Хохот времени

      Сигарет было выкурено уже немерено. Сколько прошло часов с тех пор, как Даня с Боженой вернулись из больницы? Временами казалось, что они сидят здесь, на кухне, уже несколько дней, а в следующий миг — будто прошло всего несколько секунд. Наиболее точно время сейчас могло исчисляться количеством сигаретных фильтров в латунной пепельнице-черепашке. Они громоздились в ее полом панцире белесой горкой, словно человеческие черепа «Апофеоза войны».       Даня поднял взгляд на Божену, что уже давно замерла у окна, привалившись к подоконнику. Она не столько курила, сколько просто держала сигарету в тонких, подрагивающих пальцах. Он попытался понять, не плачет ли она, но ее лицо было отвернуто, а иначе не поймешь — Божена как-то ухитрялась плакать одними глазами, без рыданий, без всхлипываний — слезы просто выкатывались из ее глаз, даже лицо могло при этом оставаться бесстрастным.       Они снова оставили сына в больнице, снова он протестовал, скандалил, матерился, обвинял их в предательстве и грозил самоубийством, обнажая безумие. Но не это важно, важно, что он опять был в ужасе, в ужасе гораздо большем, чем родители. Снова ему кажется, что его бросили, закрыли подальше, чтоб не мешался, и будут теперь травить таблетками до смерти — конечно, все это со временем пройдет, когда начнет действовать лечение. Но пока Даниил тоже не мог отделаться от чувства, что отдает своего ребенка на растерзание здравоохраняющей машины. Как он мог не заметить первых симптомов? Как он мог довести сына до такого состояния? Почему сам не поговорил с Пашкой еще сто лет назад, не объяснил, как вести себя, если заметит что-то странное? Пашка, конечно, блестящий конспиратор... месяц успешно прятать шизофреника — это требует недюжинной изобретательности. Эту бы изобретательность — да в мирное русло...       Божена раздавила недокуренную сигарету в пепельнице, и села за стол напротив Дани. Ее глаза, покрасневшие, но сухие, смотрели уже не так обвинительно. Она пошире открыла окно, чтобы хоть немного выветрить дым, и теперь зябко куталась в огромный и древний, еще Даниной мамы, шерстяной свитер. Как и Марек, она любила носить дома одежду не по размеру, вдвоем они регулярно расхищали Данин гардероб. Теперь Мареку еще долго не придется носить ничего, кроме пижамы и халата. Да как же, черт возьми, он мог не заметить?! - Перестань, - сказала она, и взяла его руку, лежащую на столе. - Что? - От того, что ты сожрешь сам себя, никому пользы не будет, - она утешительно поглаживала его замерзшую кисть большим пальцем. Ей всегда нужно было прикасаться к людям, ей хотелось прикосновений; просто говорить и слушать всегда было мало — даже незнакомцев ей всегда нужно было хлопать по плечу, трепать по волосам и обнимать на прощание. Когда сам Даня был одним из таких незнакомцев, то поначалу с ужасом принимал все это за флирт. - Я просто не понимаю... Я облажался. Это полный провал. Я... я не понимаю... -вздохнул Даня и, выдернув руку, стал распаковывать новую пачку сигарет. - Что ты не понимаешь? - ее ладонь уже на плече. - Не понимаешь, почему? - Не понимаю, как, - она усмехнулась и щелкнула зажигалкой перед его носом, он склонился к огоньку, прикуривая. - Что? - Даже я прекрасно понимаю, как, - проговорила она с грустной улыбкой. - И еще час назад мне хотелось за это глаза вам обоим выцарапать. Даня помрачнел и отвернулся: сейчас она вернется к тому, на чем прервал их в ресторане Паша, и это совсем не то, о чем ему хотелось бы поговорить. - Спасибо, что сдержалась. - Я думаю, это желание еще вернется, так что погоди благодарить, - она поежилась и стянула рукава свитера к самым кончикам пальцев. - Это, в общем-то, не было сюрпризом. Ты и Леха. Я бы удивилась, если бы между вами ничего не произошло, учитывая вашу историю. Но настолько... ты вообще в последний месяц дома появлялся? Даня молчал, мусолил сигарету в пальцах. Действительно, в последнее время его сложно было застать дома. Май, лекции у Лёхи почти кончились, ничто не мешало им быть постоянно вместе: он читал, правил и рецензировал дипломы, полулежа в постели, Даня, привалившись к его плечу, перечитывал «Волшебную гору», до которой уже несколько лет не доходили руки, и чувствовал себя праздным обитателем альпийского санатория. А в это время его сын снова сходил с ума. - Я не хочу лезть в душу, но... - продолжала Божена, - я слишком хорошо помню, как он распсиховался и перестал отвечать на твои письма, узнав о нашей фиктивной свадьбе. И, по-моему, это характеризует его как не очень адекватного человека... - Кое-что натолкнуло меня на мысль, что он ничего этого не знал, - тихо проговорил Даня, отважившись. Божена замерла на полуслове и лишь красноречиво изогнула бровь. - Не знал, что это была фиктивная свадьба. - Ты же написал ему письмо. - Да, но... Мне кажется, оно до него не дошло. - Ты это серьезно сейчас? Даня кивнул и крепко затянулся. Когда они с Боженой решили пожениться, Леха отслужил чуть меньше года, и состояние у него было подавленное. Даня решил, что не стоит расстраивать его сообщением о свадьбе, даже о фиктивной (за год Лёхина параноидальная ревность превратит фиктивный брак в самый что ни на есть настоящий), и рассказать все уже постфактум, перед самым дембелем. В ответ от него пришло только одно письмо — какое-то невнятное и дикое, полное обиды, нытья, обвинений и шокирующих признаний о том, как в армии он трахал все, что движется. И больше Лёха на письма не отвечал. - Боюсь, что да. Видимо, ему рассказал кто-то, когда он уже вернулся домой. Кто-то, кто думал, что свадьба настоящая. Кто-то типа моей матери. - Подожди-подожди... Ты серьезно? Но тогда... тогда получается, что это не он — пидорас, отбивает у меня мужа, а я — сука, женила на себе его парня?.. - она переводила растерянный взгляд с Дани на пепельницу, наконец, и сама сомнамбулически потянулась к сигаретам. - Вот это рокировочка, скажу я вам... - она издала нервный смешок. - А я-то тут, понимаешь, сижу, считаю себя жертвой мужского вероломства...       Ее всегда «сносило» в беспощадную иронию, стоило случиться неприятности. Исключение составляла болезнь Марека, но это была неприятность такая серьезная, что ее вполне можно назвать «бедой», шутить об этом у Божены не получалось. Легче всего она подсмеивалась над самой собой: на заре их знакомства она любила обзывать себя «изгнанной еврейской принцессой», «актрисой погорелого театра», «невестой без места», «веселой вдовушкой» и «потасканной гениальностью», ее самоирония отчетливо отдавала агрессией. Она вообще всегда была очень дерзкой и импульсивной, никогда не смущалась и не лезла за словом в карман. Будь она чуть более робкой, они с Даней никогда не познакомились бы. Позже он удивлялся, что ей тогда захотелось прибрать его к рукам — в то время он влачил, наверное, наиболее жалкое существование в жизни: работал по восемнадцать часов в день в польской забегаловке за еду и какие-то жалкие гроши, нелегально ночевал на автобусной станции и старался говорить по-польски, подражая киношным фашистам: лучше пусть его принимают за немца, чем за русского. Божена уверяла, что бессонный заморенный вид ужасно ему шел, а Даня шутил в ответ, что встреча с ней — единственный эпизод в польской жизни, когда красота сыграла ему на руку. На момент их знакомства Даня ненавидел собственную смазливую морду до такой степени, что подумывал выжечь ее кислотой.       