Хохот времени

      Алексей Михайлович хорошо помнил, как узнал о Даниной женитьбе, хотя предпочел бы помнить поменьше: самого себя — обиженного, плаксивого, слабого — он до сих пор презирал так сильно, что очень хотел бы забыть.       С дембеля прошло всего пару дней, он щеголял по району в армейской форме, приветствуя гражданских знакомых значительным, чуть высокомерным кивком человека бывалого и повидавшего. Лёха действительно производил впечатление: возмужавший, раздавшийся в плечах, он уже мало походил на того диковатого пацана-волчонка, каким был раньше. Данина мама даже не сразу узнала его, когда они случайно столкнулись в парке: скользнула взглядом и хотела было пройти мимо, но Лёха ее окликнул, едва удержавшись, чтобы не ухватить за рукав. Почему-то он так до нелепого рад был ее увидеть, что с ней не вышло держать маску сурового дембеля. - Софья Александровна! - он просиял, как школьник, тон вышел почти заискивающим. - Не узнали меня? - Ой, Лёша, и правда не узнала, - воскликнула она и остановилась, разглядывая его детально и пристально. - Отслужил, значит? - Отслужил, - улыбнулся Леха, тоже рассматривая ее. Раньше она казалась ему каким-то полумифическим пугающим существом, агентом высшей власти, довлеющей над ними с Даней, материей в общем-то дружелюбной, но опасной. Теперь он видел перед собой просто стареющую, уставшую женщину с Даниными черными глазами, и — черт, он соскучился по нему так, что, наверное, и на нее сейчас смотрит влюбленно. - Ты изменился, - она улыбнулась, и черные глаза подернулись морщинками. Кажется, два года назад их было куда меньше. - Такой ты стал... - Какой? - рассмеялся Лёха. - Не знаю... Взрослый. Повисла неловкая пауза, и Лёха уже было испугался, что она сейчас сошлется на дела и уйдет, а ему ужасно не хотелось ее отпускать. Но о чем с ней разговаривать? Она все смотрела на него с какой-то странной улыбкой, теребила кожаный ремешок сумки и словно бы тоже не находила, что сказать. - А я почему-то думала, что ты служить останешься, - вдруг сказала она, и Лёха уставился на нее изумленно. - А что? Военная карьера, с твоим-то боевым характером... Военная карьера? Боевой характер? - Нет, армия не для меня, мне кажется, - фыркнул Лёха, - Никогда не любил ходить строем. Софья Александровна понимающе усмехнулась. - Индивидуалист, как и Даня, - они неспешно двинулись вдоль аллеи, той самой, где Лёха когда-то давно схлестнулся в неравном бою с грабителями. - В наше время это слово было практически ругательством. Моя учительница как-то сказала мне, что я индивидуалистка, так я проплакала весь день — так было обидно. А теперь, наверное, за вами будущее, - произнесла она с непонятной горечью. - Теперь ведь это считается правильным — когда человеку наплевать на общественное мнение? - Мне кажется, это, скорее, недостижимый идеал, - улыбнулся Лёха, плохо понимая, к чему она клонит. - Иметь собственное мнение, думать своей головой... - И блюсти неприкосновенность личной жизни, - подхватила она все с тем же неясным упреком. - Да, мне пока что сложно это понять. Лёха украдкой покосился на нее, стараясь прочитать в выражении лица какой-то ответ, хоть что-то, что прояснило бы хотя бы предмет разговора — о чем она вообще? Он чувствовал, что она расстроена, но не знал, как об этом спросить. Она заметила его смятение. - Ой, Лёш, не обращай внимания, с возрастом человек превращается в ворчливое, несносное создание. Лёха, не удержавшись, фыркнул смехом: «ворчливое, несносное создание» - кроме нее, так сформулировать мысль мог только Даня. До смерти хотелось что-нибудь о нем выспросить, но страшно было показаться слишком уж заинтересованным. Господи, какая же нелепость, что двое самых любящих Даню людей не могут о нем поговорить! В метаниях Лёха почти проморгал момент, когда Софья Александровна пригласила его на чай. Опомнился он уже у подъезда, смутился и едва не дал заднюю, но потом все-таки позволил себя уговорить.       