Хохот времени

            В какой момент человек перестает быть самим собой? Есть ли какая-то граница, переход: вот ты видишь рядом кого-то любимого и близкого, и вдруг — раз — на его месте какой-то незнакомец. Если и есть, то я ее не заметил. Сейчас я нахожу самому себе немало оправданий: таблетки, что я принимал, влияли на восприятие, переводные экзамены пожирали слишком много времени, наконец, замечать такие вещи попросту страшно, не у каждого хватит мужества. Марек менялся постепенно, потихоньку, скрытно: обиды, истерики, подозрительность — какая, в сущности, ерунда, с кем не бывает? Можно и потерпеть, скоро пройдет. Дальше — по нарастающей: как-то вдруг вздрогнул, обернулся посреди ленивого разговора поверх учебников. - Ты слышал? - шепотом (мы сидели в библиотеке) спросил он. - Что? - я вскинул голову от алгебраических формул. - Как будто затвор щелкнул. Показалось, наверное, - Марек пожал плечами и уткнулся в книжку, прижав очки к переносице. Я заметил, что он только притворяется, что зубрит — поверх учебника притаился ветхий тонкий томик Кинга (почему-то на русском, видимо здешний, библиотечный) - «Долгая прогулка». - С-слушай, экзамен п-послезавтра, вообще-то... - осторожно заговорил я, указывая взглядом на пожелтевшие, истертые странички. Марек читал тот момент, где Баркович вспорол себе горло. Мелькнула мысль, что не стоит ему вообще читать такие вещи, а может, и никогда не стоило. - Ты бы хоть немного п-подготовился... - Ой, хватит нудить! - он, как обычно, только фыркнул и закатил глаза. - Ты не моя мамочка. - А жаль, - вдруг не сдержался я. Марек вскинул на меня колючий непонимающий взгляд. - Чего? - Х-хотел бы я быть твоей матерью, - буркнул я и почти выпалил то, что думал: «в отличие от твоей настоящей матери, я бы о тебе заботился», но это и не понадобилось. Марек понял все сам, раздул ноздри и с силой толкнул столешницу так, что она врезалась мне в солнечное сплетение. - М-марек, я не то х-хотел сказать... - испугавшись, пролепетал я снизу вверх: он уже вскочил на ноги угрожающе навис надо мной. - Лучше б ты вообще молчал, - прошипел он и сгреб со стола свои книжки. Я машинально пробормотал что-то, умоляющее не уходить, хотя в то же время стыдливо осознавал: я вовсе не против, чтоб он ушел, хоть один спокойный вечер будет. Он широким, обиженным шагом пересек библиотеку наполовину и вдруг обернулся снова. В шуршащей страничками тишине его звонкий голос показался оглушительным. - Да что ты, блин, можешь в этом понимать?! У тебя вообще матери нет! Идиот. И в очередной раз все взгляды обращаются ко мне, а я сижу, приросший к стулу, обездвиженный, словно шарахнутый по голове пыльным мешком. Он серьезно сказал это? Он сформулировал и произнес? Как? Библиотекарша напряженно зависла над картотекой, из-за соседнего стола за мной с любопытством наблюдают круглоглазые девчонки из параллельного. Нашелся бы хоть кто-то, кто помог бы на это отреагировать. У меня самого просто нет сил.       Уже пару недель каждый разговор с Мареком кончается подобным этому представлением, не хватало только прошибающего слезу саундтрека из гей-драмы.       Сначала я психовал, преследовал его, норовил требовать объяснений — но все становилось еще хуже: либо отмахивается: «ой, завали и успокойся», либо смеется: «ты похож на обиженную сучку». И только потом, вечером, когда мы остаемся одни в ванной — бросается ко мне, стискивает в объятиях, душит поцелуями: «Это было супер. Ты такой молодец! Рейтинги — зашибись, все в полном восторге, когда мы ругаемся». Полчаса любви в день. Все остальное время — жесткий моральный БДСМ, стоп-слово не предусмотрено. Поначалу мне казалось, что и получаса для счастья вполне достаточно: он целовал меня — и вылетали из головы все дневные грубости, несправедливости, сама ситуация вдруг переставала казаться такой уж дикой. День за днем я молчал и ждал вечера — чтобы нестись, как на крыльях, в его квартиру — в этот заманчивый капкан, куда угодили уже два поколения моей семьи.       