До Польши Даня, в общем-то, и не знал толком, что такое «домогательство», это было какое-то канцелярское слово, не обладающее конкретным смыслом, дистиллят без запаха и вкуса. Теперь он познакомился с ним так близко, что знал и на ощупь.       Потом он думал: почему именно в то время он сделался таким привлекательным для всех подряд, хотя скорее вопрос в другом: почему эта привлекательность стала провоцировать людей на такие вещи? Как-то он поделился недоумением с Боженой, и она долго потешалась в ответ: «Милый, ты был очень хорошеньким и очень одиноким юношей с глазами испуганного олененка — конечно, на тебя сбежались все извращенцы Варшавы».       С глазами испуганного олененка. До Польши глаза у Дани были вполне нормальные. Что-то произошло с ним самим, что-то, отчего он стал привлекать мужчин определенного истерически-доминантного типа. Наверное, дело было как раз в одиночестве и какой-то незащищенности. Что-то вытравливается из человека, когда он слишком долго не чувствует себя в безопасности, что-то вроде чувства собственного достоинства. Он становится нервным, суетливым, постоянно вставляет в речь «наверное», «кажется» или «может быть».       Первым был пан Фельдман, профессор античной литературы. Даня к тому моменту учился в Польше четвертый месяц, и уже успел влюбиться в его лекции. Это был седовласый статный мужчина лет шестидесяти, легко переходивший с польского на латынь, древнегреческий и арамейский — после этого он считал своим долгом припечатать потрясенную публику скабрезным анекдотом. Про него говорили всякое, как и про любого пожилого преподавателя: что в детстве прошел немецкий концлагерь (это было правдой), что в шестидесятых был американским шпионом, что состоит в еврейском мафиозном клане, в семидесятых имел проблемы с наркотиками, а теперь живет гражданским браком с гипсовой головой Германика.       Был вечер субботы, когда Даню угораздило задержаться после лекции и пристать к профессору с какими-то вопросами по Гесиоду — и дело было даже не в том, что он чего-то не понял из лекции. Ему просто хотелось пообщаться с этим удивительным человеком лично, хотелось услышать в ответ пару предложений, адресованных персонально ему, Даниилу Тилипманову, а не абстрактной студенческой массе. Пан Фельдман обстоятельно удовлетворил его научное любопытство, так что, когда разговор исчерпал себя, они остались в аудитории одни. - А вы, наверное, живете в общежитии для иностранных студентов? - вдруг спросил пан Фельдман, и Даня кивнул. От иностранности уже тогда было больше вреда, чем пользы. - Это то, на Бельведерской, верно? - Да. - Могу вас подвезти, если хотите. Мне как раз в ту сторону. Счастью не было предела. По пути беседа свернула в личное, Фельдман участливо расспрашивал, как Дане тут живется, есть ли у него здесь какие-нибудь родственники, хоть кто-нибудь, кто ему помогает, а Даня в ответ хвастался полнейшей самостоятельностью и совсем немного сетовал на одиночество: настоящих друзей у него пока не завелось, было лишь несколько приятелей-однокурсников.       Даня насторожился только когда пан Фельдман остановил машину совсем не там, где он ожидал. Даня даже постеснялся спросить: «Почему мы остановились?», рассудив, что, должно быть, пан профессор вспомнил о каком-нибудь неотложном деле и сейчас сам все пояснит. Однако Фельдман только задумчиво посмотрел на него (до этого он, не отрываясь, следил за дорогой), и Даня обмер от того, как что-то изменилось в его взгляде. - Да, вы отважный молодой человек, Даниил. Совсем один, в чужой стране... - ладонь пана Фельдмана недвусмысленно легла на его колено. Даня онемел, просто глядя на эту руку и не веря, что все это происходит. - Сейчас в науку не пробьешься без протекции... - не встретив сопротивления, ладонь неспешно двинулась выше по бедру, Даня чувствовал ее тепло сквозь ткань брюк.- Как это будет печально — если такой блестящий юноша, как вы, закончит бакалавром, - рука Фельдмана скользнула на промежность, и Даня вновь обрел голос и способность двигаться: колени сжались будто сами собой, он схватил руку профессора за запястье и отцепил от себя. - Что вы делаете? - едва не заикаясь, спросил он, как идиот, в глубине души все еще надеясь, что происходящему есть какое-то другое объяснение, что не мог легендарный пан Фельдман опуститься до этого пошлого облапывания в машине, что сейчас этот нелепый инцидент как-то прояснится. Профессор не был ни смущен, ни разочарован вопросом, кажется, отпор, пусть и неуверенный, ему даже понравился. - Ну бросьте, Даниил, - Фельдман попытался погладить его по щеке, но Даня увернулся. - Вы ведете себя недальновидно. Я не многим предлагаю покровительство. - Я вас понял, спасибо, но нет, - скороговоркой пробормотал Даня, судорожно соображая, как выйти из этой ситуации так, чтобы не нажить себе врага в лице легендарного Фельдмана. Его покровительство действительно обещало раскрыть все двери, что же делать, если он его возненавидит?! Господи, ну почему, почему эта херня происходит именно с ним?! - Вы ведь и не представляете, какой вы очаровательный? - Фельдман внезапно сменил тактику, заставив Даню снова опешить и тупо вытаращиться на него. - Какое воздействие вы оказываете на людей? Я слабый человек, могу ли я этому сопротивляться? Тому, что вы делаете... - Но я ничего не делаю! И снова Даня отчетливо понял, что нужно было уходить сразу, когда стало уже слишком поздно. Пока он подбирал вежливые отказы, пан Фельдман вдруг оказался прижат вплотную, руки — повсюду, ощупывают, тискают, мнут, шею обдает жарким пыхтеньем, и вежливо уже никак не вырваться, а между тем — вот это, пыхтящее, лапающее — это пан Фельдман, замдекана, человек, который может по щелчку пальца разрушить его судьбу.       Потом Даня пришел к выводу, что, не будь в его жизни Лёхи, с его максималистскими принципами, храбростью, какой-то безбашенностью — он уступил бы Фельдману, не смог бы сделать того, что сделал, и неизвестно, куда зашла бы тогда его жизнь.       