Хохот времени

      После «Полета над гнездом кукушки» я ожидал от психиатрического стационара одних только тоталитарных ужасов, иногда в полусне мне даже как наяву виделось, как где-то, в каких-то убогих промерзших палатах изводит Марека сестра Рэтчед с лицом Любови Анатольевны. Представить Марека подчиняющимся режиму, строгому распорядку дня, расписанию приемов пищи и подъемов-отбоев у меня не выходило, из него неизменно получался бунтарь Макмёрфи. Что он там делает? Не нажил ли себе врагов? Правильно ли его лечат?       На сеансах с Мариной Петровной я старался выспросить что-то про него, но, похоже, ей нечего было сказать мне в утешение. Она только все втолковывала то, что я прекрасно знал и сам: что Марек и его шизофрения — не одно и то же, что его грубое поведение обусловлено болезнью, и ни он, ни я в происходившем не виноваты. Она много расспрашивала меня о классе, об отношениях Марека с одноклассницами и о Лизе, конечно. Только ей я рассказал правду о самоубийстве (предварительно взяв с нее четыре клятвы никому об этом не говорить), и, кажется, это что-то прояснило для нее. Как-то, едва ли не в первую нашу встречу, она сказала, что, когда Марек выпишется, я буду играть важную роль в его социализации, я должен буду помочь ему вернуться обратно в мир. Эти ее слова еще с неделю приподнимали меня над землей: выписка Марека казалась делом решенным, словно он вернется уже через пару дней, но дни шли, и вера в его возвращение угасала. Даже в свидании мне всякий раз мягко отказывали, и каждый раз «дело было не во мне, просто Марек еще нестабилен». Что они там подразумевали под этой «нестабильностью»? Даниил выглядел еле живым, так что мне казалось, что и Марек при смерти, что лечение не помогает, что ему только хуже — и эта мысль крайне удобно ложилась на готовый шаблон об ужасах психиатрических больниц.       Теперь я понимаю — в кино и книгах нам никогда не показывают психбольницу ради психбольницы, это всегда какой-нибудь символический образ. В психбольницы авторы помещают здоровых людей, чтобы показать читателю безумие и несправедливость мира, двойственность, многоплановость понятия «нормальность», абсурдность человеческого разума. Обычное описание работы психбольницы не интереснее описания работы метрополитена или завода. В настоящей психбольнице я не встретил людей, помещенных туда по ошибке, коварных докторов или медсестер-садисток.       Меня пустили к Мареку в середине июля. Был теплый, душный день, но меня то и дело пробирал до костей трусливый озноб: что, если он вышвырнет меня прочь? Что, если не захочет разговаривать с предателем? И тут же — бросает в жар: сегодня я его увижу! Я так соскучился по нему, так истосковался — мне хватило бы сейчас одного взгляда на него, чтобы протянуть как-нибудь еще месяц.       Я думал, нас, меня и Даниила, отведут в палату Марека (где мягкие стены и кровати привинчены к полу), но по правилам больницы это было не положено. Мы остались ждать на улице, во дворике, куда пациенты выходили на прогулку. Даниил молча смолил в стороне, я нервно ерзал на скамейке, не зная, куда смотреть, откуда ждать его появления. Вокруг прогуливались пациенты — в растянутых трениках, пижамах, халатах — похожие на пациентов обычных больниц. Я не присматривался к ним, мои глаза сканировали двор в поисках знакомого силуэта, подпрыгивающей походки, кудрей, очков, черных глаз. Все во мне ныло, как ноет голодный желудок.       И все же я увидел его не сразу, он уже был поблизости, когда я понял, наконец, что это он. Все сбивало с толку: походка сомнамбулы, сонная, заторможенная, волосы отросли и уже не взвивались кудрями в разные стороны, вместо прямоугольных очков-монстров — едва заметные, округлые, в тонкой металлической оправе, только черные глаза почти такие же, как были.       