Квартира Тилипмановых сильно изменилась: стало меньше мебели и книг, гостиная стояла пустая. «Скоро въедет квартирант», - пояснила Софья Александровна, чуть смущаясь. Обстановка обеднела, но памятные, полюбившиеся Лёхе с первого взгляда мелочи были на месте: битловские газетные вырезки, картины маслом в коридоре, простор, свет и книжная пыль — впервые после армии Лёха вдруг чувствовал себя дома. - Хорошо, что ты зашел, - перебив саму себя, сказала Софья Александровна и поставила перед Лёхой большую чашку в кирпично-рыжий горох. Он неожиданно осознал, что ему всегда наливали чай именно в эту чашку. «Она помнит! - изумился он про себя. - У меня все это время была здесь своя чашка, а я толком и не знал». - Я тоже рад, - пробормотал, смутившись, Лёха и понял, что прозвучало неловко и суховато. - Без Дани здесь стало так пусто, - она присела за стол рядом с ним и опустила взгляд в чашку. «Как странно. Мы оба пытаемся разглядеть Даню друг в друге. Это чуть-чуть получается — и только поэтому мы до сих пор разговариваем». - А когда он возвращается? - Лёха попытался сделать тон максимально небрежным, но вышло, как и предполагалось, паршиво. Ругая себя за дурное притворство, он не сразу заметил, каким встревоженно-удивленным взглядом смотрит на него Софья Александровна. - Ты разве не знаешь? - спросила она вполголоса, и на секунду — ужасно длинную, невыносимую секунду — Лёхе показалось, что следующей фразой она сообщит о Даниной смерти. - Не знаю что? - пролепетал он, едва ворочая языком. - Он не собирается возвращаться, - жестко произнесла она, поджав губы. - У него там теперь семья, если это можно так назвать... Семья? Земля сделала рывок и поплыла из-под ног. Да что она, черт возьми, такое несет?! - Что? В смысле? - едва не заикаясь, спросил Лёха. Теперь было уже не до камуфляжа, и плевать даже, что она смотрит на него с таким выражением — неловкости и понимания — ему нужны были только ответы. - Он тебе не рассказывал? - Софья Александровна осторожно потрепала его по руке. - Не рассказывал что? - Лёхе стоило большого труда не взорваться криком, не врезать кулаком по столешнице, не раскрошить, сжав в руке, кружку в рыжий горох. «Да говори уже, блять, неужели не видно, что ничего я не знаю?!» - Что он женился, - она говорила мягко, как с душевнобольным, но слова все равно впивались в череп битым стеклом. - Уже больше года прошло. Больше года. Словно падаешь с высоты, летишь спиной вперед, неизвестно куда, и так никуда и не прилетаешь. Многих его сослуживцев бросали подружки. Нет-нет, да нажрется кто-нибудь с горя: «Пишет, извини, мол, полюбила другого. Блядища!» А Лёхе регулярно приходили полные нежности письма. Все подтрунивали, конечно, когда он вскрывал конверт трясущимися руками, но на самом деле завидовали: «Надо же, верная попалась, повезло тебе!», и Лёха только усмехался в ответ и поправлял мысленно: «Верный». Верный... На словах верным быть легко, а на деле верный уже больше года женат? Больше года парит ему мозги, и ведь не стыдно ему!       Идиот, Леха, какой же ты идиот, что поверил... Подумай головой: зачем такому, как он, хранить верность дегенерату вроде тебя? Да он счастлив был, что наконец-то от тебя избавился! Аж за границу от тебя сбежал, от тебя, от любви твоей тупорылой. А зачем тогда было отвечать? Почему было не отшить просто, еще тогда? Память моментально выстрелила флешбэком: Даня лежит, распластавшись в пыли на заброшенной детской площадке, мечтательно разглядывает облака: «Я первое время боялся, что ты мне врежешь».       «Господи, неужели действительно боялся, что зашибу? Неужели и правда мог так жестоко...»       