Обманный маневр — немного отдалиться, отвести голову, будто для поцелуя, и — вдруг, резко, со всей дури — ударить в середину лица собственным лбом. Фельдман охнул от неожиданности и тут же отпустил его, схватившись за нос. Из-под пальцев резвой змейкой сбежала тоненькая струйка крови. Они обменялись, кажется, одинаково потрясенными взглядами, и больше Даня уже не медлил — выскочил из машины и рванул бегом прочь, в сгущающиеся сумерки. Какое-то время он так и бежал, не оборачиваясь, потом перешел на быстрый шаг, и бродил так по темнеющим улицам, боясь остановиться. Казалось, каждый встречный видит его насквозь, знает доподлинно, что с ним только что произошло, осуждает, смеется, злорадствует: так тебе и надо, выродок! Господи, он разбил нос зам декану, светочу науки, профессору Фельдману, пережившему Холокост — что теперь с ним будет?       Худшие Данины опасения не замедлили оправдаться: в понедельник его вызвали в деканат и на повышенных тонах сообщили, что из университета он исключен без права восстановления — и ему еще следует быть благодарным, что пан Фельдман не заявил в полицию. Комнату в общежитии следовало освободить в течение трех дней. Даня не протестовал. Против Фельдмана у него ничего нет, а даже если бы было — нет уж, не станет он участвовать в таком скандале в качестве жертвы домогательств. Правда была так омерзительна, что он и сам был бы рад поверить лжи: что-то стрельнуло ему в башку и он ни с того ни с сего напал на профессора. Бывает. Единственное, чего ему хотелось — чтобы никто, ни одна живая душа не могла даже заподозрить, что с ним приключилась такая дрянь.       Однако приходилось признать страшное: он в полнейшей заднице. Денег нет даже на билет домой (а если бы и были — что толку, ему все равно туда хода нет), просить у родителей нельзя — придется признаться, что выгнали из университета, и тогда они и всю эту мерзость про Фельдмана из него вытянут. Известно, что скажет отец: что Даня виноват сам, что это его «болезнь» как бы отдельно от него самого «соблазнила» преподавателя, и тут прямая дорога на электрошок. Второго побега отец уже не допустит. Можно попробовать связаться с Мусиным, но откуда у него деньги, он такой же нищий студент, как и сам Даня. Лёхе тем более ничего говорить нельзя: только разнервничается. Еще, чего доброго, уйдет в самоволку, чтобы лично придушить ненавистного Фельдмана. Для Лёхи нужно создавать убедительную видимость интенсивной учебы в университете. И письма к нему тоже должны идти отсюда, из Варшавы.       Надо искать, где достать денег здесь и сейчас. И где жить, пока он будет их зарабатывать.       Второй вопрос решился в последний из трех дней, отведенных на сборы. В его комнату постучался Ян Зелинский — его однокурсник, щуплый, прыщавый заучка из благочестивой и, как видно, не бедной католической семьи. Они не были большими приятелями, но могли перекинуться парой фраз на перерыве. Это Ян, наконец, объяснил ему, как правильно произносится сочетание «dź».       Даня открыл ему, впустил, но вряд ли сознавал его присутствие. Видимо, выглядел он настолько плохо, что Ян все понял без пояснений. - Тебе некуда идти, да? - спросил он. - Да я что-нибудь придумаю, - машинально отмахнулся Даня, даже не взглянув на него. - А где ты будешь жить, пока придумываешь? - Ян всегда говорил немного свысока, желание продемонстрировать превосходство всегда было сильнее него. Эта черта довольно нелепо сочеталась с впалой грудиной и изрытым угрями лицом. Даня не нашелся, что ему ответить. Ян мерил шагами комнатку, словно нервничая. - Знаешь, всегда хотел врезать этому самодовольному жидяре, - он нервно усмехнулся, Дане же было не до смеха. - Хочешь у меня пожить? - вдруг выпалил он. - Прости? - Нет, с твоим польским все в порядке. Я правда это спросил, - отчеканил Ян так, словно давал рапорт. Даня лишь обалдело и недоверчиво ухмыльнулся. - А откуда такая доброта? - спросил он и Ян, наконец, позволил улыбке слегка обозначиться на лице. - Ну, я же христианин.       Ян жил в собственной однокомнатной квартирке с видом на университет. Обстановка ясно говорила о том, что прежде она принадлежала его бабушке. Сам Даня обязательно преобразовал бы как-нибудь всю эту стариковскую меблировку, а Яна ничуть не смущали ни громадные бесполезные серванты, ни ковры на стенах, ни громоздкая люстра, вся состоящая из сверкающих стекляшек.       Работу Даня искал с боем, без гражданства и регистрации никто его не принимал, многие гнали поганой метлой просто услышав его русский акцент. Ян проявлял поистине христианское терпение, вправляя Данино произношение, зубря с ним идиомы («Palić za sobą mosty» - «сжигать мосты»), и (не без удовольствия, конечно) тыча его носом в любую ошибку, неточность, странность — во все, что выдает в нем чужака. Даню это страшно бесило, но он понимал, что со временем будет очень благодарен.       Дело ему, наконец, нашлось: хозяин дешевой кафешки (kawiarni) на соседней улице согласился взять Даню мальчиком на побегушках: он мыл полы, посуду, убирал со столов, чистил картошку в каких-то промышленных масштабах и каждый вечер после закрытия отдраивал заросшую жиром кухню. Теперь было уже не до уроков польского произношения — он приползал домой ночью и мгновенно вырубался на раскладушке.       На этот раз усталость помешала ему опознать первые признаки надвигающейся драмы. Когда его начальник, веселый, пузатый поляк, пан Жебровский, впервые выплатил ему зарплату, отечески похвалил за работу и даже (уж не подводит ли его опять польский?) намекнул на повышение, Даня был полон решимости съехать или хотя бы делить пополам с Яном плату за квартиру, однако тот категорически не согласился ни на то, ни на другое. - За квартиру все равно платят мои родители, - отмахнулся он и вдруг ухмыльнулся неожиданно по-человечески. - Сходил бы лучше приоделся, обрезал свои космы. Глядишь, и до официанта повысят! Дане оставалось только скрипеть зубами. Видимо, Яну жизненно необходимо было все время оставлять его в должниках. А между тем, жить с ним становилось как-то странно, и Даня сумел бы оформить это ощущение в подозрение, если бы почаще бывал дома. Какая-то на каждом шагу неловкость: Даня переодевается после работы, снимает провонявшую потом и горелым маслом майку, оглядывается в поисках рубашки, но натыкается на остекленелый взгляд соседа. - Что уставился? Моргает, отворачивается, цедит высокомерно: - У тебя соски асимметричные. «А у тебя рожа асимметричная, что теперь?» - Да? Ну и ладно.       И, разумеется, Яну не давал покоя вопрос, кому Даня строчит эти поэмы в письмах каждую свободную секунду. Он был слишком высокомерен, чтобы спросить напрямую, а манипулятивные тактики на Даню в этом отношении не действовали.       