Он остановился, увидев, что я заметил его, замялся, словно сомневаясь, стоит ли ему подходить, нервно поправил и без того сидевшие на месте очки. Я застыл на скамейке, будто боясь его спугнуть, и рука была ужасно тяжелой и непослушной, когда я поднял ее, чтобы помахать. Он неуверенно помахал в ответ и все-таки решился подойти ближе. Марек, такой непохожий на себя и такой похожий одновременно: эта вечная безразмерная рубашка, спутанные волосы — словно не больничный дресс-код, а обычный, домашний вид, такие родные руки, пальцы с обкусанными ногтями, и отметины от очков возле переносицы, и проступающие под глазами венки, и глаза-тоннели, ведущие в мозг. Мой Марек, подлинный до последней черточки.        - Надо же, не обманули, - пробормотал он, разглядывая меня так же, как я его. – Ты правда пришел. - К-конечно, - мы оба держались на расстоянии, будто опасаясь друг друга, и если я опасался очередной вспышки гнева, то чего боялся он – загадка. - «Конечно»? - переспросил он и усмехнулся. - Ты все-таки извращенец. После всего, что я натворил, ты говоришь «конечно»?- он в замешательстве опустил взгляд в землю, и я с приливом жалости и умиления догадался, что ему хочется попросить прощения, но он, дурень, не знает, вправе ли. Эта мысль словно стряхнула онемение, не было ничего проще, чем подойти и обнять его – и не думает вырываться или отпихивать, напротив, до боли вцепился в спину, прижался губами к шее, дышит горячо и сбивчиво. - Т-ты ни в чем не виноват, - проговорил я, и он стиснул меня еще сильнее. - В-все хорошо, все в порядке, - чувствую, как он отрицательно мотает головой из стороны в сторону, упирается, не верит, и продолжаю бормотать какую-то утешительную, успокаивающую чушь, успокаиваюсь и сам понемногу: не злится на меня, и я на него не злюсь, никто ни на кого не злится — как вообще возможно такое счастье?       То, первое, свидание промелькнуло, казалось, за секунду, мы не могли ни нацеловаться, ни наговориться, ни даже просто насмотреться друг на друга, к тому же Марек скоро начал ощутимо «подвисать», словно на поиск каждого слова ему требовалось на секунду больше времени, чем обычно. Его вид немного пугал, хотя я все равно ожидал худшего: какой-то болезненно отяжелевший, рыхлый, бледный, набрякшие веки и мешки под глазами – как будто не спит уже много дней, хотя, как я понял, этим, в основном, он здесь и занимается. Сильнее всего напрягала его инертность, какая-то эмоциональная тупость – а ведь это он еще был взвинчен моим приездом. Что-то страшное стряслось с его памятью: постоянно приходилось объяснять, о чем идет речь. Я жаловался, что мне не разрешили взять с собой Жан-Поля, и заметил, что Марек завис, мучительно соображая. - М-марек… Жан-Поль Сартр… Н-наша собака, - напомнил я, и он торопливо кивнул, будто отмахиваясь от моих назойливых подсказок. - Я помню, что это наша собака, - снова пауза, формулирует. – Не могу вспомнить, почему мы его так назвали. В честь кого? Я, конечно, напомнил ему, и, кажется, даже не выдал собственного изумления. Марек забыл Жана-Поля Сартра, вообще забыл, кто этот человек. Когда Даниил привез ему из дома плеер, Марек только повертел его в руках и беспомощно обернулся ко мне – не смог вспомнить, как это включается. Кажется, помогать ему в социализации будет совсем не так легко и радостно, как я себе представлял. Если выпишут в таком же сонном состоянии, даже просто оставлять его одного будет небезопасно, не говоря уж о том, чтобы отпускать на улицу. А как же школа? Как ему заканчивать одиннадцатый класс, если он половину забыл, половину не сможет выучить? Стоит ли ему вообще возвращаться в школу? Наши одноклассники и учителя толерантны к странностям, но… они же снобы. Им было несложно принять одноклассника-иностранца-гея, это ведь прогрессивно, но человека, который не знает культовых имен, у нас принято слегка презирать («обыватель», «быдло», «серая масса»), а уж если он к тому же забыл, например, как включать компьютер…       Зато реалии стационара, сам факт лечения Марек теперь принимал абсолютно спокойно. Говорил, что раньше он «запутался», а теперь «в голове все по местам встает». У него все еще иногда случались галлюцинации, но теперь он понимал, что они – иллюзия, симптом, к ним не надо относиться серьезно. Он начал «разбираться