Хохот времени

      Алексей Михайлович действительно побежал курить. Едва вырвавшись из дома, он трясущимися, как у законченного невротика, пальцами, стал вытаскивать портсигар из секретного внутреннего кармана пальто. Сейчас он был рад, что не смог бросить курить: откажись он от сигарет хоть десять лет назад, в этот момент они бы ему позарез понадобились, хорошо, что оказались под рукой.       Боже, он взрослый мужчина, большая часть знакомых теперь величает его по имени-отчеству, до чего же несолидно впадать в истерику, всего лишь услышав похожую фамилию. «Не просто похожую фамилию, — заспорил он сам с собой. — Настоящую его фамилию, подлинную». Кажется, он успел упомянуть в одном из писем, что отказался от русифицированной «Тилипманов» в пользу настоящей, еврейской «Тилипман». Или ему только кажется, что он об этом писал?       Не без труда он вытащил сигарету из портсигара, сунул в зубы. Так. Сейчас станет полегче. Колесико зажигалки не поддавалось, он щелкал им снова и снова, но получал только невнятный сноп искр вместо нормального огонька. Наконец, зажигалка сжалилась над ним и подпалила кончик сигареты. Алексей Михайлович с наслаждением наполнил легкие дымом и, выдохнув, скрылся на секунду в сизом облаке. Зря он закурил прямо во дворе, обычно отходил подальше, хотя бы к соседнему дому. Поплотнее закутавшись в пальто, Алексей Михайлович быстрым шагом двинулся прочь от своего подъезда, не особенно, правда, задумываясь о маршруте, просто летел, куда глаза глядят. Его мысли были очень далеко отсюда, очень далеко и давно. Сознание Алексея Михайловича переместилось в прошлое, чуть более, чем на двадцать лет назад, в те времена, когда его звали просто Лёхой, в жаркое лето после восьмого класса.       Стоял август, он успел уже поступить в ПТУ и загореть дочерна, в русых волосах светлели выцветшие на солнце пряди. Это было, пожалуй, самое лихое, самое беззаботное и удачное во всех отношениях лето в его молодой жизни: ненавистная школа позади (гори она огнем), через три года он получит профессию токаря, и хоть кто-то в семье начнет зарабатывать нормально, но самое главное — его брата наконец-то поймали и отправили на зону (где ему, ублюдку, самое место). Лёха терпеть не мог своего братца, настолько, что это можно было даже назвать словом «ненависть». Отца он хоть как-то терпел: когда тот был трезвый, с ним можно было даже поговорить, а если он по пьяни бил Лёху, то потом все равно рано или поздно трезвел, раскаивался, просил прощения и старался сделать всем что-нибудь приятное. Брат был совсем другое дело, Лёхе казалось, что в нем очень мало человеческого. Он родился 22 апреля, поэтому был назван Володей, в честь Ленина. Иногда Лёха думал, что именно поэтому Володя такой ебнутый — потому что назван в честь мумии из мавзолея. С самого детства он любил всякие жестокие штуки, и тут речь даже не про отрывания лапок кузнечикам. Он часами таращился на попавших под машину, умирающих птиц, пинал ногами кошек, однажды Лёха видел, как он забил дворнягу насмерть, просто пинал ее по ребрам битый час, пока она не стала харкать кровью и захлебываться. Всю жизнь он старался держаться от брата подальше, так что его арест и заключение Лёху совсем не огорчили. По правде говоря, расстроился из всей семьи только отец, поэтому незамедлительно запил и прекратил работать. Денег и без того всегда не хватало, так что Лёха стал искать какую-нибудь халтурку на последний месяц лета, и довольно быстро дело ему нашлось: ремонтировали городскую библиотеку имени Горького, и там маляру нужен был помощник.       Лёхе нравилось работать там: краской, конечно, воняло убойно, зато вокруг стояла такая красота! Сам Лёха тогда, конечно, и не подозревал об этом, но в нем с самого рождения прочно засела любовь к прекрасному, к красоте как явлению. Поэтому архитектура горьковской библиотеки повергала его в трепет. Лёха не признался бы в этом ни одной живой душе, но у него комок подступал к горлу, когда он глядел на сводчатый потолок, на псевдо-дорические колонны, на мраморные лестницы… Казалось бы, что за болезненная тяга к помпезности? Однако для Лёхи, выросшего в деревянном бараке 37-го года постройки, эта помпезность была воплощением красоты, всего того, чего он сам с детства был лишен. Для него было сущим удовольствием вставать в семь утра, втискиваться в восьмичасовой автобус и идти потом сквозь прохладный, росистый воздух к зданию библиотеки, которое как раз в это время было словно соткано из света: высокие, почти во всю стену, окна, выходящие на восток, отражали утренние лучи солнца и ослепительно горели, встречая новый день и Лёху.       