Развязка наступила весной, где-то в середине апреля. Даня, основательно упахавшись, приплелся, как обычно, домой, и с порога же был сметен густым похоронным ароматом лилий. Комната утопала в цветах: букеты громоздились на каждой горизонтальной плоскости, комната увязла в этом разнообразии видов и запахов, будто потеряла форму. - Привет, - Ян стоял у него за спиной, привалившись к дверному косяку. - Ты ограбил оранжерею? - рассмеялся Даня. Ян усмехнулся и пожал плечами. - Я не знал, какие тебе нравятся, и купил все, что были. - Мне? - неприятный холодок пробежал вдоль позвоночника. Соседи не дарят друг другу цветов. Господи, только не это. - О, черт, я умер и сегодня мои похороны? Как жаль. Я был таким молодым. Настаиваю на кремации. Что? Ян выглядел недовольным, едва ли не обиженным. Олух. - Я на другую реакцию рассчитывал. Рассчитывал? О, боги, за что?! - На какую, интересно? Думал, я разрыдаюсь от восторга? Ян не отвечал, испепеляя взглядом пол. Нет, он серьезно, что ли? Да не может быть! - Так, Ян. Какого хрена ты приволок сюда этот гербарий? - спросил Даня, стараясь не выдавать волнения. Пожалуйста, пусть это будет очередное неудачное издевательство или манипуляция, что угодно, только не это. - Хотел сказать, что я тебя люблю, - ответил он в своей обыкновенной прохладно-невозмутимой манере. Блять. - Ты же христианин, тебе такое нельзя! - выпалил Даня первое, что пришло на ум. Слишком уж они с Яном привыкли друг друга подзуживать, даже теперь не получается проявить какую-никакую чуткость. - Такое никому нельзя! - фыркнул Ян с нетипичной запальчивостью. - Я не знаю, что это такое, но я так больше не могу. Я влюбился в тебя. О, Господь... Он реально это произнес опять? Да твою ж мать... Ян смотрел на него с каким-то немым требованием и совсем не походил на влюбленного — скорее, на избалованного капризного шляхтича, которому позарез понадобилась расписная игрушечная лошадка. - Ну что ж... Раз ты в меня влюбился, наверное, теперь мне действительно лучше съехать. - Что ты несешь? - Ты влюблен, я — нет, эту проблему надо решать. Завтра вечером меня здесь не будет, идет? Даня старался говорить максимально нейтральным тоном, чтобы отказ не походил на флирт, но и не звучал очень уж оскорбительно. Ян выглядел предельно озадаченным. - А чем я тебе не угодил? Чем? Ну... как сказать... всем! - Да ничем, просто... я не люблю тебя. - Ну... не страшно, - пожал плечами Ян и фыркнул, увидев Данино немое изумление. - Ой, да не выпендривайся ты уже! Я же знаю, что ты из «этих», что я, хуже Фельдмана, что ли? С Фельдманом ведь ты трахался! - Что?! Нет! - А я... я готов тебя содержать, я буду давать тебе столько денег, сколько попросишь, правда, - Даня с ужасом заметил, что теперь Ян все-таки слегка запыхается от накатившей страсти. - Я подкуплю ректора, и ты вернешься в университет, или можешь вообще ничего никогда не делать, пошли ты уже к черту эту работу, это же унизительно... - он шагнул к нему, и Даня инстинктивно отпихнул его в грудь. - Трахаться с тобой — это унизительно. Я тебе шлюха, что ли? К черту, он завтра заберет свои вещи, а сегодня заночует где-нибудь в другом месте. Что еще за новости, что он трахался с Фельдманом? О, Господи... Даня рванул к выходу, когда затылок взорвался болью, а волосы вдруг намокли непонятно от чего. Повсюду валялись осколки. Черт. Кажется, Ян только что снайперски зарядил в него хрустальной бабушкиной вазой со сраными лилиями. Он потрогал затылок: на пальцах осталась кровь. - Ты что наделал, идиот? - голова кружилось, все белело и плыло. А Ян уже заломил ему руки и вдавливал лицом в стену, возбужденно терся о его зад и никак не мог левой рукой расстегнуть пуговицу у него на штанах. Даня препятствовал, изворачивался, извивался, концентрируясь только на том, чтобы не отключиться, он, кажется, даже не вполне понимал, что именно происходит, все устремилось к единственной цели — вырваться. Это не получалось, и не получилось бы, однако хватка вдруг ослабла сама по себе, и в ту же секунду Даня почувствовал, как мокрое растекается по бедру. Красный от натуги и смущения Ян неуверенно пятился от него, вокруг ширинки на брюках расползалось пятно. Секунду Даня даже не понимал, что произошло. «Так же не бывает. Он же просто потерся об меня и слегка облапал сквозь одежду...» Но панический вид Яна говорил сам за себя. Не выдержав, Даня фыркнул истеричным смехом. Комната по-прежнему вращалась вокруг них, хотя нездоровая предобморочная белизна отступила. - Мда, кому-то тут еще рано заниматься взрослым сексом! - сквозь смех проговорил Даня (понимал, что смеяться нельзя, но никак не получалось удержаться). - Насильник, блять! Он поковылял к выходу, и на этот раз ничто не помешало ему уйти. Снова он бродил по неприветливым, чужим улицам, глотая слезы, истекая кровью и только теперь дрожа от пережитого ужаса и стыда. Еще одной грязной тайной стало больше.       Как раз тогда, оказавшись на улице во второй раз за полгода, Даня и встретил Божену. К тому времени ему действительно разрешали изредка подменять официанта (и иные чаевые за такую смену равнялись половине зарплаты), по-польски он болтал уже бегло, разобрался в идиомах и даже, кажется, понимал игру слов. Опять же его «извините, вы не могли бы повторить еще раз?» выходило таким милым, что никто из клиентов не раздражался. Божена тоже была просто одной из посетительниц. Даня стал обращать на нее внимание после одной некрасивой сцены: в кафе ворвался разъяренный хасид и выволок девчонку на улицу. Позже Дане рассказали, что это был ее отец, и он не хасид, а какой-то другой ортодокс, и у них с дочерью вечные терки из-за религии: она с детства отказывается жить по харедимным порядкам, даже сбежала из дому в Америку к дяде-эмигранту несколько лет назад. Поляки по понятным причинам сторонились их семейки, а Даня резко проникся сочувствием к этой девушке. Уж ему ли не знать, каково это — когда не хочешь и не можешь быть таким, каким тебя хотят видеть.       Впервые они разговорились о его акценте — она вычислила, что он вовсе не немецкий, и Дане пришлось сознаться. Так и познакомились: «Даниил» - «Божена», стали здороваться, когда она приходила за своим кофе. «Ты ей приглянулся», - с заговорщической улыбкой сообщил Дане коллега-официант. - «Смотри, не попадись на глаза ее папаше!»       Это замечание встревожило, но не сильно. Даня тогда больше беспокоился о посетителях-мужчинах, оставлявших ему какие-то безумные суммы на чай. Однако тревога вернулась, когда Божена ни с того, ни с сего подняла взгляд от кофейной пенки и пригласила его в кино. - Эээ... что? - как дурак, переспросил Даня. Он мало смыслил в отношениях полов, но почему-то ему казалось, что девушки не должны приглашать куда-то парней, что им полагается смиренно ждать приглашения. Впрочем, он уже знал о Божене достаточно, чтобы ожидать от нее чего угодно, кроме смирения. - Пойдешь со мной в кино? - повторила она и, не сдержавшись, рассмеялась — видимо, такое у него было лицо. - В смысле — на свиданье? - спросил Даня и она, прищурившись, внимательно вгляделась в него, склонив голову к плечу. - А хочешь свиданье? - спросила она без обиняков, и Даня совсем опешил и раскраснелся от таких прямых вопросов. - Нет, - выпалил он. - То есть, извини, но у меня уже есть... подруга. - Ладно, - она пожала плечами, ни капли не огорчившись. - Тогда не свиданье, тогда просто по-дружески, - она снова рассмеялась его смятению и панибратски хлопнула по плечу. - Да расслабься! Не буду я тебя совращать! Просто сегодня мне очень нужна компания. Я зайду в восемь.       