Лёха неожиданно осознал, что уже несколько минут сидит молча, окостенев, и Данина мама утешительно гладит его по плечу. Черт, она знает. Наверное, давно уже знает — и ей его еще и жаль! Жалость матери бросившего любовника — что может быть унизительнее? Как теперь вообще с этим жить? Как уважать самого себя хоть сколько-нибудь? - Кто она? - спросил Лёха глухим, деревянным голосом. - Ох, Лёша, и не спрашивай. Такая ушлая девица... Актриса, - сказала Софья Александровна таким тоном, словно Данина жена зарабатывает проституцией. - Самой двадцати еще нет, а уже играет в таких... непотребствах! Я ему говорю: тебе самому-то каково, что твою жену весь мир видел обнаженной? Это же все равно, что на публичной девке жениться! Но ему что, он же у нас прогрессивный, а мама у него в каменном веке, по домострою живет. Сказал: вы хотели, чтобы женился на еврейке — я женился на еврейке, критику не принимаю. А по мне, так лучше вовсе бы не женился... «Согласен». Пустота, воющая пустота между ребер, пустота и дезориентация. Даня намертво вплелся в каждый миллиметр его жизни, наполнял ее собой, как воздух, и вот — раз — и жизнь схлопнулась, истлела, пораженная ядом. «Что теперь будет со мной? Кто я вообще такой без его любви? Любви? Черт, да не было, не было никакой любви, разуй глаза уже наконец!» - Как она выглядит? - спросил Лёха, перебив Софью Александровну (она все смаковала никчемность невестки, радуясь благодарному слушателю). - Что? - переспросила она, все с той же тошнотворной сочувственной улыбкой. - Как она выглядит? - повторил Лёха, и Софья Александровна, посомневавшись немного, все же принесла из своей комнаты свадебное фото в рамке.       Лёха и сам не знал, на что он рассчитывает, какое опровержение в ее лице надеется разглядеть. Или, может быть, Даня выдаст фиктивность брака своим несчастным видом? А может, ему просто хочется посмотреть, кому именно его предпочли.       Фотография Лёху и добила: они выглядели счастливыми, действительно счастливыми. Даня — статный, повзрослевший, такой красивый, что аж зубы сводит — обнимает за талию стройную, холеную брюнетку, а она к нему так и льнет, как кошка, и взгляд такой дерзкий, самоуверенный, умный. Уж ей-то, наверное, ему не приходилось объяснять значение каждого сложного слова, она, должно быть, сразу понимает, о чем он говорит, а может, и вовсе — ей приходится подтягивать Даню до своего уровня. Актриса... Умная, красивая, самодостаточная, и, похоже, талантом не обделена... Где уж Лёхе с такой тягаться, с его-то рожей, косноязычием и тупостью. Господи, ну каким же надо быть идиотом, чтобы всерьез верить, что Даня так и останется с ним, когда вокруг такие женщины... Но какой же он все-таки долбанный сукин сын, что не порвал с ним по-человечески! Может, Лёха и ничтожество, но персонального «пошел нахуй», наверно, и он заслуживает!       Лёха смутно помнил, как выбрался на улицу, как покупал в магазине водку и как пил ее на детской площадке. Домой он вернулся уже со второй, полупустой, бутылкой, наорал на мать, закрылся на кухне и пил так, словно Даня умер. В тот момент ему казалось, что лучше бы ему было действительно умереть. В тот вечер он впервые в жизни напился до беспамятства – очнувшись утром, он помнил лишь какие-то невнятные, размытые картинки: словно бы, писал какое-то письмо и, кажется, выходил на улицу, что-то кричал кому-то из окна. Полной неожиданностью оказались сбитые в мясо костяшки, впечатляющая, раздутая ссадина на лбу и криво нацарапанное на кухонных обоях стихотворение Одена, Данино любимое - «Похоронный блюз».       