во всем», появилась критика состояния, но вместе с ней и чувство вины за все, что он говорил и думал раньше. - Я думал, и ты тоже против меня, думал, вы все трое заодно, меня обманываете… такую чушь думал, ты даже не представляешь… Я теперь понимаю, как это выглядело со стороны… Он действительно в каком-то смысле оказался здесь «на моем месте»: в палате их было трое, и оба его соседа шли на поправку гораздо медленнее, чем он. То ли не получалось нормально подобрать препараты, то ли просто болезнь протекала иначе, не как у Марека – периодами обострений и ремиссий, а непрерывно, все время. Глядя на них, он начинал понимать, что это такое – общение с носителем бредовых идей. - Как-то раз ни с того ни с сего перестает со мной разговаривать на полуслове, и два дня потом прячется от меня по больнице, говорит врачу, будто я хочу его убить, - рассказывал Марек про одного из них, восемнадцатилетнего парня, которого сюда доставили из обезьянника после крайне нелепого нападения на сотрудника милиции. – Оказалось, я надевал носок во время того разговора. И это для него означало угрозу убийства. У него просто так мозги работают – ты делаешь какую-нибудь фигню, а он это принимает всегда на свой счет и обычно так, будто ты угрожаешь. Второму его соседу было двадцать лет, и он был уверен, что находится не в психиатрической больнице, а в «специальном учреждении, где устанавливают, все ли с ним в порядке в мужском смысле» - это обязательная процедура перед свадьбой. Воображаемая свадьба у паренька была не с кем-нибудь, а с Земфирой Рамазановой. Он на ней помешался уже много лет назад, сначала уверовал в кармическую связь, затем обнаружил, что она способна на расстоянии «просвечивать» его мозг и вычленять оттуда мысли. Разбирал, как шифровки, тексты ее песен, писал ей письма, и бумажные, и электронные, уверился во взаимности чувств и теперь радостно предвкушал свадьбу. - Они оба такие ебнутые, что я себя чувствую совсем нормальным, - радостно подытожил Марек и, увидев, что Даниил достал портсигар, принялся клянчить сигарету. С курением у него, как всегда, были проблемы: в здании оно было запрещено и считалось строгим нарушением режима. На улицу он выбирался не так уж часто просто потому, что было слишком лень вставать с кровати, а если все же выбирался, то младший медперсонал изводил его осуждающими комментариями. - Когда мне в пятидесятый раз сказали, что курение – это подсознательное желание сосать хуй, я уже не выдержал, и сказал, что желание сосать хуй у меня вполне сознательное, и даже хуй вполне конкретный, - Марек, уже совсем сонный, устроился у меня на плече, дым от его сигареты разъедал глаза. Смутившись, я покосился на Даниила, но тот, кажется, делал вид, что не слышал скабрезной реплики. – Видел бы ты ее лицо… Теперь всегда буду стебать гомофобов.       Однако на деле выходило иначе: это гомофобы «стебали» нас. Кажется, каждый санитар, каждая медсестра — все знали, что в клинике завелся настоящий, живой, «практикующий» гомосексуал, который, ко всему прочему, смеет этого не стесняться. Видимо, до моего приезда его считали безопасным фриком, который выбрал образ гея в качестве «защитной маски». Когда к фрику стал каждый день приезжать его парень, ситуация слегка усугубилась. Марек сам ни на что не жаловался, от вопросов отбрыкивался, но либо действительно испытывал давление, либо в конец растерял координацию движений: то «поскользнулся в столовой», то «упал с лестницы», то «ой, да я даже и не помню, откуда это, ерунда».       Я же схлестнулся с гомофобной бюрократической машиной, когда ни Даниил, ни Божена не смогли однажды сопровождать меня, и пришлось ехать одному. Старшая медсестра тогда доходчиво объяснила, что у нее нет ни малейших оснований пускать меня в больницу — я не родственник и не супруг, я ему никто, и делать мне здесь нечего. Девушки, приходившие к своим парням, никаких вопросов не вызывали, демонстрации штампа в паспорте с них никто не требовал, парней запросто пускали навестить своих друзей — пусть не совсем по правилам, но ведь не изверги же они какие-нибудь, все понимают. «Лучше иди отсюда, пока я охрану не вызвала!» - говорили мне. Даниил, может, нашел толерантного психиатра, но толку-то!       