Весь день Даня психовал и норовил опрокинуть поднос: что, если она и правда придет? Как себя с ней вести? Зачем он вообще на это согласился? Бывает ли вообще такое — чтобы парень и девушка шли в кино «по-дружески», или она его обманывает? Что, если их засечет бешеный папа-хасид-или-кто-он-там? И что, если она вообще не придет, а он психует целый день из-за этого чертового кино?       Но она пришла, и что-то в ее виде подсказало Дане, что это все-таки действительно не свиданье. Кажется, на свиданье принято наряжаться: платье, каблуки, и все такое, а на Божене были все те же рваные на коленках джинсы и мешковатый свитер. Этот вывод добавил оптимизма, который был моментально разрушен: поздоровавшись, она зачем-то еще обняла его за шею, обдавая запахом духов и сигарет. Что происходит?       Возле кинотеатра змеилась очередь к кассам, и Даня уже было приободрился: становиться в хвост бессмысленно, сеанс уже вот-вот начнется, у них просто нет времени. Однако Божена и не посмотрела в сторону очереди, а направилась сразу в кинозал. Похоже, что у нее уже есть билеты, купила заранее. Он хотел было спросить об этом, но его внезапно ослепила вспышка фотокамеры. - Что это? Зачем нас сфотографировали? - спросил он Божену, но та выглядела такой же озадаченной. - Понятия не имею. Наверное, мы показались ему красивыми. В зал их с Боженой провели без всяких билетов, и на лучшие места. Недоумение Дани росло, вопросы оставались без ответов. Наконец, когда зал уже заполнился зрителями, перед экраном появился румяный конферансье, объявил фильм и разрешил все Данины вопросы: «А сейчас я предоставляю слово молодой актрисе, нашей соотечественнице, которая исполнила главную роль, пани Еве Гинзберг», - и по какой-то причине Божена поднялась с места и вышла к экрану, улыбаясь зрителям. Даня смутно помнил, что она говорила. Что-то довольно банальное: что рада всем, кто пришел на премьеру, что съемки были сложными, а фильм, как ей кажется, получился хорошим, и она будет рада, если зритель найдет в нем что-то ценное для себя...       В его голове все никак не желала выстраиваться полная картинка: он пришел на премьеру фильма в качестве эскорта актрисы главной роли — почему он? За каким чертом она его пригласила? Почему не сказала сразу, как есть? Когда их сфотографировали — почему хотя бы тогда не объяснилась? - Ева Гинзберг, значит? - спросил Даня, как только она вернулась на место рядом с ним. - Это псевдоним, - ответила она. Аплодисменты стихали, свет плавно приглушался, но кино смотреть совсем не хотелось. - Ну не злись, пожалуйста, - она хотела погладить его по руке, но он взбрыкнул и не дался. - Ох, черт. А что я должна была сказать? Что я вся такая звезда? Ты бы мне не поверил, решил бы, что я клеюсь. Да ты и так решил, что я просто клеюсь. А это так убого — приходить одной на собственную премьеру, ты хоть представляешь, как бы это выглядело? - запальчиво шептала она ему в ухо. - Ага, и ты решила прихватить с собой бессловесного официанта в качестве аксессуара. И правда: какая может быть гордость у официанта-иммигранта, да? - Ну зачем ты так! Ты мне просто понравился... - слабо оправдывалась она, оробевшая от его внезапной ярости. - Ты меня не знаешь, - отрезал Даня. - Тебе понравилось мое чертово лицо. Я тебе не собачка и не сумочка, чтобы брать меня с собой, когда надо показать другим, какая ты классная.       Он вылетел из кинотеатра пулей, злой, как черт, и на нее, и на самого себя — что все-таки повелся на это ее «по-дружески», что снова запросто поверил не тому человеку. Было опять что-то от Лёхи в этой его гневной отповеди — как будто какая-то часть его собственной личности превратилась в Лёху, чтобы защищать его, пока настоящего Лёхи не будет рядом.       На следующий день он выпросился работать на кухне, не в зале — чтобы уж наверняка не встретиться с ней, но Божену это не остановило. - Бросай эту картошку и дуй на улицу, - пан Жебровский возвышался над ним, ухмыляясь в усы. - Ждут там тебя. - Ждут? - переспросил Даня, но картошку с удовольствием бросил. Пан Жебровский улыбнулся еще шире и маслянистее. - Ждут, ждут, иди давай. Не дело это — чтобы девки сами за тобой бегали, да еще и ждали по два часа. Большого труда ему стоило не закатить глаза — ну конечно, пан Жебровский не устоял перед ее артистическим обаянием. Ладно хоть прямо сюда, на кухню, не привел. - Привет! - на этот раз она благоразумно не полезла обниматься. Выглядит виноватой и невыспавшейся. «Наверное, после премьеры был банкет», - злобно подумал Даня. - Привет, - буркнул он хмуро, скрестил руки на груди. Они стояли у служебного входа, между рядами мусорных баков, на усыпанном окурками пятачке. - Я пришла попросить прощения, - выдохнула она, и Даня подумал почему-то, что не так уж часто ей, похоже, приходится извиняться. - Я повела себя, как мразь, я действительно хотела тебя использовать, ты все понял правильно: мне просто хотелось, чтобы люди видели, что рядом со мной какой-то красивый парень, - она замешкалась, подбирая слова. - Спасибо, что высказал мне вчера это все. Я уже так завралась, что даже не замечаю. Страшно, что даже самой себе правды уже не говорю. То, что ты сказал, было очень отрезвляющим. Спасибо. И прости меня, если сможешь. Теперь ты для меня уж точно не просто «лицо», - она улыбнулась, видимо, заметив, что Даня оттаял от этой речи. - И немножко я тебя все-таки знаю: ты студент по обмену, ты умен, знаешь несколько языков, сам зарабатываешь на жизнь, верен своей девушке. Ты очень даже достоин уважения. А я... я и правда просто обманщица. - Хм... тогда расскажи о себе правду, - вдруг выпалил Даня. Странно: десять минут назад он видеть ее не хотел, а теперь уже втянут в какие-то психологические игры с откровениями у мусорных бачков. Божена вскинула на него встревоженный взгляд, словно хотела дать заднюю, затем, видимо, разозлилась на собственное малодушие. - Правду? - спросила она с вызовом. - Мне восемнадцать, я еврейка, которая включает свет в шаббат и ненавидит все харедимное, у меня нет светского образования, мне нравится сниматься в кино, нравится раздеваться перед камерой, в Америке у меня есть любовник, и