул Мусин. Они спустились с крыльца и шли теперь к окраине университетского городка, где угрожающе возвышалось кирпичное красное здание мужского общежития химического, математического, физического и филологического факультетов («Чувствуешь? Как будто мы пара ниггеров где-нибудь в Норвегии» - будет говорить потом Мусин в исписанной логарифмами курилке). - Слушай, тут такое дело... - замялся Даня, уткнувшись взглядом в свои пропыленные ботинки. Мусинские тяжеленные говнодавы шагали рядом. - Можно я у тебя перекантуюсь пару дней? - Перекантуешься? - говнодавы остановились, и Даня поднял на их хозяина робкий взгляд, кивнул. Мусин смотрел встревоженно. - Ты же, вроде, местный, с родителями живешь? - Ну... похоже, это в прошлом. - Тебя выставили? - нахмурился Мусин, обычно смеющиеся монгольские глаза сейчас смотрели серьезно. - Да, вроде того... Я сам ушел, на самом деле, - последние несколько дней Даня провел, словно мантру, повторяя самому себе: «нечего считать себя жертвой». Пусть Мусин тоже его жертвой не считает, в жалости Даня не нуждается. Он нуждается в какой-никакой жилплощади. - Потому что они узнали? - Мусин вдруг шагнул к нему и заговорил почти шепотом. - Чего? - переспросил Даня, подумав, что ему это послышалось с недосыпа. - Твои родители. Они узнали, что ты гей? Секунду Даня чувствовал себя оглушенным: ни звука, ни мысли, только запищало в ушах и сердце зачастило, заметалось между ребер. Проклятый Мусин. Что, серьезно, можно вот так, запросто, взять и произнести это?! Даня в жизни этого слова вслух не произносил, тем более применительно к себе. И — блятьблятьблять — это что, настолько заметно?! - Откуда ты... - Даня прикусил язык, но было поздно. Мусин, торжествуя, расплылся в довольной улыбке (блятьблятьблять). - То есть, с чего ты взял вообще?! - Э, нет, молодой барин, положение уже не спасти, - покачал головой довольный, как тюлень, Мусин. - Ты проболтался, голубчик, - он даже рассмеялся, паразит, до того был собой доволен. Даня стоял, как деревянный, кровь шипела в ушах, пульсировала на лице под кожей. Он видел каждую песчинку, налипшую на носок его ботинка, каждую крохотную галечку на дорожке, он прирос к земле, пустил корни, на секунду даже почувствовал, как летит вокруг Солнца вместе с планетой. Он останется здесь навсегда. Чучело окаменевшего студента. Будут ходить легенды, что здесь он узнал, что его отчислили, или любимая девушка отвергла его предложение руки и сердца, и только старожилы будут знать правду: на этом месте его однокурсник вычислил, что он гей — вот бедняга и окаменел от ужаса, стыда или что там у геев вместо этого? - Так-так-так, и что же мне с тобой делать? - голос Мусина доносился откуда-то издалека, такой слабенький и совсем не важный. - Я ведь могу и сболтнуть кому-нибудь, а? Невзначай обронить на какой-нибудь пьянке... - Тебе никто не поверит, - Данин голос звучал на удивление отрешенно, так что даже Мусин замолчал и на минутку бросил паясничать. - Потому что люди считают тебя психом, им плевать, что ты говоришь. И на пьянки тебя никто не зовет. Пару секунд они оба молчали, затем Мусин присвистнул: - Ну нихуя себе заявленьице! Ну и какой нормальный человек тебя пустит к себе жить после этого? Мозгой-то раскинь, дефективный! - по его беззлобному тону было слышно, что он не сердится, но все-таки здорово опешил от такой отповеди. «Я думал, ты разноешься, будешь торговаться со мной и все такое, а тут — нате, блять, пожалуйста: ты, говорит, псих, всем на тебя плевать. Восторг! Чистый восторг!» - говорил Мусин уже потом, когда Даня научился с юмором относиться к этой ситуации. В тот момент он ровным счетом ничего смешного в происходящем не находил. - Да пошел ты, - буркнул он и с удивлением обнаружил, что может пошевелиться. Более того, он