Наверное, еще и поэтому выпиской бредили мы все, все четверо: мы с Мареком мечтали остаться, наконец, наедине и в безопасности, а Даниил и Божена — отделаться от меня и от своей роли мрачных конвоиров. Вчетвером мы наседали на Марину Петровну: нельзя ли перевести на амбулаторное? Почему нельзя? Когда будет можно? Она отвечала, что — да, продуктивная симптоматика больше не проявляется, но общее состояние подавленное, и есть некоторые проблемы с подбором антидепрессантов — действительно, от них Марек, кажется, погружался в анабиоз, они притупляли не только негатив, но и все остальные эмоции, сам он говорил, что эти таблетки превращают его в «платяной шкаф». - М-может, дома ему вообще не н-нужны будут антидепрессанты! - как-то, не сдержавшись, выпалил я. - У к-кого угодно будет д-депрессия, если его запереть в четырех стенах! Марек говорил, что его настоящий антидепрессант — это я, но, кажется, я тоже справлялся хреново. Стоило ему немного привыкнуть к моим визитам — и он уже не особенно радовался, стоило увериться, что я не сержусь — и он снова начал ненавидеть себя и жалеть нас обоих. - Что ты собираешься делать после смерти? - спрашивает он этим своим отстраненным тоном. Я уже привык к вопросам, ставящим неподготовленных в тупик. - Я п-пока еще точно не знаю. Но в-вряд ли в христианский рай, мне не положено. А ты? - Я думаю о реинкарнации, - проговорил Марек таким тоном, словно выбирает, где провести отпуск. - Мне кажется, это самый удачный вариант при условии, что мы оба вернемся. Может, тебе это кажется скучным? Повторять все сначала? - Д-да нет, я в-ведь все забуду... - А мне хотелось бы начать все заново, только с другим телом, - продолжает он, не слыша меня. - С нормальным телом. То есть, с нормальным мозгом, и без всей этой херни в моей ДНК, - вытирает глаза тыльной стороной ладони. - Марек, ну ты что? У тебя п-первоклассный мозг! - тормошу, обнимаю, глажу по голове, укачиваю, как маленького. - Т-твой мозг з-знает отлично три языка, и л-легко учит четвертый, а надо будет — и с-свой собственный л-легко сочинит! Т-твой мозг может п-подделаться под кого угодно, ты м-можешь думать, как Марек, а можешь — к-как любой д-другой человек, это же н-невероятно! - Это все уже не так! - плачет, в отчаянии. - Я все забываю, ни на чем сосредоточиться не могу, не могу даже простой пример в голове посчитать, все путается... я слово «реинкарнация» три дня вспомнить не мог! От меня скоро совсем ничего не останется, а ты меня даже бросить не сможешь. - Эээ... п-почему? - Потому что ты хороший человек. Хорошие люди не бросают инвалидов. Пожалуй, я с функцией антидепрессанта не справлялся категорически. Психотерапия, арт-терапия, часы, проведенные в разговорах с мозгоправами помогали лишь некоторое время — затем авторитеты рушились, а Марек снова соскальзывал в депрессию. Оказалось, что «вылечить» шизофрению — это только начало эпопеи. Самое трудное — научиться с ней жить, примириться, понять и принять себя. Это у Марека не получалось. Столько людей, здоровых, сильных людей, не способны примириться с каким-нибудь пустяком: полнота, горбатый нос, короткий член, да та же гомосексуальность. Столько людей погружались в экзистенциальный кризис, просто поняв к двадцати годам, что им не стать ни рок-звездами, ни революционерами, ни проклятыми поэтами. Сложно винить Марека за то, что он так и не смог принять в себе шизофрению.       Его все-таки выписали в начале августа — с рецептами на нейролептики и антидепрессанты, по-прежнему вялого, но, кажется, уже чуть-чуть более оптимистичного. Жан-Поль визжал от восторга и припадал на задние лапки, дрожал, вылизывал долгожданному хозяину лицо — и впервые за долгое время мы услышали, как Марек смеется.       