С того тошнотворного, похмельного утра и началась, собственно, Лёхина университетская одиссея: он взглянул в зеркало на свое разбитое, опухшее от пьянки лицо и увидел — с мучительной ясностью — поколения и поколения неудачников, ничего не добившихся, озлобленных на жизнь предков, наделивших и его этим геном никчемности. Отчаяние подступило к горлу, зов крови тянул в ларек за новой бутылкой, и Лёха уже готов был подчиниться, как подчинялись и отец, и дед, и прадед, но вдруг — словно пощечина — отчетливо вспомнилась Данина свадебная фотография. - Что, сука, думаешь, я сломаюсь теперь? - Лёха и сам не понял, к кому была обращена реплика. Не к Дане, и уж не к его жене точно. К судьбе? - Хуй там. Фотография — как удар хлыста, стоило на секунду представить, и отчаяние моментально сменялось ревущей яростью. «Вот, значит, как ты со мной? А ну и ладно! Видишь, меня вообще не ебет! Вот возьму и закончу твой сраный университет. Не ожидал, да? Погоди, я еще там преподавать буду! «Мезальянс», блять! Я тебе покажу мезальянс, мудень ты тупой!» - Лёха теперь выбрасывал Данины письма, не вскрывая, и, соответственно, не отвечал, вместо этого адресуя ему яростные внутренние монологи. Он действительно влет поступил на первый курс истфака и ринулся в учебу со свойственным ему азартом. Словно Великий Гэтсби, отчаянно наживающий состояние, приумножал Лёха свои знания.       Он, кстати, много думал о Гэтсби на первом курсе, узнавал себя в нем: его Дейзи тоже удобно вышла замуж, пока он был в армии, он тоже был ей не ровня, она тоже, вроде как, его любила, и он тоже не мог забыть ее. Дане не понравилось бы сравнение с Дейзи: она была милой, но недалекой буржуазной девицей, ни рефлексии, ни глубины. «И тем не менее, поступаешь ты точно так же, поэтому заткнись нахрен. - мысленно отвечал Лёха воображаемому Дане. - Ты — Дейзи, тупая, пошлая, продажная пизда, и свали уже из моей головы!» Постепенно ярость проходила, внутренние монологи одолевали все реже, с появлением Лены — почти совсем прошли, отступили и воспоминания, осталась лишь болезненная тяга все время прыгать выше головы. Однако ту свадебную фотографию Алексей Михайлович до сих пор помнил во всех подробностях, и, сейчас, видя чету Тилипман живьем, впал в легкий ступор. Словно герои знакомой картины неожиданно зашевелились, обратились к нему лицом: «Эй, чего уставился?»       Странно, но Алексей Михайлович представлял Божену совсем другой. Странно — потому что он даже не подозревал, что успел столько напредставлять про нее. Он мысленно сделал ее неприступной, высокомерной, проницательной едва не до ясновидения. Эта, настоящая Божена, худая, утомленная путешествием, стриженная под мальчика, в мешковатом свитере и джинсах, очень мало походила на ту роскошную женщину с фотографии. Он думал, она только взглянет на него — и сразу все поймет, но нет: приветливая улыбка, энергичное рукопожатие: «how are you doing?» - и она отворачивается обратно к Мареку, который пока не в состоянии делить ее с кем-то еще. Даня неловко мнется на пороге комнаты, очевидно, продумывая стратегию поведения, а Алексеем Михайловичем вдруг завладевает несвойственное ему чувство полной буддийской безмятежности. Он слушал, не понимая ни слова, как возбужденно болтают по-польски Божена с Мареком, и просто наблюдал за ними обоими, как они похожи друг на друга и, странным образом, на Даниила. Говорят, что счастливые мужья и жены с годами становятся похожи, как братья и сестры. Алексей Михайлович никогда в такое не верил, но — вот, пожалуйста, видит своими глазами: он светлый, она темная, но непостижимым образом похожи друг на друга, как Боуи и Тильда Суинтон. Может, дело в коротких стрижках, или в общей андрогинности лиц, или время, проведенное вместе, действительно накладывает какой-то отпечаток...       