И каждый день я скучал по нему — и так злился на себя, что скучаю! Он всегда был рядом, но не был собой, не был уже давно тем мальчиком, что — единственный из всего класса — догадался, что мне, наверное, холодно и одиноко на Санином балконе, тем мальчиком, который шептал по-польски утешения искалеченному песику, даже тем мальчиком, который бросился диким зверем против пятнадцати человек, вооруженный одной зажженной сигаретой. Тот, мой Марек, оставался за запертой дверью ванной комнаты и, может быть, ждал вечера так же сильно, как я... На самом деле это было иллюзией. Марек не раздвоился, его телом не завладел злобный Анти-Марек с эспаньолкой, в него не вселились бесы, от него не отслоились дополнительные двадцать пять личностей Билли Миллигана. Каким-то непостижимым образом тот Марек и этот были одним и тем же человеком — человеком, которого я люблю. Любить которого все тяжелее.        - Почему ты ему позволяешь так с собой обходиться? - негодовала Саня, когда я изредка забредал к ней домой, разбитый и чуть ли не зареванный. - Это же пиздец какой-то, что с ним не так вообще? - Д-давай не будем об этом говорить. - Нет, будем. Посмотри на себя — ты ходишь, как при смерти. Что это вообще было сегодня? В тот день Марек публично обвинял меня в изменах и добрых полчаса распекал за улыбающуюся скобочку в смс-переписке с Даниилом: «Привет. Вы там живы? Марек с тобой?» - «Да, все хорошо ))». - С-слушай, не ты ли полгода х-ходила за мной хвостом, уговаривая с ним встречаться? В-вот, ликуй, я с ним встречаюсь, - слабая попытка контратаки, но на Саню подействовало, она слегка осеклась. - Ну... да, я думала, вы оба будете счастливы... - Мы счастливы, - мой тон и взгляд исподлобья говорили об обратном. Саня надулась, стиснув зубы. Пару секунд — молчаливое противостояние взглядов, затем она сдалась: - Ну хорошо. Только потом не приползай ко мне, когда он выпустит тебе кишки. - П-поверь, если он выпустит мне кишки, я уже н-никуда не поползу.       Тогда, после сцены в библиотеке, я не пошел, как обычно, к нему. Если меня и можно было выбесить до крайней степени — то только чем-то подобным. Обвинить меня в том, что у меня нет матери... чтобы безропотно снести такое, нужен, наверное, совсем потерянный для общества человек.       Отца традиционно не было дома, я провел вечер, развалившись на ковре с учебником, задачником и конспектами по алгебре, телевизор еле слышно и неразборчиво бормотал что-то радостное, создавая иллюзию неодиночества. Я то и дело ловил себя на мысли, что очень давно у меня не было такого нормального, скучного вечера.       Марек поймал меня перед экзаменом по алгебре, выловил, как рыбешку на мелководье: я едва успел его заметить, и вдруг — хвать — он уже втащил меня в туалет. Выглядит дико: встрепанный, линзы очков захватаны пальцами, рубашка наизнанку, щетина, под глазами синие круги — опять не спал всю ночь, и, похоже, уже пару дней забывает почистить зубы. Он молча втаскивает меня в кабинку, с протяжным скрипом захлопывается дверца. Защелка ржавая, но держится крепко — мы поэтому всегда предпочитали эту кабинку прочим, «прогуляли» в ней пару-тройку уроков физкультуры.       