Первым делом он снизил дозу антидепрессантов. «Я только попробую, если станет хуже, вернем все назад. Я уже задолбался все время спать!» Честно говоря, я тоже задолбался: приходил к нему каждый день, торчал в его комнате с утра до ночи, но почти не разговаривал с ним, не говоря уж, например, о сексе. У нас было пару раз что-то торопливое и невнятное, и вернее сказать «у меня», потому что Марек стал почему-то избегать моих прикосновений. Можно обнимать, целовать, можно залезть руками под рубашку, но ниже пояса — закрытая территория. Как будто это не он трахнул меня на кухонном полу, как будто не мы дрочили друг другу, как бешеные, в школьном туалете, как будто не он сбрил все волосы на теле ради ролевых игр. Теперь все, связанное с сексом, превратилось в одну большую неловкость. Не то чтобы я наседал и требовал — ясно, что ему, видимо, не до этого — но после уменьшения дозы колес энергии у него явно прибавилось, а неловкость никуда не делась.       Прежде я недооценивал секс. Не из ханжества, а, наверное, в знак протеста против этого стереотипа об озабоченности всех поголовно мальчиков. А может быть, я прочитал слишком много русской классики, чтобы грязные мыслишки могли основательно окопаться в моей голове. Так или иначе, если бы мне задали гипотетический вопрос: «возможна ли любовь без секса?», я бы и не размышлял особо: «конечно». Теперь стало ясно, что здесь все немного сложнее. Я не разлюбил Марека. Проблемы у меня начались с самим собой. Удивительно, как наличие или отсутствие секса может повлиять на самооценку, на статус с точки зрения общественного мнения. Мы — поколение, выкормленное «Американским пирогом», мы лучше умрем, чем останемся девственниками к семнадцати, и не важно, с кем именно заниматься сексом, самое страшное — не заниматься им вообще. Может быть, поэтому нам с Мареком так мало доставалось в школе — потому что и дураку было ясно, что мы настоящие любовники, и это взвинчивало наш авторитет. Никого в школе не хотели так, как мы хотели друг друга, мы были диковинкой, аттракционом, на нас было любопытно взглянуть. Теперь Марек вдруг перестал хотеть меня, и это означало только одно: что со мной что-то не так, и это была трагедия. Я и не подозревал, что успел до такой степени привязаться к сексу, стать зависимым от него: в какой момент моя ценность как личности стала определяться тем, хочется ли Мареку меня трахнуть? И тем не менее, это произошло, и вдруг — раз — и я стал сам для себя самым ничтожным, презренным существом на планете. Мало того, что Марек отделывался отговорками про головную боль и отсутствие настроения — сильнее всего добивала собственная безостановочная рефлексия: «Почему это для тебя так важно? Вот, значит, за что ты на самом деле его любишь? А это вообще можно назвать словом «любовь»? Может, ты просто давно мечтал быть хорошенько оттраханным — вот и «влюбился» в первого попавшегося пидора?» И тут же другой внутренний голос твердил уверенно и ободряюще: «Ну и чего ты на нем зациклился? Не хочет — не надо. Взгляни на себя — ты же красавчик! Любой будет счастлив встречаться с тобой! Нахер твоего Марека, ты слишком молод для такой фигни!» В последнем голос явно был прав — я действительно был слишком молод, слишком наивен, слишком запутался, чтобы как-то противостоять всему этому абсурду. Я так устал нервничать, ненавидеть себя, скрывать что-то, прикидываться, что в какой-то момент просто не выдержал.       Он в очередной раз отстранился после неуклюжего, скованного недопоцелуя, пресекая мою попытку расстегнуть его рубашку. Прежде он старался переключить на что-то мое внимание («Жан-Поль! Паш, ты видел это выражение лица? Ну что за собака!», «Ты не помнишь, у нас мороженое вчера осталось?», «Ой, а я знаю эту песню!»), но к тому времени уже устал напрягать фантазию — просто отводил глаза и принимался всматриваться в орнамент на обоях, словно в жизни не встречал ничего любопытнее. - Марек, в чем дело? - А? - брови вопросительно взлетают над тонкой оправой очков, будто он и не подозревает, что со мной происходит. Неужели он правда хочет заставить меня объяснять? Какие для этого подбирать слова? В русском языке вся, связанная с сексом лексика — либо