Он заметил того парня в понедельник, где-то на вторую неделю своей работы. Они вместе ехали в автобусе, и Лёха случайно взглянул на него и узнал: отличник из параллельного класса, сдал на пятерки все экзамены за восьмой класс, висел на доске почета уже лет, наверное, пять. Мозги такие, что страшное дело. Лёха частенько натыкался на него в школьных коридорах, но так и не был знаком, так что не помнил его имени. Знал только, что там что-то необычное, не Саша там, и не Петя. Почему-то при виде этого парня Лёха всегда боролся с желанием начистить ему пятак. Даже нет, не просто начистить пятак, а измордовать, излупить в мясо, сломать нос, челюсть, повыбивать эти ровные зубы, как у какой-то кинозвезды. Он думал тогда, что это желание связано с чувством несправедливости: почему одним — все, а другим — ничего? На самом деле эти порывы скорее были вызваны глубинной, разрушительной потребностью уничтожить что-нибудь красивое. Позже, когда Лёха уже начнет превращаться в Алексея Михайловича и анализировать самого себя, он придет к выводу, что красота всегда вселяла в него какой-то первобытный ужас, лишала покоя, путала мысли. Он никогда не умел наслаждаться красотой без внутреннего бунта, без желания разрушить ее. Даже здание библиотеки, которым он так восхищался днем, ночью являлось ему во сне разбомбленными руинами, покрытое пылью, кровью, копотью, объятое огнем — и это зрелище действовало на него еще сильнее, ярче, он резко просыпался, задыхаясь от возбуждения, не в силах вспомнить, что же именно ему приснилось. Должно быть, его тяга к разрушению красоты проистекала из несбыточной мечты приобщиться к ней. Красота не принимала Лёху, им всегда было не по пути, она отшвыривала его от себя, наживая в нем непримиримого врага.       Этот парень, конечно, не знал, что избегал год за годом страшной участи только благодаря Лёхиному самоконтролю (эта мысль Лёхе нравилась, она как будто утверждала его власть над этим незнакомцем, превращала его из убийцы в спасителя), вот и тогда вундеркинд просто стоял напротив него, уставившись в окно: как всегда, задумчивый (думай, думай, не зря же у тебя столько мозгов) и ангелоподобный со своими золотыми локонами и черными глазами. Все вокруг только и делали, что дивовались на это сочетание белого с черным, все девчонки хоть чуть-чуть да были в него влюблены, Лёхе даже казалось, что некоторые учительши — тоже. Он давно уже заметил, что девкам (любого возраста) подавай смазливых пижонов, вроде этого.       Пижон тем временем отвернулся от окна и в некотором замешательстве перехватил пристальный взгляд Лёхи. Тот заметил это слишком поздно, чтобы отвести глаза, теперь это будет выглядеть, как будто он на него глазел, а теперь смущается. Нечего тут смущаться, он имеет полное право глазеть на кого угодно, они же в общественном месте. А вундеркинд уже сам таращился на него и хмурился, будто пытаясь припомнить, где видел его лицо. Лёха вопросительно и нагловато приподнял брови: чего, дескать, уставился? Лицо его безмолвного собеседника неожиданно просветлело и, помешкав еще секунду, он коротко, деловито кивнул. Кивнул? Леха слегка опешил, но тоже почему-то кивнул вундеркинду. В конце концов, отчего бы и не кивнуть? Они же знают друг друга — как-никак, восемь лет отсидели в одной школе. В тот день вундеркинд выскочил из автобуса первым и сразу бросился к полыхающей отраженным светом библиотеке. Лёха неспешно следовал туда же. Он успел заметить, как силуэт с сияющей на солнце (прямо как нимб) светловолосой головой взбежал по мраморным ступеням и скрылся за высоченными тяжелыми дверями. И чего он тут забыл в такую рань?       Их безмолвное общение возобновилось на следующее утро. Лёха успел занять место в автобусе, когда вундеркинд заскочил в уже закрывающиеся двери, встрепанный, запыхавшийся от бега, и повис на том же поручне, что и вчера. Взглянул на Лёху и кивнул сразу, не присматриваясь. Лёха кивнул тоже, как будто они всегда так здоровались. На деле же до вчерашнего дня они не здоровались в принципе.       