Пару секунд стоим молча, притиснутые друг к другу, и я вдруг осознаю, что успел за полтора дня дьявольски по нему соскучиться, и так жаль, что мы заперлись здесь не для того, чтобы целоваться. Гордость не позволяет показать, как рад я его видеть, поэтому отвожу глаза и впериваюсь взглядом в нарисованный на фанерной стенке хуй. - Паш... - Марек заговорил шепотом, но даже так слышно, что голос у него дрожит. Волевое усилие — и я на него не смотрю. Тогда он сам вдруг резко кидается мне на шею, так что я от неожиданности прикладываюсь затылком о стену, и шепчет прямо в ухо, задевая губами: - Паш, прости меня, я не хотел, я бы сам никогда такого не сказал, меня заставили так сказать, ты же меня знаешь, ты же знаешь, что я так не думаю, Паш, пожалуйста, не бросай меня, я же не могу с ними ничего сделать, они меня током бьют, когда я не слушаюсь, пожалуйста, Паш, о господи... Током бьют? Я попытался отстраниться, чтобы посмотреть ему в лицо, но он только прижался сильнее, даже с каким-то отчаянием. Я обнял его в ответ и заметил, что он весь трясется, временами мышцы будто непроизвольно сокращаются — словно по нему и правда то и дело проходит электричество. - М-марек... Т-ты о чем? Что значит — бьют током? Он в ответ вцепился сильнее и как-то сдавленно заскулил мне в плечо. Я в замешательстве гладил его по спине, сам сделавшись каким-то остекленевшим — шум в коридоре стихал, похоже, знаменуя начало экзамена, в бачке со страдальческим воем набиралась вода, со стенок кабинки агрессивно выстреливали намалеванные маркером откровения: «Олег Т. сосет», «Орлова — шалава», «Лысый — пидор», и — неожиданное пророчество: «СКОРО ВСЁ НАЕБНЁТСЯ». - Мне так страшно, Паш. Реально, так страшно, - прошелестел Марек мимо моего уха. В мучительно-долгом перекрестном допросе мне удалось каким-то образом вытянуть из него информацию: оказывается, в его мозг помещено некое специальное секретное устройство, которое позволяет ему слышать требования режиссера шоу. Не выполнить его требований нельзя — в его власти ударить Марека электрическим разрядом. Поначалу удар был еле заметный, но, похоже, с каждым днем число вольт возрастает, бунтовать становится по-настоящему больно и даже опасно.       Под конец разговора (от экзамена прошло уже минут двадцать-двадцать пять, но ни меня, ни Марека это как-то не смущало) я уже совсем ничего не понимал. Где тут правда? Пытается ли он меня обмануть? Допустим, он не врет — все это вообще технически возможно? Моя гуманитарная сущность не желала давать ответа на этот вопрос, она могла лишь вопить во весь голос, что меня засосало в миры Роберта Хайнлайна, Рэя Брэдбери или Роберта Шекли. - Н-надо сказать кому-то, - только и смог выдавить я. Марек весь вздрогнул, ощерился: - Кому? - М-может, твоим родителям... - Моим родителям! - передразнил он меня с какой-то злобной улыбкой. - Моим родителям... Знаешь, что тогда будет? Дурдом. И скорее всего — дурдом в Польше. Ты этого хочешь? Я испуганно замотал головой. И почему я сам не подумал об этом? Кожа будто пошла изморосью, дошло наконец: Марека и правда могут закрыть в психушке. Господи, все, что он несет, что творит в последнее время — это же полнейший бред, странно, что он вообще до сих пор на свободе. Тогда у меня даже не мелькнуло мысли, что психиатрическая больница — все-таки не тюрьма, и что, может, Мареку необходимо лечение, что оно пойдет ему на пользу. Я думал только о том, что, стоит взрослым узнать хоть частичку правды — и его у меня отнимут. Его просто вырвут без наркоза из моей жизни — и как я буду дальше с этой пустотой вместо Марека? Эгоизм, возведенный в степень. Настолько сильный, что даже не осознается и не ощущается. Животный страх, словно Марек — часть моего тела, которую вот-вот ампутируют. Действительно, когда тебя преследует псих с бензопилой, наверное, как-то не думаешь: «а может, моей руке необходимо быть отделенной от меня? Может, это пойдет ей на пользу?» Вот и я просто понесся прочь без оглядки, охваченный паникой.       Марек, кажется, не без удовольствия заметил эту перемену, чуть улыбнулся и поцеловал меня с какой-то нетипичной бесстрастностью, желая не возбудить, а успокоить. - Никто не должен ничего знать, ладно? - сказал он уже мягче, почти ласково, потрепал меня по волосам, как раньше. - Черт, мы на экзамен опоздали. Я едва понял, о чем он. Как, боже, ему удается думать одновременно о камерах, операторах, режиссерском голосе в голове, электрошоковом управлении, всеобщей скрытности, перспективе психушки, и — экзаменах за десятый класс!       