пошлости, либо грубости, либо медицинские термины или канцеляризмы. Но дело даже не в этом — как озвучить свое худшее опасение, как удержать лицо, если это окажется правдой? Да и сам факт вопроса — не слишком ли жалок? Надо было решаться на что-то, хоть как-нибудь прояснить, это длилось уже почти месяц. - С-слушай... - я замялся, подбирая слова, в голове было гулко и пусто, к ушам приливал жар. - В последнее время... у нас нет секса. - Марек бросил на меня короткий несчастный взгляд и тут же снова уставился в стену. - П-просто... - мучительная пауза, твою мать, как же стремно это спрашивать. Я тоже отвернулся от него, уткнулся взглядом в ковер. Напряжение стиснуло плечи, шея одеревенела. - Т-ты больше не хочешь меня? Я что-то д-делаю не так? - это прозвучало агрессивно, как претензия, как будто я оскорблен, и, стоило осознать это, как я затараторил, пытаясь спасти ситуацию: - П-просто скажи м-мне, что не так, объясни, я исправлюсь, т-ты должен дать м-мне шанс, потому что... я н-не могу так больше!.. - Паш, Паш, ну ты чего, дело ведь не в тебе! - выпалил Марек, хватая мою ладонь обеими руками. Его глаза неестественно блестели, как будто он вот-вот заплачет. Я не поверил. - Н-не во мне? Тогда в чем? - он снова замолчал и только часто моргал, действительно сдерживая слезы, и я резко почувствовал себя похотливой скотиной. - Марек... прости... я не хотел, просто... Просто убеди меня, что со мной все в порядке! Просто объясни причину. Просто скажи мне правду. Просто завали уже меня, наконец, и еби, пока ноги не отнимутся. - У меня не встает, - глухо проговорил он, опустив голову. Я пару секунд молча смотрел на него, пытаясь осознать услышанное. Ему всего семнадцать. Раньше с этим никогда не было проблем, даже наоборот. (Мгновенный флешбэк: он обрывает поцелуй и с деланной досадой смотрит на собственную вздыбленную ширинку. «Так, а с этим я что буду делать?» Мы стоим в пустой раздевалке, обжимаемся, пользуясь случаем, на большой перемене. Я бросаю беглый взгляд на часы и подпираю дверь скамейкой: «Д-даже не знаю, ну давай посмотрим, что можно сделать»). - Как? - тупо спросил я. - Т-то есть... - То есть вообще, - отрезал он, все еще не поднимая глаз. - Я просто... вообще ничего не чувствую. Никогда. Я и подумать не мог, что причина окажется в этом. Да такого же просто не происходит с семнадцатилетними! Не может быть! - М-может, надо просто... - Это не помогает! - рявкнул Марек, перебивая меня, и вдруг вскочил на ноги, заходил по комнате нервно, будто разыскивая что-то. Я молчал, наблюдая за ним, прислушиваясь к пустоте в собственной голове. - Наверное, это от таблеток. Побочное действие нейролептиков. Вот только их ведь нельзя отменить, иначе я опять свихнусь... Это было гораздо хуже, чем если бы дело все-таки было во мне. Нам вбивают это с младенчества: что импотенция — худшее, что может произойти с мужчиной, самое унизительное, постыдное, делающее его героем анекдотов. Из каждого утюга скабрезные рекламные ролики доверительно обещают вернуть попранную мужественность, ведь без нее — какой же ты мужчина? Мы с Мареком стали в этот момент героями расхожей сценки — ему отводилась роль смущенного мужика, ошарашенно сгорбившегося на углу кровати, мне — надувшейся, укоризненно скрестившей руки на груди женщины. Для полного попадания в образ мне оставалось только фальшиво утешить: «Не переживай, такое с каждым может случиться!» Весь этот разговор прямо сейчас давал мощный толчок его притаившейся депрессии. - М-может, можно подобрать другие н-нейролептики? - робко спросил я. Марек словно меня не услышал. Я подошел к нему и попытался обнять, но он вывернулся, отскочил к окну и теперь стоял, привалившись к подоконнику, кусая губы. Мне же все-таки полегчало от того, что он меня не разлюбил, я начинал перестраиваться на более оптимистичный лад: - М-может, достаточно будет просто понизить дозу? А если н-наступит ремиссия, м-можно будет п-попробовать отменить с-совсем, так? - Я думаю, тебе лучше уйти, - вдруг сказал он, и я лишь в замешательстве взглянул