если мой отец узнает, что я не девственница, он меня убьет. Даня немного опешил: это было, пожалуй, уж слишком откровенно, особенно для разговора с незнакомцем. Хотя какие уж они теперь незнакомцы? Он почувствовал резкий укол стыда за то, каким ложным оставалось ее представление о нем: едва ли не пресвятой студент с перспективами и девушкой. Он точно не знал, зачем это сделал. Возможно, ему просто тоже захотелось выкинуть что-то эффектное. - Тогда и я скажу правду: мне восемнадцать, я еврей, который даже не знал, что нельзя включать свет в шаббат, меня выгнали из университета, потому что замдекана схватил меня за член, а я сломал ему нос, и девушки у меня нет, зато мой парень сейчас служит в советской армии. И если хоть кто-нибудь об этом узнает, меня, вероятно, убьют. Вот так. Божена пару секунд выглядела потрясенной, затем усмехнулась. - Однако. Они переглянулись и вдруг оба расхохотались до слез. Оба понимали, как глупо было вывалить такую информацию незнакомцу, и от этой обоюдной глупости было отчего-то смешно и безопасно. «Друзья без вранья» - это стало их девизом и кредо. Они вдвоем могли обманывать весь мир, но друг другу поклялись говорить любую, даже очень неприглядную правду — вдогонку к этой шла клятва никогда и ни за что друг друга не осуждать. Это была наивная, какая-то детская дружба, не отягощенная ни соперничеством, ни влечением. С Боженой Даня чувствовал себя очень понятным. Действительно, они были похожи и понятны друг для друга, им мало что приходилось про себя объяснять. Общее преклонение перед литературой, общая тяга к языкам, одиночество и тоска по любимому человеку — иногда они казались друг другу идентичными, как разлученные во младенчестве близнецы. - А почему «Ева Гинзберг»? - Ну, потому что в Америке слово «Божена» никто толком произнести не может, а «Гинзберг»... ну потому что Аллен Гинзберг. - Кто это — Аллен Гинзберг? - Что? - она замирает на секунду, будто налетев на невидимую стену. - Ты не знаешь Гинзберга? Ты вообще битников не знаешь? А Керуака? А Берроуза? - Впервые слышу. И она завалила его этой странной маргинальной литературой — и Даня зачитывался, в полнейшем шоке от того, что кто-то написал подобное, и что это издали, и вот Даня может читать это и приходить в какой-то испуганный восторг. Лёхе бы не понравилась такая литература, маме бы не понравилась, отец не преодолел бы и первую главу — поперхнулся бы омерзением. Казалось, они с Боженой — единственные в мире поклонники «Голого завтрака», им двоим по какой-то причине было хорошо в его искривленной наркотической реальности, где мальчики раздевались в стриптизе до самых внутренностей, где из водяного пистолета впрыскивают сперму в баб-карьеристок на вечеринках, где прошлой ночью проснулся от того, что кто-то сжимал мою руку, и это была моя другая рука.       Вместе они могли быть настолько отвратительными, насколько были на самом деле: им не нужно было скрывать, что они балдеют от описаний извращенного секса и героиновых приходов, и что сами они — существа вполне себе плотские, не эфирно-зефирные мальчик и девочка, которыми так привыкли притворяться. Их дружба была этаким бунтом против привлекательности, возвышенности и красоты. Даня и сам удивлялся, сколько в нем этой первобытной, радостной грязи, а ведь еще так недавно он казался самому себе существом исключительно утонченным.       Что сказал бы Лёха, увидев его теперь? Влюбился бы он в него, если бы они познакомились не когда-то, а прямо сейчас? Временами Даня тревожился от этих мыслей, но потом успокаивал сам себя: его омерзительный двойник вылезает на поверхность только когда с ним Божена, когда он садится за письмо Лёхе, то превращается обратно во влюбленного чудо-мальчика, и, кажется, тут уже совершенно ничего не поделаешь.       Божена тоже менялась, когда ей звонил Джей. Похоже, от этого мужика ей порядочно сносило крышу. Чистый Шекспир: он гой, к тому же чернокожий, она еврейка, отец ни за что не даст ей выйти за него. На Данин вопрос, нельзя ли им пожениться без родительского благословения, Божена как-то недовольно фыркнула, но все же сказала правду: «Джей мне ничего такого не предлагал». Она не могла даже поехать к нему — кончились съемки, кончилась виза, да и отец выставил ультиматум: в следующий раз она пересечет государственную границу, только будучи замужней дамой.       Поэтому идея пожениться в какой-то момент показалась вполне естественной. Даня идеально годился: отец уже так с ней измучился, что согласен был взять в зятья даже светского еврея — лишь бы не гой (в самом деле, рассчитывать, что Божену возьмет в жены ортодокс, было бы ошибкой). Дане тоже была на руку женитьба: это бы резко поправило его дела в смысле гражданства, денег и социальной защищенности. Это был своего рода вклад в будущее — в Союзе стали происходить уже совсем странные вещи, возвращаться туда было небезопасно, гораздо логичнее было бы вытащить в Европу Лёху. Пусть сначала в Польшу, потом они могли бы уехать куда-нибудь еще, куда-нибудь, где в них не будут очень уж тыкать пальцем. Лёха, вероятно, разъярится, если прямо написать ему об этом, решит, что Даня распланировал за него всю жизнь наперед, не спросив его мнения. Надо как-то плавно подвести его к этой же самой мысли, чтобы он считал идею эмигрировать своей и только своей. Чертовски сложно делать такое в переписке!        - И ты серьезно не собираешься ему рассказывать, что женишься? - уже не в первый раз спросила Божена. - Слушай, он как-то на полном серьезе приревновал меня к мужику из телевизора, так что нет, не собираюсь. Не сейчас, - ответил Даня. - Ему там, в армии, наверняка и так несладко, не стоит еще мотать ему нервы ненастоящей свадьбой. Божену все это как-то не убеждало, она все настаивала, что нужно собраться с духом и все рассказать (ее Джей узнал о свадьбе даже раньше родителей), но Даня так и не отважился.       Год они прожили в радостном дружеском браке, дурачась на семейных обедах и исправно посылая Даниным родителям фотографии постановочных моментов семейного счастья. Божена часто бывала у Джея, Даня стал гражданином Польши, вернул фамилию Тилипман, и бросил работу в кафешке, переключившись обратно на интеллектуальный труд: переводы, изучение священных текстов иудаизма, литературные опыты. Это был год безмятежности, которая оборвалась резко и неожиданно: Джей сообщил Божене, что влюбился в другую женщину и собирается жениться.       