Ему стало неуютно. Он никогда не думал о самом себе как о «разлучнике», никогда не собирался «уводить из семьи» Даню. И тем не менее, он увел, уже сейчас увел. Даня не рад, что она приехала, он провинился и думает только о том, как бы это скрыть. Он вмешался в экосистему их семьи, нагадил, что-то порушил вслепую и только теперь прозрел. Увидел, насколько он неуместен. - Я хочу уйти, - сказал Дане Алексей Михайлович, стоило Божене выйти из комнаты переодеться. Она выступила с предложением бросить эти унылые посиделки в квартире и немедля поехать в какой-нибудь приличный кабак. Инициатива была встречена с восторгом. Алексей Михайлович в свою очередь решил, что лучшего момента, чтобы слинять, и придумать нельзя. - Не думаю, что это хорошая идея, - пробормотал Даня вполголоса. Впрочем, дети все равно их не слушали, шептались о чем-то своем. - А мне кажется, очень даже... - Нет. Марек уже сказал, что ты — его дорогой чудо-гость, его и только его. Если ты уйдешь, она заподозрит, что ты скорее мой гость... Алексей Михайлович хотел было возразить — разве сложно придумать какую-нибудь отговорку? - но Даня опередил его. - Пожалуйста. Один вечер. Она человек первого впечатления, если сегодня все пройдет, как надо, значит дальше будет особо не о чем беспокоиться. - «Дальше»? - опешив, переспросил Алексей Михайлович. То есть, Даня предполагает, что так оно теперь и будет — он блядствует с ним, дети в курсе, и все четверо ломают комедию, когда приезжает Божена? Так он и собирается жить? - ...Расскажи ей про историю, я не знаю... произведи впечатление, - Даня продолжал, не обращая внимания на его озадаченность. - Просто веди себя так, будто я тебе никто. - «Просто»! - фыркнул Алексей Михайлович. - Последний раз ты был мне никем, когда мне было пятнадцать. «А кто ты мне, в самом деле? Кто я тебе? Какого черта мы вообще тут устроили?» До этого момента Алексею Михайловичу казалось, он знает, что делает, вполне осознанно идет на это, и не должен ощущать за собой никакой неловкости или, упаси, боже, вины. Почему же тогда теперь он оказался в этом унизительном положении? - Я не могу, это бред какой-то... - снова воспротивился он, но Даня умоляюще заглянул ему в лицо, и Лёха почувствовал, что все равно в конце концов сдастся. - Прошу тебя. Один вечер, Леш. Всего один. - Ладно, черт с тобой, - буркнул он. - Но ничем хорошим это не кончится.       Алексей Михайлович и не подозревал о существовании этого ресторана рядом с речным вокзалом. Оказалось, в прошлый Боженин приезд они с Даней специально разнюхали, где в этой богом забытой дыре можно культурно провести время. Складывалось впечатление, что их брак зиждется на цитатах, спорных шуточках и алкоголе, причем на алкоголе — в большей степени. Впрочем, сейчас это было только на руку — место они нашли действительно элитное: старый купеческий дом на набережной, помпезный, но не слишком, неприступного вида швейцар у входа, высокомерные официанты, немного лепнины и лощеный пианист за роялем. Дурно было даже предположить, сколько стоит в этом заведении какой-нибудь захудалый бокал вина. - Вы здесь не бывали? - спросила Божена по-английски, прихватив Алексея Михайловича за локоть. Он только отрицательно помотал головой, судорожно соображая, каким образом ему удастся оплатить их с Пашкой часть счета. Сыну тоже явно было не по себе: он затравленно озирался одними глазами с таким видом, словно хотел стать прозрачным. Оно и понятно — Марек мало того, что держал его за руку, так и на каждом шагу норовил как-нибудь потискать: погладить по волосам, привалиться головой к плечу или ущипнуть за щеку, словно специально надеется нарваться на проблемы. Может, это и хорошо, что они приехали в такое помпезное местечко — есть надежда, что обойдется без мордобоя, хотя смотрят на них косо.       Они заняли столик, официант деликатно замер неподалеку, ожидая заказа, Алексей Михайлович напряженно вглядывался в меню. Им с Пашкой здесь определенно не место. Даня заметил его прострацию, перехватил взгляд и скорчил гримасу, кивая на меню: «забей». Леха в ответ вопросительно вскинул брови: «в смысле — забить?» - Ну, сегодня же день рождения Марека, - проговорил Даня вполголоса, слегка робея, - Мы угощаем. - Пожалуйста, говорите по-английски, - попросила Божена с улыбкой, но в ее тоне явно читался приказ. Даня цокнул языком, будто сокрушаясь на собственную недалекость. - Ой, прости, милая, я вечно путаюсь... - он взял ее руку, лежащую на столе, и они синхронным, общим движением переплели пальцы. Алексей Михайлович не заметил, насколько быстро и не слишком ли подозрительно он отвернулся.       