на часы. - Но сейчас всего п-полчетвертого... - Я имею в виду уйти совсем. Уйти от меня. Я едва удержался, чтобы не фыркнуть: уйти, как же! - Я не могу от тебя уйти, я т-тебя люблю. - Любишь меня? - зло усмехнулся Марек, и от этой усмешки стало как-то нехорошо. - Какого такого «меня», позволь спросить? Меня-шизофреника или меня-импотента? Выбор, сука, небольшой... Вот тебе, пожалуйста, выбирай между душой и телом! Как хорошо я знал этот самоуничижительный тон, и как же меня от него тошнило! Марек, наверное, и не подозревал, как сильно эти его «альтер-эго», «шизофреник» и «импотент», похожи друг на друга, как сильно они оба меня достали. Я скучал по прежнему Мареку, самому удивительному, непредсказуемому парню на свете, по самому интересному из всех моих одноразовых друзей. Теперь Марек сказал бы, что того парня больше нет и никогда не будет. Только я упорно не хотел этому верить. - М-марек, ну это же н-не трагедия, ты адаптируешься к лекарствам, и все пройдет, и это т-тоже... - Сколько времени я буду адаптироваться? Полгода? Год? Два? Может, это на всю жизнь — ты тогда в монахи уйдешь? Не надо, пожалуйста, этих великих жертв, ладно? - он уже почти кричал, вжимаясь спиной в оконную раму, будто пытался спастись от меня. Не то чтобы меня не пугала перспектива "уйти в монахи", я отгонял мысль о том, как скоро превращусь в мерзкого порнушного дрочера, как буду, может быть, пялиться на незнакомых парней на улице, представляя, какой формы у них члены и как именно их можно было бы применить, как, наверное, быстро начну жалеть себя, злиться на Марека и изменять. Несмотря на это, я продолжал упрямиться: - Это м-мне решать! - Нет, не тебе! Это моя болезнь, мое тело, мои проблемы — просто уйди и держись подальше, тебе-то что?! Что с тобой не так, почему ты все еще здесь?! - закричал он и все-таки сдернул очки, чтобы вытереть глаза. Если честно, я уже не представлял, где еще могу быть. Бросить Марека и вернуться к нормальной подростковой жизни — на что это будет похоже? Чем мне заниматься, о чем беспокоиться? О том, выйдет ли в четверти «пять» по литературе? О том, что надо подтянуть английский? Нормальная жизнь казалась теперь до нелепого прозаичной и пустой, я впервые вдруг понял, что даже при желании не смогу к ней вернуться. - П-потому что я так хочу. - Ты совсем больной? - фыркнул Марек, и неожиданно осекся от собственного озарения. - Черт, я что, вот настолько был дерьмовым любовником? - Ч-чего? - Секс был настолько так себе, что терять тебе особо нечего, да? - он с новым притоком энтузиазма источал желчь. - Вообще-то, мог бы и раньше мне об этом сказать! Мне одновременно хотелось засмеяться и ударить его чем-нибудь тяжелым. Как вообще можно до такой степени исковеркать действительность?! Это ведь талант надо иметь! - Д-да как ты... - Понятно, чего ты такой высокодуховный у нас — просто мужика нормального не было. - Заткнись, - едва ли не простонал я, схватившись за голову. - Прекрати это! - Почему бы тебе просто не поискать кого-нибудь получше — то есть, в нашем случае, практически кто угодно подойдет... - заливался Марек, видимо, задавшись целью все же довести меня до бешенства. Он один за пять минут смог истерзать сильнее, чем оба моих вредных внутренних голоса. Я просто шагнул к нему, схватил за плечи и встряхнул со всей силы, так, что он гулко стукнулся затылком об оконную раму и, наконец, удивленно умолк, смотрел как-то странно поверх съехавших от удара очков. Когда я стал целовать его, он попытался поначалу вырваться, но быстро сдался, обмяк, даже обнял меня за шею.       Я уже придумал, в каких выражениях расписать, насколько идиотские вещи он только что говорил, как дверь в комнату тревожно, шумно распахнулась. Мы, вздрогнув от неожиданности, тут же расцепились и обернулись. Мама Марека замялась на пороге, бледная и растерянная, руки нервно теребят ворот свитера. Она сказала это на польском, но я тоже понял, что произошло. Всего два слова: значение одного я знал, о втором догадался. В соседней комнате только что умерла бабушка Марека.