Папа Дяди Федора авторитетно замечал, что с ума сходят поодиночке, дескать, это тебе не грипп, особо не заразишься. Однако, я, похоже, все-таки ухитрился каким-то образом подцепить вирус безумия. Мысль о том, что Марека в любой момент могут отнять и услать навсегда в психиатрические застенки, засела в моей голове на удивление прочно. Не могу сказать, что думал о чем-нибудь, кроме этого. Все внутренние ресурсы уходили теперь на сохранение его сумасшествия в строжайшем секрете, любое, даже самое «нормальное» действие лишь камуфлировало истинное положение вещей. «Надо нормально сдать экзамены, если кто-то из нас провалится — кто-нибудь что-нибудь заподозрит», «надо принимать пищу вовремя — иначе кто-нибудь заметит, что у меня нет аппетита, и тут уж легче легкого догадаться об остальном!» «Что я обычно делал в это время суток? Надо срочно заняться этим же».       Марек, заметив, видимо, что окончательно и бесповоротно обрел во мне союзника, немного успокоился и слегка ослабил параноидальную удавку на моей шее: теперь от него больше попадало Жан-Полю и Даниилу (я, как мог старался держать Даниила на расстоянии, даже исподтишка намекал отцу, что им недурно было бы вдвоем уехать в отпуск или что-то вроде того), я же на какое-то время выбился в фавориты. Теперь он иногда даже позволял оставаться на ночь. По такому случаю Даниил обычно, едва не приплясывая, несся к моему отцу, так что мы оставались одни — это были одновременно лучшие и худшие ночи в моей жизни.       Если у Марека был в этот момент светлый период, он становился самым нежным существом на планете, но чаще болезнь брала над ним верх, и тогда он всю ночь вскакивал от каких-то неведомых, звучащих только в его голове звуков, метался от окна к дверному глазку — Жан-Поль оглушительно лаял, а Марек громогласно клял его последними словами и, кажется, едва удерживался, чтобы не пнуть (когда я это заметил, стал сразу хватать пса на руки и так и держал его, пока они оба не успокоятся), все спрашивал меня: «ты точно ничего не слышал?» или еще более жуткое: «ты точно уверен, что тут больше никого нет?»       Временами он начинал говорить путано и бессвязно и злился, когда я его не понимал. Он мог начать с того, что хочет чипсов, и неожиданно свернуть в какие-то эзотерические дебри или рассуждения о высоком (хотя наверняка не скажешь), без какой-либо видимой логики. - …то есть я имею в виду не ощущение, а как бы «над», понимаешь? И это вне этого. То есть оно абсолютно... ниже. Понимаешь, о чем я говорю? - Д-да, да, п-продолжай. - Ну вот и не затыкай мне рот! - рявкает он в ответ и дуется весь вечер. В какой-то момент я заметил, что просто, стиснув зубы, жду, когда же он, наконец, уснет. То есть, я все так же его любил, но — это как с грудным младенцем, наверное: вроде и любишь его, но хоть бы он заткнулся, господи, сколько можно! К концу мая я вымотался уже до отчаяния: с одной стороны, меня изводил Марек, с другой — моя собственная паранойя, что я могу его потерять, с третьей — необходимость постоянно быть начеку, беречь Жан-Поля, беречься самому, на всякий случай держаться подальше от открытых окон, колюще-режущих предметов и родителей.       Потом меня сто раз спрашивали: зачем тебе все это было нужно? Нормальный шестнадцатилетний парень послал бы Марека куда подальше задолго до «у тебя вообще нет матери» или «тут точно никого, кроме нас, нет?». Может быть, так и нужно было сделать, но мне почему-то даже не приходило в голову его бросить. Днем я на стенку от него лез, а ночью не мог уснуть, воображая ужасы своей жизни без него. Я совершенно искренне верил, что без Марека счастливым я никогда не буду. Впрочем, может, не так уж я был неправ. В конце концов, разве счастливые люди пишут что-то подобное, помнят в таких подробностях первую любовь?       