может развернуться и пойти прочь. Вокзал был в паре кварталов. Нужно просто купить на последние деньги билет на ближайший поезд — куда бы он ни шел. И потом ехать, просто ехать и никуда не приезжать. - Ой, да не выпендривайся! Я пошутил! Никому я не скажу, какое наше собачье дело, чем там молодой барин в минуты скорбей утешается? - земля сотряслась от топанья Мусинских башмаков — и цепкая, словно у обезьянки, лапа схватила Даню за плечо. - Да подожди ты. - Ну, чего? - и откуда только в нем это взялось? Хамский тон, наглый взгляд исподлобья... так на него не похоже... Даже Мусин стушевался, этот долговязый длинноволосый неформал, стушевался — кого? Его, Дани, щупленького белокурого интеллигентика? Немыслимо. - Ничего. Хотел сказать, что ты вполне можешь у меня перекантоваться. Если, конечно, ты не боишься жить с психом, - усмехнулся Мусин и Даня нашел в себе силы усмехнуться в ответ. - Спасибо. Пожалуй, я так и сделаю. Если, конечно, ты не боишься жить с геем. Они уже снова шли к общежитию, когда на них напал хохот. Даню скрутила откровенная истерика, он никак не мог прекратить смеяться. Пока они шли, пока Мусин бродил по общаге, выпрашивая для Дани чей-нибудь пропуск, пока они поднимались на пятый этаж в его комнату — все это время из него то и дело вырывалось беззвучное бессмысленное хихиканье.        - Подожди. Погоди минутку. Ой, извините, - Лёха остановился так резко, что в него едва не врезалась идущая позади женщина. - Ты, кажется, не рассказывал мне, что уходил из дома... - Да, я тебе не сказал, - нехотя признался Даня. Теперь, он уж понял, все-таки придется сказать. Мандраж пульсировал где-то в солнечном сплетении, трусливая рябь ворошила внутренности. - Какого хрена ты мне не сказал, Даня? - А что бы ты сделал, интересно? Как бы ты мне помог из Владивостока, из армии? Через три недели, когда бы дошло письмо? - фыркнул он и отвернулся. - И потом... не хотел, чтобы ты чувствовал себя виноватым. - А я виноват? - отрывисто спросил Лёха, не глядя на него, нервно облизнул кончиком языка губы. Ужасно захотелось поцеловать его, но пришлось ограничиться еле заметным касанием руки — в общем, не так уж мало. - Разве что в том, что я влюбился в тебя, как полный идиот, - улыбнулся Даня. - Что-то подобное я и написал тебе в том письме, которое прочел отец. - Твою ж... - задохнулся Лёха. - Но подожди, ты... ты мог же хоть как-то это объяснить? Что ты пишешь рассказ или... - Рассказ с гомоэротической сценой на пять страниц ему бы понравился еще меньше, - должно было пройти двадцать лет, прежде чем Даня научился, наконец, говорить об этом настолько самоиронично. - Гомоэротической сценой на пять страниц? - нахмурившись, протянул Лёха. - Что-то я от тебя таких писем не получал... Даня усмехнулся и смерил озадаченного любовника красноречивым взглядом. - Я решался отправить далеко не все письма, что писал, - он дал Лёхе немного времени переварить это. - В частности, то письмо отец вытащил из мусорки. Некоторое время они оба молчали. Лёха осознавал услышанное, Даня отгонял гадливые воспоминания. Да, он научился рассказывать об этом чуть ли не смеясь, но вспоминать все-таки было противно. «Даниил, зайди-ка ко мне на минутку...» - Так тебе и надо, - вдруг с детской запальчивостью припечатал Лёха. - Потому что всё подряд надо было отправлять, болван. «Гомоэротические сцены» он, блин, выбрасывал, посмотрите на него! Сам себе цензор, надо же! Я взрослый мужик, мне нужна была эта порнуха... да что ты ржешь?!        - Да что ты рж... ой, еб твою мать, ты что, ревешь? Ну, молодой барин, ну ты чего... Иисусье вымя... Даня и сам не понял, как смех коварно подменили рыдания: истерика рванула к другому полюсу, стоило ему переступить порог захламленной, провонявшей Мусинской комнатушки. Как только что он не мог остановить смех, так же бесконтрольно текли теперь по его щекам слезы — только и оставалось, что сердито смахивать их, да отворачиваться от перепуганного соседа. Тот как раз закончил с оскорблениями христианской веры, заткнулся и, кажется, цепенея от страха, неловко похлопал Даню по плечу. - Да ладно тебе... - пробормотал он. - Чего ты разнылся... нормально же все было... - Извини, - Даня в очередной раз судорожно вытер лицо тыльной стороной ладони, - Просто я уж думал, придется жить на вокзале и все такое... - Ну нет, - Мусин категорично замотал головой. - Если бы я составлял топ-100 самых неподходящих мест для Даниила Тилипманова, вокзал был бы в первой пятерке. Даня фыркнул смехом сквозь слезы — воистину, Мусин был чемпионом по болтовне. - А что на первом месте? - Коммунистическая Партия Советского Союза, - отрапортовал Мусин, ни на секунду не задумавшись, и они оба засмеялись. Дане стало получше, истерика проходила, уступая место какой-то оцепенелой скованности: еще пару часов, пока Мусин мельтешил по комнате, пытаясь хоть как-то расчистить в бардаке еще одну кровать, он просто молча следил за ним взглядом, почти ничего не говоря и даже почти ни о чем не думая, только заставляя себя привыкнуть к мысли, что каким-то чудом Мусин не послал его подальше и не поколотил, а эта пыльная, ржавая от табака комната — теперь его дом на какое-то время. Пока — никаких вокзалов, никакого воровства и проституции. И как так резко переменился мир? Неделю назад его планы на будущее касались, в основном, аспирантуры и (немножечко) эмиграции, а теперь он просто радуется, что еще какое-то время не придется торговать героином. - Так ты не сказал... за что тебя выставили? - помявшись, спросил Мусин. Он уже достиг определенных успехов в эвакуации кровати — из-под хлама показалось полосатое тело матраца — и теперь прервался на чаепитие. Даня внимательно следил за его манипуляциями: вытащил из нижнего ящика комода спрятанный среди грязноватого белья кипятильник («вообще-то держать такое в комнате запрещено, но мы никому не скажем»), опустил его в чашку и воткнул вилку в розетку. - Меня не выставили, я сам ушел... сбежал. Но — ты угадал, это из-за... этого, - очень медленно, в муках рожая каждое слово, проговорил Даня. Мусин кивнул с деланной незаинтересованностью, но даже в этом остекленевшем состоянии Дане прекрасно было видно, насколько ему любопытно — только что слюна не брызжет. - Я не собираюсь тебя расспрашивать, - заявил Мусин, очевидно, решив, что пора, наконец, приступить к расспросу. - Просто имей в виду, что я... я тебя не осуждаю. - А с чего бы тебе меня осуждать? - вскинулся Даня неожиданно агрессивно. - Тихо-тихо-тихо! - Мусин вскинул обе руки, демонстрируя полную беззащитность. - Спокойно, ладно? Я тоже знаю, как хреново, когда прессуют за то, на что повлиять не можешь. - В смысле? - удивился Даня. На что именно Мусин не может повлиять: на манеру обзываться «молодым барином» или рокерские космы с серьгой? - Знаешь, как меня называли одноклассники последние десять лет? Было несколько вариантов: «узкоглазый», «узкопленочный», «чурка» или «монголоид». А, еще, временами мелькал оксюморон «жопа желтомордая». Чего? Даня так опешил, что это отразилось на лице даже сквозь оцепенение. Ему почему-то и в голову не приходило, что «Камиль Мусин» — какое-то не очень русское имя, и что разрез глаз у него действительно монгольский, и, в общем, этого достаточно, чтобы веселиться за его счет. - Я просто... никогда не замечал... - пробормотал Даня, и Мусин заливисто захохотал в ответ. - «Не замечал»! Гениально! - воскликнул он и насыпал в кружку рассыпного чая из жестяной банки. - На самом деле мне просто не повезло. Школа попалась такая, что... В общем, я пока все еще охреневаю, что здесь, в университете, меня называют по имени. Мусин уже тогда отличался величайшей журналистской хитрожопостью: интуиция подсказала, что если сначала рассказать о себе, Даня не сможет не ответить откровенностью на откровенность. И действительно: как миленький, опустил глаза к сцепленным в замок пальцам и заговорил: - Отец думает, я болен, - Даня испугался, что сейчас опять начнет реветь, но нет: все, даже собственные мысли — как гербарий под стеклом, как коллекция мертвых бабочек, радиосообщение о непогоде на другом конце света.       «Даниил, зайди-ка ко мне на минутку...» Он слышит по его голосу — что-то случилось. Сразу — барабан вместо сердца, и встопорщились даже самые крохотные волоски на каждом миллиметре его тела. Отец — к нему спиной, смотрит на корешки книг, оборачивается, идет к столу, садится, никуда не спешит. Смотрит снизу вверх с каким-то брезгливо-обеспокоенным выражением, как на блюющую глистами кошку. Пауза. «Как дела в университете?» - «Да хорошо. (почему ты спрашиваешь, Господи боже, какого черта ты спрашиваешь?!) Готовлю перевод Стаффа для студенческого альманаха...» - «Это с какого языка?» (да не все ли равно?!) - «С польского». На лице отца пробегает рябь удивления. (Серьезно? Ты не знал, что я выбрал вторым языком польский?) Секундное воспоминание: Лёха вскидывает бровь в притворном разочарованном удивлении: «Польский? А не слишком просто? Я думал, ты выберешь арамейский». Отец вдруг резко выдыхает, раздувая ноздри, и неожиданно смотрит прямо ему в глаза: «Ты ведь знаешь, что мы с твоей мамой желаем тебе только добра?» Словно разом свело все мышцы, ни вдохнуть-ни выдохнуть. (Он знает, черт возьми, он откуда-то знает что мне делать что делать). Бессердечно тикают часы, мама то открывает, то закрывает кран на кухне. Даня, наконец, находит в себе силы кивнуть. Отец молчит, словно не зная, как подступиться к беседе. Встает, снова подходит к стеллажу с книгами. (Молчи, пожалуйста, больше ничего не говори, мы просто постоим молча, и я уйду). «Послушай... бывает, что люди... что они принимают одно за другое. Ты думаешь, что что-то... что это хорошо, а на самом деле это не так. Например... - он зависает в поиске метафоры, а Дане хочется схватить его за плечи и со всей силы ударить головой о полки, только бы он не закончил фразу. - Например, когда ты пьешь вино, тебе кажется, что оно дает тебе веселье, а на самом деле оно дает цирроз печени». (как будто цирроз отменяет веселье). «И когда тебе кажется, что ты... испытываешь сильные эмоции (Сильные эмоции?! Господь всемогущий!), но на деле это просто... нарушение в работе твоего организма, понимаешь?» Даня вскинул на отца опешивший взгляд. Что еще за нарушение такое? «Нет, не понимаю. Ты о чем, вообще?» Отец пригвоздил его немигающим взглядом: «Да ты что? Так и не понимаешь?» - «Абсолютно ничего не понимаю». Он со вздохом лезет в карман — в его руке некогда смятые, но тщательно разглаженные и затем сложенные вчетверо клетчатые листки. Ноги теряют опору: Даня узнает свой почерк. «Ты... ты залез в мои вещи...» - слабый протест, очень слабый. Вместо крови по сосудам несется на оглушительной скорости раскаленная лава. Он читал его письма, он их читал... (...Ты просто не представляешь, как безумно, как отчаянно я скучаю по тебе, иногда даже страшно: разве можно скучать по ком-то так сильно, как я теперь скучаю по тебе? Совместимо ли это с жизнью? Ты для меня — физическая необходимость...) Словно кошмарный сон, в котором пришел на урок голышом: отец смотрит так бесстрастно, черт, да как он мог?! «Я беспокоился о тебе! И, оказалось, не зря! Ты... - на секунду он срывается и бросает на письмо сконфуженно-брезгливый взгляд. - Это же безумие. Ты ведь и сам должен понимать, что это противоестественно и дико». Еще бы не дико... (...