Скоро подали шампанское, вино и закуски, и жить стало чуть легче. Шампанское каким-то магическим образом улучшало английский Алексея Михайловича, предназначенный для написания научных статей, а не для застольных бесед: если поначалу он мог только понимать, о чем говорит иностранка, то теперь получалось и самому формулировать мысль. - А этот дом, он, наверное, какой-нибудь исторический? Здесь жил кто-нибудь известный? - спросила его Божена, с любопытством рассматривая расписной потолок. - Нет, не известный, - улыбнулся Алексей Михайлович. - Но я о нем читал. Не знал, что из его дома сделали ресторан. Это забавно. - Почему? - Это был купец, богатый человек, и он любил устраивать... вечеринки? - Приемы? - подсказал Даня. - Приемы. Съезжалась местная знать, богачи. Огромные деньги тратил. Говорили, надеялся, что на один из приемов приедет его любовь. Дворянка, на которой он не мог жениться из-за низкого происхождения. - Как Гэтсби, - заметила Божена, и Алексей Михайлович, кажется, впервые улыбнулся ей по-человечески. - Да. Как Гэтсби. Только он с ней так и не встретился. Хотя, если вспомнить Гэтсби, может, оно и к лучшему. Они задумчиво замолчали, Божена все не сводила глаз с потолка, Даня хмурился, уставившись в бокал, Паша, кажется, все-таки хлебнул вина и смотрел теперь в никуда скучающим осоловелым взглядом. - А я считаю, напрасно Гэтсби так зациклился на своей Дейзи, - вдруг выпалил Марек с вечной своей насмешливой ухмылкой. - Ему следовало послать ее к черту и переключиться на Ника Каррауэя. Притихший столик потонул в смехе. - Марек, дорогой, не опошляй Фицджеральда, я тебя очень прошу, - сквозь смех проговорила Божена. Марек деланно возмутился. - А что такого? Ник — единственный, кто его любил, единственный из всех! - Уверяю тебя, они были просто друзьями, - поддержал жену Даниил, и тут же был опрокинут на лопатки. - Просто друзьями? Такими же, как вы двое? - спросил Марек насмешливо, и спустя секунду словно бы «прикусил язык». - Ой. - Да, - спокойно ответил Даня, тогда как Алексей Михайлович пошел красными пятнами. - Примерно такими же, но, наверно, чуть более близкими. - Ммм... - протянул Марек все с той же издевательской ухмылочкой, - Я хочу танцевать! Паша, пошли танцевать! - Чего? У Божены вид был теперь немного постный. Алексей Михайлович перевел встревоженный взгляд на Даню. Тот явно торопливо соображал под маской безмятежности. Это ж надо было так облажаться... Кажется, Марек с самого начала только ждал повода как бы невзначай проговориться. А может, он знал, что Божена приедет? Может, именно поэтому так настаивал, так упрашивал его обязательно-обязательно прийти? Надеялся, что она заметит, или что он сможет ей намекнуть «случайно», как бы не предавая отца, но полностью занимая сторону матери. Черт, какие же они с Даней уроды, что поставили ребенка перед такой отвратительной моральной дилеммой. - Д-да не пойду я с тобой танцевать! Ты сдурел совсем? - дети уже препирались на русском. - Я тебя схвачу и унесу! - Ты п-пьяный, что ли?! - Марек, отстань от него! - Ну мам! Паш! Ну почему все против меня сегодня?! - воскликнул Марек уже совсем капризно, и Паша почему-то повелся. - Ладно, пойдем, - он с видимым сожалением поднялся из-за стола, - только п-потом сам виноват будешь, - пробормотал он себе под нос, наверное, его услышал только отец. Они остались за столом втроем, и ощущение неуместности буквально заполнило Алексея Михайловича до краев. Какого черта он здесь делает? Ему кажется, или Данин план проваливается, и все идет очень плохо? Божена провожала мальчиков задумчивым взглядом. - Нам очень повезло, что вы такой понимающий человек, Алексей, - сказала она. - В наших с вами странах это в большом дефиците. Я