Она вернулась в Варшаву полностью раздавленная, почти самоубийственная. Целыми днями лежала в кровати, отказывалась есть, выходить на улицу и мыться, могла часами смотреть телемагазин с выключенным звуком. Даня старался растормошить ее, пытался читать ей вслух, разговаривать, но она мало на что реагировала, апатичная и безучастная ко всему на свете. Дело сдвинулось с мертвой точки только когда врач выписал ей мощные антидепрессанты. Апатия перещелкнулась в гиперактивность, и Божена ударилась в поиски развлечений. Наверное, тогда она и открыла для себя удивительный мир синтетических наркотиков. Даня присоединился к ней в этом путешествии немногим позже — когда его собственная великая любовь оборвалась внезапно и нелепо.       Он четырежды переписывал то «дембельное» письмо, в котором рассказывал и о свадьбе, и об эмиграции — чтобы не получилось обидно, чтобы ну совсем не на что было разозлиться. У него тряслись руки, когда он проталкивал конверт в почтовый ящик, его колотило бешеной тахикардией, когда от Лёхи пришел ответ. И все в одночасье рухнуло.       «...Ужасно рад за тебя, жаль только, не получил приглашения на твою свадьбу. Впрочем, оно, конечно, понятно — я рожей не вышел, не пристало тебе водиться со всяким отребьем. Так или иначе сердечно поздравляю, чтоб ты сдох!..»       Даня перечитывал и перечитывал, будто надеясь, что на пятисотый раз буквы перестроятся, и письмо обретет другой, настоящий, нормальный смысл. Но снова и снова все оставалось по-прежнему.       «...если тебе интересно, я тоже особо с верностью не заморачивался. У меня, конечно, до выгодной женитьбы не дошло — просто нормальная армейская ебля, и никаких соплей про любовь, все по-честному. Но тебе, наверно, такое не интересно...»       Откуда в нем столько желчи, почему фразы так построены — он что, пьяным это писал? Как умудрился так обидеться и самое главное — неужели действительно изменял? Да еще с таким бахвальством и вечной этой пассивной агрессией, самоуничижением... Проклятое воображение, дорвавшись, атаковало Данино сознание образами «армейской ебли». Хотелось ногтями выцарапать проклятый мозг из черепной коробки, разбежаться как следует — и врезаться головой в кирпичную стену, разбрызгаться.       «...не имею права быть разочарованным, но я разочарован. Не пиши мне, это бесполезно, я твои письма читать не буду. И сам тоже не буду больше тебе писать. Это последнее. Не думаю, что на свете есть люди счастливее, чем были мы».       Под конец Лёха вдруг вильнул в лирику, последняя фраза была как будто приписана запоздало и походила на цитату. Почему-то Дане было особенно страшно от нее. Он даже звонил матери на работу, просил найти Лёху, убедиться, что с ним все в порядке, ссылаясь на «дурное предчувствие». Она и успокоила, и встревожила его, рассказав, что вчера видела его в парке с красивой девушкой, и все у него было более чем хорошо. В парке с девушкой. Не отвечает на письма. Похоже, он и правда бросил его.       Это откровение придавило слоновьей тяжестью. Лёха его бросил. Все было напрасно, вся борьба за существование, все интриги с фиктивным браком, погоня за гражданством, грезы об эмиграции — все это больше не нужно. Да лучше бы его зарезали в какой-нибудь подворотне, пока он бомжевал, лучше бы Фельдман придушил его в машине, лучше бы Ян швырнул в него чем-нибудь потяжелее хрустальной вазы, лучше бы его насиловали до смерти — что угодно лучше, чем эта бессмысленность.       Пришел его черед впериваться то в телевизор, то в потолок. Запредельная деградация, полная утрата амбиций. Ему казалось, просто лежать и не шевелиться — лучшее, что он может сделать в своей жизни.       Божена провела в бесплодных утешениях недели две. В начале третьей она просто ворвалась в комнату, раскрыла настежь шторы, выключила телевизор и пинками заставила мужа подняться. - Я не собираюсь смотреть, как ты тут покрываешься плесенью. Вставай и надень что-нибудь. Мы едем в клуб. - Ты едешь. Я нет. - Нет, ты тоже едешь, - она говорила безотлагательным тоном, но у Дани уже выработался к нему иммунитет. Они помолчали, сверля друг друга взглядом. Наконец, Божена, будто сдавшись, вздохнула и утешительно положила ладони ему на плечи. - Закрой глаза и открой рот, - сказала она, чуть улыбнувшись. - У меня есть одна штука, которая тебе поможет. Не смотри так. Просто поверь. Нельзя так убиваться из-за какого-то козла, который тебе изменял. - Да не могу я... - Знаю, что не можешь. Закрой глаза. И открой рот. Она дала ему таблетку экстази, и на несколько часов мир снова обрел краски и полноту. Лёха вдруг показался чем-то далеким и не особенно важным, незнакомые люди вокруг были так удивительны, прекрасны и глубоко симпатичны, что страдания рядом с ними выглядели неуместно и глупо. Его тело налилось силой, энергией, хотелось танцевать, смеяться, любить каждую божию тварь на земле, даже самого себя. Вторую таблетку Даня принимал уже преисполненный глубокого энтузиазма.       Скоро они с Боженой запутались в днях и ночах, экстази перемежалось ЛСД, и тогда все становилось совсем нереально. Действительность покрывалась паутиной фрактальных орнаментов, все цвета плавно перетекали один в другой, ощущение самих себя принимало необъяснимую, инаковую ясность. Словно с тебя счищалось все наносное, все, что налипло в процессе воспитания, социализации, все признаки современности. Ты становился чем-то другим, чем-то, что, вероятно, было дано при рождении и, может быть, останется после смерти, квинтэссенция тебя. Очищенный и сверкающий, ты погружаешься в безмятежность и эйфорию, ты сын Господень, а может, и сам Господь. - Мне начинает казаться, что наркотики — единственное в мире, что достойно любви, - как-то заявил Даня, потихоньку отходя от кайфа, распластавшись на полу в комнате Божены. Она, сидя по-турецки на кровати, внимательно изучала линии на своей руке. - У тебя сердце спаниеля. Хватит влюбляться до безумия во все подряд, - усмехнулась она и сползла с кровати, улеглась рядом с ним. Ковер шел мелкой рябью от каждого ее движения, крохотные волны бились Дане в грудь. - Мне кажется, я уже слишком их люблю, да? - спросил он, переворачиваясь на спину и подставляя плечо, чтобы Божена могла уложить голову. - Наш с тобой опыт говорит, что от тех, кого слишком любишь, лучше держаться подальше. Это тоже стало одним из столпов их нигилистской дружбы: нахер красоту, нахер благополучие, нахер любовь. Травмированные, разочарованные, они рвались сделать самим себе еще и еще хуже, запретили себе думать о безопасности, о благоразумии. Вот Даня ловит в клубе заинтересованный взгляд — и через десять минут его уже втрахивают в стену туалета, а он даже не знает, надел ли этот парень резинку, да ему, в общем-то, и не важно.       