Твои волосы, твоя кожа, пальцы впиваются до синяков, когда ты прижимаешь меня к себе — и так это упоительно — знать, что ты хочешь меня так же сильно, как я тебя. Быть с тобой, быть твоим, отдаваться тебе целиком — больше я ничего не хочу, я с ума схожу, я одержим, тебе придется стать экзорцистом...) Ну вот и все... его отец прочел, что он хочет кому-то отдаться... Даня опустил взгляд, ощущая, как стыд трансформируется в такую нетипичную для него ярость. И само слетело с языка: «А может, просто не надо читать чужие письма? Гораздо меньше шансов наткнуться на противоестественное и дикое, когда не шаришься в чужих комнатах». Даня готов был схлопотать оплеуху за такую дерзость — он себе никогда подобного не позволял — но отец только сжал чуть плотнее губы и продолжал тем же якобы-дружелюбным тоном: «Тебе это сейчас кажется очень важным, но это обман, иллюзия. Это не... любовь, это такая же болезнь, как грипп или гепатит... довольно неприятная вещь, но излечимая». Да лучше б он его ударил. Наорал бы, отматерил, выгнал из дому, отрекся — чтобы хоть на минутку выскочил бесом из этого ледяного невозмутимого саркофага компетентности. Что бы с ним, Даней, не происходило, отец всегда найдет этому какое-нибудь иное, более приземленное, понятное объяснение. Он всегда отказывал ему в исключительности, в возможности испытывать что-то серьезное: вот пятилетний Даня рыдает над размазанным по асфальту трупиком голубя, а отец тянет снисходительно: «да подумаешь, какая ерунда. Потеря одной особи — для популяции это «пшик». Ему все равно оставалось недолго, хватит уже горевать». Как будто ребенок не столкнулся впервые со смертью, как будто не понял в этот момент, что такими же мертвыми станут когда-нибудь мама и папа, а потом и он сам, и так будет с каждым живущим. И лицо опухшее и мокрое от слез, и по спине бегут мурашки от ужаса, но раз папа говорит «ерунда», значит, наверное, так и есть... - Я не болен, - вдруг отрезал Даня, откинув с лица волосы. Отец (с выражением профессионального терпения) прихватил ноздрями воздух, собираясь парировать. - Не говори ничего. Даже если болен! С чего ты взял, что я хочу выздоравливать? В лице отца ни черточка не дрогнула. Он словно стал недосягаем. Даня был теперь окружен звуконепроницаемым аквариумом страшного диагноза и, словно прикинувшийся сумасшедшим Гамлет, мог вытворять что угодно — все его действия моментально превращались в безобидную чушь. - Ох, ну разумеется, на самом деле ты хочешь, просто не осознаешь этого, - пожал плечами отец, и Даня только беспомощно замолчал в ответ. - Послушай... - он заговорил примирительно. - Помимо всего прочего... из письма ясно, что ты... что тебе плохо, ты скучаешь без него, тебе кажется, что скучаешь. Это не разумно. Это надо прекратить. Заметь, я даже не говорю о том, что это... аморально и противозаконно... и попросту отвратительно. Даня молчал, цепенея от собственной ярости, дрожа от желания пнуть со всей дури стол, перевернуть шкаф с книгами, сбить со стены этот отвратительный натюрморт с мертвым фазаном, изорвать и помочиться на него. Просто стоять и ничего не делать. Любая вспышка гнева — и пожалуйста, карт-бланш на принудительную госпитализацию. Не смей вести себя как буйный сумасшедший. - …Так что, надеюсь, ты со мной согласен. Я знаю хорошего специалиста в этой области, за университет не волнуйся — возьмешь академический отпуск, доучиться еще успеешь, да? - Да, - Даня выдавил слабую улыбку и посмотрел на отца: ссутуленного, худого, стареющего, седые волоски, завиваясь, смешно торчат из бровей. Решение о побеге созрело секундой раньше, он смотрел на отца и знал, что больше вот так близко его не увидит. - Хорошо, пап. Он сделал вдруг то, чего не делал с тех пор, как был маленьким мальчиком — обнял отца за шею, прижался виском к виску. Тот после секундной заминки неловко похлопал его по спине. Даня вдруг с ужасом понял, что папа обнимает его не как сына — как Лёхиного любовника, с трудом сдерживая отвращение... Запах его одеколона, кофе и мыла — этот запах был рядом всегда, и скоро не будет. «Больше мы не увидимся», - короткое мысленное прощание, короткий вздох. Объятия размыкаются. Занавес.        - Он же будет тебя искать. Наверное, уже все менты на ушах, - заметил Мусин, когда немного пришел в себя от Даниной истории. - Я оставил маме записку про то, что хочу типа хлебнуть самостоятельности. Не думаю, что отец ей показал письмо. Вряд ли решится сваливать на нее такое. Так что ему тоже придется поверить, что я просто устремился навстречу свободе. Мне восемнадцать лет, имею право, - вздохнул Даня и уселся на пол напротив Мусина — тот и ему приготовил чай, но, кроме как на полу, пить его было негде. - Жестко ты с ним. Усыпил его бдительность, значит: «да, папочка, хорошо, папочка», а сам на другой день просто взял и свалил насовсем? Это еще суметь надо! - Даня не понимал, осуждает его Мусин или восхищается. - И что ты теперь делать будешь? Жить на что? - Не знаю, - чаинки затейливо кружились в бледном, рыжеватом чае. - Я не знаю, что делать. Они помолчали, прихлебывая горячий чай и обжигаясь. - Хм... похоже, ты пиздец его любишь, молодой барин, - Мусин не насмехался, не осуждал, не ужасался. Просто констатировал, и Даня даже заулыбался от этой простоватой бесстрастности тона. - Загнать себя в такую хрень... Ты в полной жопе, мальчик, ты в курсе? Теперь ты живешь на стипендию, добро пожаловать, проходи, располагайся, как тут тебе у нас? Да ну, я бы на все это из-за девчонки не подписался. Что ты улыбаешься? Твой парень правда всего этого стоит? - Еще как.        - Он мне очень помог тогда. И не только тем, что пустил к себе пожить. Просто он так спокойно все это воспринимал, как будто это в порядке вещей. Я перестал сам себя считать каким-то неправильным, потому что его все это ну совсем не пронимало. Он спокойно говорил про тебя «твой парень», и, знаешь, никто от этого замертво не падал... Потихоньку наступал вечер, они остановились, наконец, за разговором дойдя до набережной. Дальше по течению рассыпался огнями автомобильный мост, они оба рассеянно рассматривали его, привалившись к каменной ограде над водой. - Жаль твоего отца, на самом деле. Хотел как лучше... - Дане показалось, Лёха хотел сказать что-то вроде «как бы у тебя с Мареком не вышло так же», но, к счастью, промолчал. - Да... Теперь я понимаю его лучше, чем тогда... - нарезающая в небе круги чайка вдруг резко спикировала к воде, продолговатая белая пулька. - Но мне все равно пришлось бы бежать от него: он вот-вот отправил бы меня на какой-нибудь электрошок, я в ужасе был... И как он стал на меня смотреть. Смотрит — а в глазах, как бегущей строкой, эта сопливая пошлятина из писем... и стыдно, и злишься... Ну и потом... Я бы просто не смог так тогда. Это тяжело, даже когда ты старше: что бы ты ни делал — это либо «потому что гей», либо «вопреки гейству», ты сам в себе будто посторонний. Судят за убийство, а приговор выносят за кофе с молоком. - Чего-чего? - А, да Камю из головы не идет... Ты думаешь, я предатель? Лёха посмотрел на него задумчиво, без удивления (а Даня, было дело, понадеялся на секунду, что тот вскинется удивленно: «о чем это ты?»), зажевал обветренную корочку на губе. - Не знаю. Вообще-то никогда не думал, что ты из-за меня что-то такое сделаешь. Ты и твои родители... ну просто ты так их любил. На мосту взвыла сиреной «скорая помощь», голубоватые вспышки встревожили мерное свечение фонарей и фар. - Видимо, тебя — больше. Лёха метнул в него короткий осторожный взгляд, нахмурился и ничего не ответил.