давно знала, что Мареку придется столкнуться с дискриминацией. К счастью — не со стороны родителей. И я очень рада, что Паша тоже этого избежал. Им очень повезло... иногда даже кажется, что им слишком просто, - она отвернулась от мальчиков как раз вовремя, чтобы не заметить, как Марек показал пианисту средний палец и выскочил на улицу, волоча за собой Пашку. - У тебя есть сигареты, милый? - спросила она Даню, и тот, не задумавшись ни на секунду, протянул ей Лёхин портсигар. - Ого, - усмехнулась она, повертела в руках, разглядывая, и лишь потом неторопливо вытащила сигарету. Алексей Михайлович пытался понять, что сейчас написано у него на лице, видно ли, что ему почему-то не по себе? Он не знал ответа. - Тебе его подарили? Поклонницы? Поклонники? - Почему ты так решила? - улыбнулся Даня. - Сам бы ты такое не купил, это жуткая безвкусица, - рассмеялась Божена и бросила прицельный взгляд на вновь краснеющего Алексея Михайловича. - Да нет, мне он просто понравился, - пожал плечами Даня, но битва уже была проиграна. Божена перевела цепкий, беспристрастный взгляд с Алексея Михайловича на мужа и обратно. - Это ваш, верно? - он, конечно, помотал головой из стороны в сторону, но не слишком уверенно. - И Марек сказал правду? Вы более близкие друзья, чем хотите казаться мне? Но зачем вам это? Чтобы что-то скрыть, - ответила она сама себе, вздохнула, сделала пару глотков вина и снова посмотрела на Алексея Михайловича, готового провалиться сквозь землю. - Мне кажется, я знаю, кто вы. Вы тот самый Лёха, да? - Простите? - Милая, о чем ты... - Молчать. И не смей называть меня «милая», - отрезала Божена, даже не поворачиваясь к мужу. Губы стали в половину тоньше, глаза заблестели, но голос звучал ровно. - Думаете, я идиотка? Вы весь вечер переговариваетесь одними взглядами и прекрасно друг друга понимаете, а я сижу тут между вами третьей лишней. Конечно, так я и поверю, что вы едва знакомы. Могли бы хотя бы врать поубедительнее. - Кричать не обязательно, - холодно проговорил Даня. - И обвинения у тебя ну просто... я не знаю, это паранойя? - Мне позвать Марека и спросить его напрямую? - сказала Божена, и Даня тут же осекся. - Или, может, ты будешь вести себя, как взрослый человек, вместо того, чтобы взваливать всю эту дрянь на ребенка? Даня замолк, Алексей Михайлович мучительно соображал, что можно сказать, чтобы хоть как-то исправить положение, но ничего, ровным счетом ничего не приходило в голову. Да и что тут вообще можно сказать? - Раньше ты не особенно скрывал от меня такие вещи, - заговорила Божена, осушив бокал и обернулась к Дане. - Что теперь изменилось? - Я... я не... - тот только смотрел на нее печальными, виноватыми глазами и мялся. - О, Господи. Ты что, серьезно? - возмутилась она, и Алексей Михайлович не вполне понял, чему именно. - Ты... это развод? «Развод»?! Она правда сказала "развод" или это его английский все же слабоват? Развод? Вот так, с пол-оборота? Или у них была какая-то договоренность насчет обмана? Или ему нельзя изменять именно с Лёхой? Что вообще происходит?! И почему он так долго молчит? Абсурдность ситуации зашкаливала, еще десять минут назад все было в порядке, они чинно ужинали и угощались вином, говорили о Гэтсби, и вдруг — развод. И развод — из-за него, из-за Лёхи. Что, если Даня сейчас ответит: «Да», и тогда из-за Лёхи разведутся родители Марека, Марек распсихуется и науськает против него Пашку, это недопустимо. А что, если он ответит: «Нет»? Как жить-то вообще, если он ответит «Нет»?       Но Даня не успел ничего ответить. Едва он открыл рот, чтобы что-то произнести, звук рояля вдруг стих, загомонили люди, и Алексей Михайлович с ухнувшим вниз, в пустоту, сердцем увидел Пашку, бегущего к ним, что есть силы, бледного до синевы и зареванного. - Помогите! - вопил он срывающимся голосом. - О, Господи, - прошептала Божена еле слышно. - Марек... в реку бросился!