Хохот времени

      Вернувшись из школы, я все не мог успокоиться, нарезал круги по квартире, несколько раз снимал телефонную трубку, чтобы позвонить отцу на работу и несколько раз клал ее на место. Такая история должна быть рассказана лично, а не по телефону! Я уже мысленно строил фразы, которыми буду говорить о своей победе, и почти видел заинтересованное, потрясенное, а потом и ликующее лицо отца. Отца, чей сын сегодня победил Маяковского.       Хотелось устроить нам праздник, так что я немного убрался на кухне, вынес мусор, аккуратно расставил в прихожей обувь и даже протер захватанное жирными пальцами зеркало. Наконец, чтобы папе не приходилось изобретать нечто съедобное из яиц и подсохшей гречки, я сбегал в магазин за пельменями, майонезом и кетчупом. Папа очень любил есть что угодно с «кетчонезом». «Нет бога, кроме майонеза, и кетчуп — пророк его», — говорил он каждый раз, когда замешивал в блюдце свой фирменный нехитрый соус. Более праздничной едой, чем пельмени, была в нашей семье разве что пицца, заказанная на дом, но на нее у меня не было денег. После смерти мамы мы с отцом стали питаться преимущественно полуфабрикатами. Я был тогда еще маленький, чтобы уметь готовить, а папа почему-то упрямо не хотел этому учиться. Мне иногда казалось, что он нарочно хочет, чтобы кухня пустовала, потому что раньше всегда готовила мама, и ему казалось, что если кто-то (даже кто-то из нас) начнет выполнять ее работу, это будет оскорблением памяти. Со смерти мамы прошло пять лет, и за все это время в нашем доме не сварили ни единого супа.       Хлопок входной двери раздался сразу, как только пельмени всплыли на поверхность кастрюли. Мне часто удавалось очень точно подгадать с готовкой ко времени папиного возвращения. Он всегда предупреждал меня, если ему ставили дополнительную пару или намечалось какое-нибудь совещание или что-то в этом роде. Пары он вел с неукоснительной точностью: ровно столько времени, сколько она длилась согласно расписанию, никогда не задерживал студентов, но и раньше не отпускал. Зато на экзаменах он был совершенно неумолим. В сессию ему доводилось возвращаться глубокой ночью, он засиживался с последними студентами до закрытия университета, так что приходилось препираться с охранником, пришедшим вытурить его восвояси.       Многие студенты побаивались Алексея Михайловича, некоторые жалели (ну вы понимаете, вдовствующий отец-одиночка), и среди жалеющих обязательно находились те, кто мечтал его спасти (скорее от одиночества, нежели от отцовства, разумеется). Много раз я участвовал в крайне неловких диалогах со студентками, пытавшимися выведать, есть ли у моего папы кто-нибудь, что он любит, какие читает книги, какую слушает музыку и далее-далее-далее. Чем старше я становился, тем откровеннее звучали вопросы. Совсем недавно одна возвышенная особа, вся увешанная бусами из дерева и глины, туманно интересовалась, привлекательна ли для моего отца перспектива секса втроем.        — Павел? Что ты натворил? — послышался из коридора деланно-встревоженный голос отца.  — Ничего!  — Тогда почему у нас зеркало протерто?! Господи, и обувь по местам… — произнес отец упавшим голосом. Я вышел в коридор, чтобы насладиться эффектом. Папа с наигранным подозрением оглядывался по сторонам, даже не сняв пальто. — А чем это пахнет? — спросил он, принюхавшись. — Пельмени? Сынок… ты убил кого-то, да? Я засмеялся, довольный произведенным впечатлением и отрицательно замотал головой.  — Меня в школу вызывают? Ты напал на директора? — все больше придуриваясь, предполагал отец. Видимо, день у него прошел хорошо, раз он в таком балагурном настроении. — Ты поджег доску почета? Нет? Тогда к чему весь этот подхалимаж? — спросил он, обведя широким жестом убранную прихожую.  — Это не п-подхалимаж! Это п-праздник, — ответил я, улыбаясь.  — Ну слава Богу. А что празднуем? — спросил он, снимая, наконец, пальто и устраивая его на вешалке.  — Сейчас расскажу. П-поверь, есть п-повод! — сказал я.  — Тогда, пожалуй, не буду переодеваться. Ты там уже стол сервируешь? А свечи где? — он никогда не умел удержаться от иронии.       На нем был любимый серый костюм, который он нечасто надевал на работу. Я знал, что ему удобнее в джинсах и свитере или даже толстовке (тем более, что руководство позволяло преподавателям одеваться, как им вздумается), но мне всегда нравилось, когда он надевал костюм. В нем он сразу становился похожим на того, кто он есть — ученый, историк, исследователь Смутного времени. Не знаю, подозревал ли он, насколько сильно я им горжусь, как я им восхищаюсь: вот человек, который сделал себя сам. Во мне даже присутствовала иррациональная гордость быть его сыном, как будто в нашем родстве была лично моя заслуга. Ну и конечно, я едва не лопался от важности, когда кто-нибудь в шутку называл меня «потомственным интеллигентом».  — С-садись за стол, я сейчас все сделаю, — сказал я и засуетился у плиты. Папа тем временем обнаружил наличие в холодильнике ингредиентов для кечонеза.  — Нет бога, кроме майонеза, и кетчуп — пророк его! — по традиции возвестил он и полез к сушилке за блюдечком, как раз когда я собрался сливать в раковину воду из-под пельменей. - Пап, сядь и не путайся у меня под ногами, — строго сказал ему я, и он виновато поплелся к стулу. Вынужденный бездействовать, но радостно возбужденный, он, раскачиваясь вспоминал стихотворение Артюра Рембо.  — Каждый молод, молод, молод, в животе — чертовский голод… ты не помнишь, как там дальше? Я отрицательно помотал головой, но все-таки что-то вспомнил.  — Т-там было что-то типа «б-будем кушать камни, травы, что-что что-что и отравы», — вспомнил я, поперчив выложенные в тарелку пельмени, и поставил дымящееся блюдо перед отцом. - Все, что встретим на пути, может в пищу нам идти! — обрадованно процитировал папа самую последнюю строчку и вонзил вилку в первый пельмень.       Пока он ел, я болтал без умолку, описывая волнующие события сегодняшнего утра и дня. После литературы ко мне то и дело обращались однокашники с выражениями восхищения, Саня не отходила от меня ни на шаг, все твердила, что я «красавчик вонючий». Очевидно, вонючим я был потому, что скрывал от всех свой безусловный артистический дар. Папа слушал именно с такими выражениями лица, с какими я его себе представлял, когда продумывал свой монолог. Только вначале, когда я рассказывал про Марека, его вид вдруг стал очень напряженным. Он взволнованно переспросил, точно ли он приехал из Польши, и, получив утвердительный ответ, как будто хотел спросить что-то еще, но не стал, видя, что я заметил его подозрительный интерес.  — Почему тебя так волнует, что он из Польши? — спросил я, нахмурившись.  — Видишь ли, в Польше очень мало евреев, они были почти истреблены во время фашистской оккупации, должно быть, у его семьи очень интересная история, — ответил он и спрятал взгляд в пельмени, но я уже тогда видел, что что-то он тут темнит. Честно говоря, тогда я подозревал его в легком скрытом антисемитизме. Он всегда начинал дергаться, как только кто-нибудь говорил что-нибудь о евреях, еврейство было для него важной характеристикой, только непонятно было, положительной или отрицательной.  — Вообще-то он г-г-говорил, что его папа в П-п-польшу из России приехал, — пожал я плечами и хотел было продолжить, но вдруг заметил, как затряслась в руке отца вилка. Он мгновенно перехватил мой взгляд и аккуратно положил ее на стол, сдерживая дрожь, однако прочие признаки волнения никуда не делись, и я бы набросился на него с вопросами, если бы не хотел так сильно закончить свою историю. Отец, хоть и слушал меня с нескрываемым интересом и охал в нужных местах, очень быстро потерял контроль над нервами и принялся грызть ногти.  — И тут все зааплодировали, и я даже не п-понял… ч-что стихотворение закончилось, м-мне кажется, б-б-будь это хоть «Скифы», я бы п-прочитал.  — Вот это триумф! — протянул папа мечтательно. — Ты теперь чуть ближе к пониманию того, что значит получить «Оскар» или… — он задумался над метафорой, — взять Трою.  — Н-ну не надо настолько-то п-преувеличивать! — рассмеялся я. — Но да, это б-был такой кайф… Интересно, п-почему я это сделал? П-почему справился? Папа задумчиво пожал плечами. Я продолжал рассуждать:  — М-может, это из-за С-сани? Она т-так п-п-переживала за меня… — я всегда немного смущался говорить с отцом о ней, папа, как и многие другие, считал, что наши с Сашей отношения далеки от просто дружеских. Вот и сейчас он только понимающе (да нечего, нечего тут понимать!) ухмыльнулся.  — Александра всегда очень сильно за тебя переживает, насколько я могу судить, — заметил он. Я только с недовольным видом пожал плечами. — Я думаю, дело в этом новеньком из Польши. Он над тобой посмеялся.  — И это должно было м-мне помочь?  — Разумеется, — кивнул папа и вонзил вилку (она больше не тряслась) в уже остывший последний пельмень. — Никто никогда не бросал тебе вызов в открытую, все же делали вид, что все в порядке, тебе даже разозлиться было не на кого. А тут этот тип почти что заржал над тобой, даже хуже, чем заржал.  — П-почему хуже?  — Павел, мужчина должен интуитивно разбираться в таких вещах, — строго заметил мне папа, но все-таки снизошел до объяснения. — Если бы он заржал в голос, это было бы для тебя настоящим вызовом, то есть он показал бы, что считает тебя достойным противником, уважает твое право защищать свою честь ударом в челюсть… — он перехватил мой осуждающий взгляд и возвел глаза к небу, — …или любым другим способом, как будет угодно вашему пацифистскому высочеству. А хихикая в кулачок, он выказывает только презрение, уважения — ни грамма. Он ставит тебя в дурацкое положение: вроде, и оскорбил тебя, а вроде и не оскорблял. Ты и обиделся, и карт-бланш на отмщение не получил. Остается только один выход: повести себя таким образом, чтобы его презрение само по себе мутировало в восторг, с чем я тебя и поздравляю.  — Н-н-но… — он был в тот день как-то взвинчено велеречив, перебить его не удалось бы даже человеку, не страдающему заиканием.  — Злость иногда бывает очень полезна, — продолжал он. — Вообще, все, что выводит из зоны комфорта, полезно в небольших дозах. Например, ты задумывался над тем, почему столько людей любят книги и фильмы в жанре хоррор? Существует исследование…  — Т-то есть, ты х-хочешь сказать, ч-ч-что все произошло просто п-потому, что мне х-хотелось какого-то незнакомого еврея впечатлить? — я все-таки исхитрился ввинтиться в его монолог. Он рассмеялся (скорее всего, над формулировкой «какой-то незнакомый еврей», говорю же, он никогда не мог спокойно пройти мимо этого слова) и снова сунул в зубы ноготь.  — Знаешь, существует такой сорт людей, которых почему-то очень хочется впечатлить, просто потребность такая необъяснимая. И особенно этот сорт распространен как раз среди каких-то незнакомых евреев.  — Что-то я н-не очень тебя п-понимаю… — признался я. — Д-да оставь ты свой ноготь в п-покое! Папа поспешно выдернул палец изо рта и засунул руку в карман для верности. Он выглядел так, будто выпил вина: взволнованный, порозовевший, болтливый сверх всякой меры.  — Знаешь, может, выпендрёж — это твое наследие. Меня тоже все время тянет доказывать кому-то что-то, когда меня никто об этом не просит. Насколько я помню, мой отец был еще более тяжелый случай. Наверное, ты тоже мог это унаследовать. Ген выпендрёжа, потребность впечатлять.  — Н-нелегко мне придется, если ты прав, — сказал я.  — Нам всем было нелегко, — улыбнулся он и уставился, задумавшись, куда-то мимо меня, барабаня обкусанными ногтями по столешнице. Я хотел уже спросить, что он там начинал рассказывать об исследовании насчет жанра хоррор, но он заговорил сам. И ему по-прежнему не давали покоя евреи.  — А этот твой одноклассник, который незнакомый еврей, он чего приехал-то? — как-то неуклюже и с деланной незаинтересованностью спросил папа, не глядя на меня.  — Ну… я н-не знаю, — протянул я. — Он что-то говорил про бабушку. Отец глубоко вздохнул, раздувая ноздри, и снова взгрызся в свои ногти.  — И… он приехал с родителями? — спросил папа, продолжая сверлить взглядом холодильник за моей спиной.  — Я откуда з-знаю? Ну вряд ли он один п-приперся, ему же шестнадцать лет. Наверно, с-с родителями.  — Ага… — кивнул отец, как будто не вполне довольный моим ответом. Я пытался вспомнить, что Марек успел наговорить о своей семье, отчего-то не очень задаваясь вопросом, почему моего отца так сильно это интересует. Его всегда интересовали самые неожиданные вещи. И тут меня осенило.  — З-знаешь, он упомянул, ч-что его отец в-в-вырос здесь и учился в н-нашей школе. Я еще п-подумал, что т-ты мог его знать, т-ты ведь т-тоже здесь учился. Мне никогда до этого не приходилось видеть, чтобы люди бледнели так стремительно. Только что папа был розовощек до такой степени, что казался поддатым, и тут — враз — сделался похожим на оживший труп.  — Может, и знал, — произнес он бесцветным тоном. — А как его фамилия?  — Тилипман, — ответил я, вглядываясь в папино застывшее лицо. — П-пап? Ты ч-чего? Т-ты его знаешь?  — Впервые слышу, — неожиданно усмехнулся отец и посмотрел на меня чуть ли не с вызовом, как будто я собирался с ним спорить.  — Ты к-какой-то с-с-странный сегодня, — сказал я, и отец недоуменно и немного насмешливо вскинул вверх одну бровь.  — Неужели? По-моему, вполне обычный, заурядный, старый, постылый папаша. Слушай, я тут вспомнил кое-что… — он вскочил на ноги и стремительно зашагал на выход. — Я вернусь где-то через полчасика. Может, посмотрим кино какое-нибудь…  — Хорошо, — кивнул я. Его шитое белыми нитками вранье про то, что он что-то «вспомнил» должно было замаскировать от меня факт его курения. Папа начал курить в армии и пытался бросить это дело с момента демобилизации. Ему удавалось продержаться несколько месяцев, иногда даже год, но потом страсть к никотину вновь одолевала его душу. Чтобы не подавать мне дурной пример (а больше — чтобы не позориться своей беспомощностью перед зависимостью) папа норовил сбежать из дому на перекур по пять раз за вечер. Раньше он просто выходил выгуливать собаку столько раз, сколько хотел выкурить сигарет. Но собака умерла этим летом, и помимо скорби на него навалилась необходимость придумывать внятные объяснения своим отлучкам, что всегда выходило довольно паршиво: «дико хочется мороженку, тебе купить?», «лучше сразу вынести на помойку эти консервные банки, от них пахнет», «ты слышал? там, кажется, кошка мяукает». Я несколько раз собирался разоблачить его, но каждый раз отступал, берег его гордость.       Не знаю, почему я тогда сразу не сопоставил эти факты: сначала мы говорим про Тилипмана, потом папа тотчас галопом несется курить и не возвращается еще около часа. Наверное, дело было в том, что я, как и положено добрым сыновьям, не мог даже заподозрить своего отца в чем-то более неблаговидном, чем пристрастие к сигаретам.