Иногда, лежа без сна, я представлял, что меня, как Билли Пилигрима, похищают тральфамадорцы и тоже учат нелинейности времени, учат видеть время, как цепь Скалистых гор. Я думал о том, что прямо сейчас, в этот самый момент мы с Мареком забираем из клиники Жан-Поля, или я впервые осмеливаюсь взять его за руку, или он сдерживает смех, глядя, как я пытаюсь читать Маяковского. Потом я вспоминал, что будущее тоже происходит прямо сейчас, и представлял, буквально видел, как Марек выздоравливает, как мы смеемся над всем этим бредом про телешоу, как всё вдруг становится нестерпимо хорошо, а потом мы просто, счастливые, умираем в один день, и это совсем не грустно. Такие дела. Структура момента.       Марек родился первого июня, на границе между летом и всей прочей жизнью. Для меня первые дни летних каникул всегда проходили в какой-то ошеломленной полудреме. Учеба закончилась, чего ждать от лета — не понятно, слишком холодно для настоящих летних развлечений, слишком бесславно сидеть, как привык, за книгами, приятели разъехались по деревням, и вот ты не знаешь, куда деваться с этой свалившейся на тебя свободой и просто в отупении крутишь педали Сильвера, нарезая круги по знакомым улочкам. В этом году все, конечно, было не так.       Когда-то давно мы с Мареком хотели устроить на его день рождения грандиозную вечеринку, вроде тех, что закатывала Саня. Учебный год выдался перенасыщенным, диковатым и по-настоящему тяжелым, хотелось завершить его на приятной ноте, тем более, что есть повод. Мы строили эти планы в марте-апреле, когда Марек был еще в относительном порядке. Теперь июнь неотвратимо приблизился, но было ясно, что ни о какой вечеринке и речи быть не может: мало того, что, кроме меня и, может быть, Сани с Аней, на нее никто бы не пришел, так и сам именинник не выказывал ни малейшего энтузиазма. - Если честно, я бы просто посидел дома, как будто это самый обычный день, и все. - Б-брось, Марек, тебе же будет семнадцать! - уговаривал я его. - Это же м-магическое совершеннолетие... Смотрит на меня, как на полного кретина. - Ага, круто, наконец-то получу лицензию на трансгрессию, - вяло бурчит он в ответ и добавляет, чуть подумав: - Вот через год будет уже настоящее совершеннолетие... Тоже какой-то неблаговидный повод для радости: с июня по сентябрь быть педофилом. Я не сразу понял, что он имеет в виду: мой день рождения в конце сентября, и — действительно, формально Марек почти четыре месяца будет считаться «растлителем малолетних», до моего совершеннолетия. Приятно потрясал не только сам факт шутки (Мареку уже давно это дело дается с трудом), но и в принципе эта мысль — он, вроде бы, даже не сомневается, что через год мы с ним будем вместе. - Ну и чего ты сразу такой довольный? Засветился аж, придурок, - фыркнул Марек, видимо, заметив проступившее на моем лице счастье, но все-таки клюнул грубоватым поцелуем. - Думаешь, шутки с тобой шучу?       В итоге его день рождения мы отмечали вчетвером: я, он, Даниил и мой отец, на присутствии которого Марек почему-то особенно настаивал. Я знал, что папа ему нравится, Марек заискивал перед ним, выпендривался, старался показаться умнее, чем был на самом деле, видно было, что его одобрение для него более ценно, чем мое или Даниила. Хотя природа этой симпатии оставалась для меня загадочной, я тоже был рад, что на этом «празднике» будет мой отец — так было меньше шансов, что Даниил заметит нездоровье сына. Мой отец поглощал, наверное, девяносто процентов его внимания, он не заметил бы, усади мы за стол Иисуса Христа.       