Утром в среду к кивку добавилась улыбка. Утром в четверг вундеркинд, зайдя в автобус, сразу нашел его глазами и слегка махнул рукой, Лёха ответил тем же небрежным жестом. Утром в пятницу Лёха не удержался и заговорил.  — Ты сюда, как на работу, ходишь, — сказал он, выйдя из автобуса. Вундеркинд в это утро не понесся в библиотеку со всех ног, как обычно, а плелся медленно, пытаясь на ходу найти что-то в своем явно забугорном рюкзаке. Услышав Лёху, он оторвался от своего занятия, вскинул голову и улыбнулся источнику звука.  — Ты тоже! — заметил он, откидывая волосы со лба. Лёха словно налетел на невидимый барьер. Что значит «ты тоже»? Тоже «как на работу»? Почему «как»? По Лёхе же сразу видно, что он в жизни ни единой книжки толком не прочел, какого рожна ему каждый день делать в библиотеке, если не работать? «Черт, он что, подумал, что я сюда книжки читать таскаюсь?» Это предположение было для Лёхи и оскорбительно, и лестно одновременно. С одной стороны, в его окружении читать как-то не принято, читающих называют ботаниками и время от времени лупят. С другой — он никогда не думал, что может произвести на кого-то такое обманчивое впечатление. Как эта библиотечная крыса могла принять его за своего? Это Лёху-то, с его-то рожей!       Погруженный в переживания, Лёха молчал слишком долго, между ребятами повисла неловкая пауза, судя по бегающему взгляду вундеркинда, он уже подумывает, как бы слинять. Почему было просто не отпустить его тогда?  — А ты… чего там делаешь-то каждый день? — спросил Лёха, и внезапно с приливом неловкости обнаружил, что разговаривает ужасно косноязычно и нелепо.  — Да вот, решил начать готовиться к вступительным экзаменам в университет, — охотно ответил вундеркинд, а Лёха только рот разинул: университет? Сейчас?  — Ты же, вроде, со мной в одной параллели учился? — белобрысый кивнул. — Так ты же только восьмой закончил, тебе до вступительных еще два года в школе болтаться!  — Я знаю, — почему-то виновато улыбнулся он. — Просто я должен очень хорошо сдать вступительные, а у меня с языками беда, если провалю немецкий — все, придется в мед поступать. Лёха смотрел на него с недоверчивым недоумением. Что-то он запутался. Какой немецкий? Какой мед?  — А с чего это тебя возьмут в мед? Ты блатной, что ли?  — Ну… не знаю, — растерялся вундеркинд, — Просто, когда поступаешь в медицинский, учитываются… гены. Если родители у тебя в медицине, то шансов больше. А у меня папа хирург, мама медсестра.  — Понятно, — протянул Лёха, — Связи хорошие?  — Да, и это тоже, — невесело усмехнулся белобрысый. — Просто считается, что талант к медицине по наследству передается, от родителей — к детям, и так далее. А мне только, похоже, ничего не передалось, я, как увижу кровь — в обморок падаю. Беззастенчивость, с которой вундеркинд признался в этом, потрясла Лёху до глубины души. Если бы (не приведи, Господь!), он сам хоть раз в жизни хлопнулся в обморок, он бы уж постарался, нет, приложил бы все усилия, чтобы ни один человек в мире не узнал о таком позоре. И уж тем более, он ни за что не употребил бы в отношении самого себя слово «обморок». В обморок падают нервные тетки, в его случае это даже мысленно называлось бы словом «отключка», «бессознанка» или как-нибудь еще, но никак не «обморок». - Да, хреновый из тебя хирург получится, — только и смог ответить Лёха. Его собеседник усмехнулся и кивнул, глядя себе под ноги. Они уже подходили к заветным мраморным ступеням библиотеки. В тот день было пасмурно, и в стеклах окон отражались только тучи.  — А ты что читать собираешься? — спросил вундеркинд, наверное, чисто из вежливости. Лёха предпочел бы, чтобы он просто молча и совсем не вежливо шел по своим делам. Потому что он так и не решил, хочется ли ему рассказывать этому типу, что он — маляр, а не интеллигент под прикрытием. Заданный вопрос запустил в голове Лёхи на диво шустрый мыслительный процесс, но ответ выскочил у него изо рта, опередив мозги.  — Эээ… Пушкина, — выпалил Лёха и тут же спохватился, до чего глупо соврал. Сказал бы, что стены в архиве красит, нахрена Пушкина-то приплетать? Вот и белобрысый удивленно вытаращился на него и даже остановился.  — Серьезно, Пушкина? — переспросил он. — А что именно? Поэзию?  — А че, у него и проза есть? — ляпнул Лёха и опять только задним числом понял, какую сморозил глупость. Ну конечно, у него есть проза, иначе вундеркинд бы не уточнял. Какое позорище! Почему было не сказать правду? Ушел бы себе с гордо поднятой головой, а теперь… Белобрысый глядел на Лёху с недоумением и… любопытством?  — Ну… — замешкавшись, протянул вундеркинд, - да, есть… И проза, и драматические произведения. Знаешь, он ведь писал прозу под псевдонимом! — вдруг, будто обрадовавшись, воскликнул он.- «Повести Белкина» называется. Ты наверняка про них слышал, просто не запомнил, что это на самом деле Пушкин! - А, повести Белкина, точно… — промямлил Лёха, чувствуя какое-то подобие благодарности за помощь при отступлении.  — Мне они очень нравятся, особенно «Метель», — заливался соловьем вундеркинд. — Прочти обязательно, там очень интересно. И «Капитанскую дочку» тоже прочти.  — Хорошо, — покладисто согласился Лёха. Было странно от того, что этот книжный червь говорил с ним вот так, почти как с равным, советовал прочесть книгу, как будто думал, что Лёха и впрямь на это способен. «А собственно, почему нет? Чем я хуже? Вроде, не совсем болван, не такое уж это хитрое дело — книжку прочитать». — А это тоже Пушкин, да? «Капитанская дочка»? - Да, Пушкин, Александр Сергеевич, — кивнул белобрысый и снова внимательно уставился на Лёху. «А глаза у него страшные, как будто совсем без радужки, один большой зрачок, как у мертвеца». — Ты как прочитаешь, скажи, сравним впечатления, — сказал вундеркинд, и Лёха подумал, он над ним смеется, но нет, он говорил абсолютно серьезно, без улыбки.  — Хорошо, — кивнул Лёха и запнулся на секунду, не зная, не слишком ли тупо спрашивать такое сейчас… — А как тебя зовут? Ты извини… просто я не помню. Белобрысый в ответ только рассмеялся, кажется, совсем не обиделся.  — Даниил Тилипманов, — представился он и протянул руку, на удивление простецкую, с широкими костяшками и короткими пальцами, как будто пришитую к нему от какого-то другого человека.  — Лё… Алексей Якушев, — так же церемонно назвался Лёха и стиснул белесую интеллигентскую кисть своей загорелой пролетарской пятерней.       Он записался в библиотеку сразу, как закончилась его смена. Книг на дом здесь не выдавали, так что он пошел сразу в читальный зал, взяв «Капитанскую дочку» — ее спросить было проще, насчет Повестей Белкина Лёха как-то сомневался. Белкин? Пушкин? Один черт разберет, как эту книжку у библиотекарши спрашивать. Один только черт и, может быть, этот вундеркинд Даниил Тилипманов.       Лёха весь день прокручивал в памяти тот утренний разговор, пытаясь разобраться в загадочных мотивах собеседника: издевается он над ним? Или надеется нарваться на драку? Довольно глупо для него, Лёха плевком уложит этого Даниила. Имя-то какое: не Данил даже, а ДаниИл. Не больше, не меньше. Конечно, куда уж за таким угонишься: с самого рождения — в дамках, чего не коснись — всюду ему фартануло, даже имя не такое, как у всех. Вот уж несправедливость этого мира: кто-то рождается сразу же Даниилом Тилипмановым, с блестящим будущим, с мозгами, с красотой, с обаянием, наконец… А кто-то рождается обычным Лёхой, и хер знает, будет у него хоть какое-нибудь будущее: будет — хорошо, не будет — а и хрен с ним, не велика потеря. Да, этот тип наверняка просто посмеялся над ним, только Лёха по тупости своей этого не заметил, не понял. А что, если нет? А что, если он просто так наговорил ему про Пушкина, чтобы заполнить паузу, вдруг у него вообще никаких мотивов нету, а Лёха разыскивает их, как дурак? Вариантов масса. «Ну и хрен с ним, — решил Лёха, тихонько прокравшись в читальный зал и юркнув за неприметный, спрятавшийся в углу стол. — Не моя это забота — нахрена он это сделал, моя забота, что он мне вызов бросил, и что я этот вызов принял». Жизнью Лёхи всегда руководил не до конца понятный ему самому принцип соперничества человека с человеком, соперничества как физического, так и морального, в данном случае — и вовсе интеллектуального. Лёха привык побеждать соперников (в том числе тех, кто о соперничестве и вовсе не подозревает), так что с яростным упорством впился глазами в первую страницу «Капитанской дочки». Он читал, внутренне сжавшись, все ожидая, когда же станет трудно, когда его котелок прикажет долго жить, не справляясь с синтаксическими нагромождениями. Но трудно так и не стало. Напротив, когда библиотекарша неожиданно отбросила тень на страницу и сказала, что библиотека закрывается до завтра, он с трудом оторвался от чтения: судьба Петра Гринева в тот момент волновала его больше своей собственной.