Временами Даня чувствовал, что все идет не правильно, его мозг пробирал озноб отходняков, приходили «измены»: с кем он был вчера? Что творил? Почему как следует ничего не помнит? Мог ли он сделать что-то ужасное? Тут же приходила убежденность, что к ним идут с обыском менты, и тогда — конец, найдут наркотики, и будет арест, потом, может, тюрьма, и уж Дане известно, что ждет его в тюрьме, даже подумать страшно, к черту, облиться кислотой — не такая уж и плохая идея... и где-то на задворках, будто еле слышным вторым голосом: что, если у тебя СПИД? Божена, застав мужа в таком состоянии, просто молча сворачивала ему косяк — и тревога сглаживалась, положение не казалось таким ужасным, сдача анализов мысленно откладывалась еще ненадолго.       Всерьез он испугался СПИДа еще через пару месяцев, когда отношения с Боженой неожиданно перемахнули порог дружбы. Они толком и не поняли, как это произошло: оба были под кайфом, им чудилась хитросплетенная, сверкающая сфера, окружающая их тела, и словно бы они могут читать мысли друг друга — так удивительно, так хорошо им было вдвоем, что секс стал просто логическим продолжением невербального телепатического разговора. Границы их тел исчезли и позабылись, ее руки плавились и перетекали в его плечи, его расплавленный кадык падал каплями и тут же растворялся в ее груди. Они комкались в бесформенную массу плоти, сфера вокруг них раскалилась добела и мелко вибрировала в такт движениям. После они оба как-то замолчали этот эпизод, будто его и не было, но скоро все повторилось — опять словно само собой, точно против их воли. Вроде бы, они по-прежнему оставались «друзьями без вранья», только временами на них находило что-то, какой-то особый приход.       Очередной отрезвляющий тяжелый отходняк подбросил Даню с кровати и вышвырнул на улицу, а с улицы в больницу. Открывшаяся истина шокировала: уже почти месяц у него не было секса ни с кем, кроме Божены, презервативами они, естественно, пренебрегали, и, возможно, теперь у них обоих ВИЧ. Он уже мысленно слышал ее шутки про «двух ВИЧ-положительных наркоманов в семье, ужас какой». Но ведь это и правда был ужас. - Ты где был? - заспанная Божена встретила его в дверях, одним своим видом провоцируя новую судорогу совести. - Я... сдал анализ на ВИЧ. Завтра утром будут результаты. Она поняла все без каких-либо пояснений, кивнула молча и просто обняла его за шею, уложила голову на плечо. - Знаешь, Берроуз убил свою жену, - сказала она. - У них была вечеринка, и он решил показать выстрел в стиле Вильгельма Телля. Она поставила яблоко себе на голову, он спустил курок — и промахнулся. Мне всегда нравилась эта история.       Тест на ВИЧ оказался отрицательным, и Даня едва не порхал над полом от охватившего его облегчения. Божена почему-то все равно выглядела понурой, как будто надеялась на положительный результат. - Да что с тобой? Все же в порядке, мы не больны. - Знаю, - она замолчала, ковыряя заусенец. - Просто... я вчера тоже сделала тест. На беременность. И он положительный. Я знаю, ты меня не любишь, и это бред — нам с тобой заводить ребенка, но... Я не знаю. Я совсем запуталась. - Это... мой ребенок? - еле выдавил Даня, почти онемевший от потрясения. Уж кем-кем, а отцом он себя никогда не представлял. Какое ему отцовство! Теперь почему-то сама идея казалась удивительно заманчивой. - Твой, - кивнула Божена и оборонительно скрестила руки на груди. Они молчали, глядя друг на друга в какой-то прострации. Еще полчаса назад они не знали, грозит ли им смерть от СПИДа, а теперь, вроде как, всерьез обсуждают возможность деторождения. Совсем с ума посходили... - И... что ты думаешь делать? - робея, спросил Даня. Божена только растерянно пожала плечами. - Я не знаю. Я и хочу, и не хочу его одновременно. Хоть монетку бросай.       Они решили, что «орел» будет означать аборт, а «решка» — роды. Долго спорили, кто из них должен бросать: Божена настаивала на его участии, Даня сетовал на криворукость. Наконец, ее доводы победили, и Даня подбросил злотый в воздух. Монетка отказалась прилетать обратно в подставленную руку и со звоном стукнулась об пол. Супруги взволнованно склонились к ней и оба почему-то разочарованно охнули, увидев «орла». - Ну ладно, значит, аборт, да? - проговорила Божена. - Ну... вообще-то я должен был рукой поймать, так что лучше перебросить... Они переглянулись и оба рассмеялись, разгадав общее, не поддающееся объяснению, абсолютно алогичное и даже деструктивное желание — стать родителями.        - Даня! Ты меня вообще слушаешь? - Божена ткнула костлявым пальцем ему в плечо. Свернувшийся у нее на коленях Жан-Поль Сартр разделял ее возмущение. - Ты что, так и не рассказал ему правду? Как все было на самом деле? Даня нехотя помотал головой. Им обоим так и не хватило духу на этот разговор. Похоже, Лёха и сам уже не очень хочет знать правду, тоже чувствует, что она выставит их обоих полными идиотами. - Но почему, черт возьми? - вспыхнула Божена. - Я думала, уж ты-то умеешь складывать слова в предложения! Боишься, что он разозлится на вранье? Или будет тебя презирать из-за наркоты? - Да нет, не в этом дело, - проговорил Даня. - Просто если все было так, как я думаю, значит мы с ним... просто жертвы случайности, ошибки. Недоставленного письма. Это слишком глупая правда. Я не могу не думать, как могла повернуться жизнь, если бы не это... – он усмехнулся самому себе. - Наверное, это какой-то кризис. Понимание того, что жизнь уже сложилась так, как сложилась, и по-другому не сложится. И тот, кого ты называешь собой — просто продукт цепи случайностей, и никакого от всего этого смысла и толку, и сам ты никогда ни на что не влиял и не повлияешь. Божена с грустной улыбкой погладила его по ощетинившейся щеке. - Бедный мой, - вздохнула она и сочувственно, и лукаво. - Помню, ты всегда любил Экклезиаста. Но на этот раз виноват не только случай. Вы оба так сами себя ненавидели, что запросто поверили в обман. Почему ты просто не поехал к нему, когда он перестал отвечать на письма? - Даня молчал, смотрел в пол. - Ты решил, что он тебя больше не любит или никогда не любил, потому что это казалось вполне естественным — не любить тебя. Ты никогда не считал себя достойным, поэтому какое у тебя было право куда-то ехать и что-то ему предъявлять, верно? Вероятно, и Лёха поступил так же. Вы оба на самом деле никогда до конца не верили во взаимность, ваша параноидальная ненависть к себе убила любовь друг к другу. Вот, что на самом деле произошло, и случай тут ни при чем.       Они замолчали, за окном сгущались неуверенные летние сумерки, в тишине сладко посапывал задремавший Жан-Поль. Смс-ка грянула гонгом. - Это он? - спросила Божена, и Даня кивнул, не отрывая глаз от дисплея. - Что такое? - О, черт. - Да что? - У меня семья, я нужен тебе и Мареку, мы поступаем ужасно, это надо прекратить, - помолчав, вкратце перевел Даня и устало отшвырнул телефон. Божена молчала, сжав губы в нитку, только переводила взгляд с мужа на телефон и обратно. - Что, правда? Он бросил тебя смс-кой? – спросила она глухо. Даня только беспомощно развел руками: как видишь. – Твою ж мать… Тупее вас двоих я никого не знаю.