Это было довольно унылое застолье: вино пил только Даниил, отцу на другой день предстояло заслушивать дипломников в составе комиссии, я все еще сидел на таблетках, Марек воздерживался из солидарности (хотя у него и без меня масса поводов блюсти трезвость). Еда на вынос из ресторанчика отдавала казенностью, разговор как-то не клеился, в какой-то момент Марек и мой отец схлестнулись в титанически занудном диалоге о еврейских традициях празднования дня рождения. - Вообще-то у евреев нет никаких оснований праздновать день рождения, - бубнит Марек. - в Торе об этом вообще ничего не сказано, там ни единого дня рождения никто не празднует, и не сказано, что нужно праздновать, это вот совсем не еврейский обычай, и... - На самом деле, упоминается, - авторитетно обрывает его отец, и Даниил прячет влюбленную улыбку. - В истории Йосефа описан день рождения фараона, он там устраивает пир и массовые казни. - Но фараон ведь не был евреем! - возмутился Марек. - Значит, это не считается! - Но ты говорил, что в Торе нет ни одного дня рождения... - Я имел в виду еврейский день рождения... - Нет, ты сказал «в Торе ни единого дня рождения никто не празднует», ты не уточнял, идет ли речь о евреях... - Ой, какой вы молодец, Алексей Михайлович, так талантливо к словам придираетесь — с ума сойти просто! - засмеялся Марек, каким-то удивительным образом не обидевшись. - Извини, Марек, я в последний месяц прочитал слишком много дипломов, - рассмеялся отец в ответ. - Ты поэтому не хотел праздновать день рождения? Потому что это не по-еврейски? - Да нет, просто это нелогично. Гораздо логичнее праздновать день смерти. Ведь когда человек уже умер, он хуже не станет, и с ним все ясно, и все уже хорошо. Потому что ведь неизвестно, что со мной будет дальше, может быть, я убью кого-нибудь или что-то в этом роде, а вы тут сидите и радуетесь, что я родился... это же аморально? Ведь никто же не знает... - Тральфамадорцы! - вдруг выпалил я, без запинки, отчетливо и громко. Надо было чем-то прервать этот безумный монолог, Даниил уже начал вглядываться в Марека с опасным пристальным вниманием. - Чего? - нахмурился Марек, недовольный тем, что его перебили. - Т-тральфамадорцы знают все, что с тобой было и будет. Они п-по-другому воспринимают время, и не видят п-причинно-следственных связей. - Это... из фильма какого-то? - брякнул Марек, и мой отец по-снобски вскинул брови, изумляясь его темности. - Это В-воннегут. «Бойня номер пять или К-крестовый поход... Меня прервал звучный, уверенный раскат дверного звонка. Все недоуменно переглянулись. Кто это может быть? У меня успела мелькнуть мысль, что, наверно, кто-то из наших одноклассников вспомнил про день рождения и решил все-таки зайти. Марек, похоже, приготовился к худшему, потому что побелел и в ужасе стиснул мою руку под столом. Даниил после секундной заминки (все ждали, что открывать пойдет именинник) поднялся и скрылся в коридоре. - Наверное, кто-то к тебе, Марек? - спросил папа, но ответа не получил. Именинник только сглотнул ком в горле и вцепился в мою руку еще крепче, оставляя лунки от ногтей. В коридоре прозвучали шаги, хлопнула, запираясь дверь, долетели обрывки разговора — шипящие, теплые звуки — польская речь.       Мама Марека появилась в дверях со свойственной ей эффектностью, будто выпорхнула из мюзикла или карнавала «Surprise!». Было в ней что-то праздничное, в ней самой, как бы скромно и просто она ни была одета, словно какое-то внутреннее сияние, заполняющее комнату, способное вдыхать жизнь в сценарные реплики, завораживающее, гипнотизирующее. Я едва заметил, что Марек отпустил мою руку — а он уже душил маму в объятиях, стрекоча на польском что-то счастливое. Жан-Поль крутился у них под ногами тявкающей юлой, и только Даниил в немом напряжении замер за спиной жены, устремив к отцу многозначительный взгляд. Я тоже посмотрел на него. Тот еле заметно пожал плечами, видимо, в ответ на какой-то немой вопрос Даниила, который я пропустил. Я взглянул на него как раз вовремя, чтобы увидеть, как он одними губами произносит «пиздец» и отворачивается, нервно улыбаясь. Сюрприз определенно удался.