Хохот времени

      Я встретил Марека уже на следующий день, на подходе к школе. Он, все в том же расхристанном пиджаке, зябко топтался на крыльце, но почему-то не заходил внутрь. В секундном приступе паранойи я вдруг подумал, что он подкарауливает меня, и даже хотел было свернуть и попасть в школу через черный ход, но вовремя осознал, насколько дурацкая мысль пришла мне в голову. Подойдя ближе, я разглядел, что на самом деле заставляло его торчать на промозглом крыльце, и даже оторопел на секунду, не веря своим глазам. Изо рта Марека бесстыдно торчала сигарета. - Здравствуй! - сказал он, заметив мою обалдевшую фигуру. - У т-тебя б-б-будут неприятности, - выпалил я, не здороваясь. Заикающиеся люди часто пренебрегают этикетными фразами из экономии времени и сил. - Что? - переспросил Марек, и тут же спохватился, насколько глупо переспрашивать заику. - Почему у меня будут неприятности? - Ку-курить з-з-запрещено, - объяснил я, невольно окидывая опасливым взглядом школьные окна. Мне тоже могло попасть, если бы меня заметили рядом с курильщиком. - Они т-т-тебя увидят и убьют, - брякнул я, не знаю точно, почему. Это была неприметная цитата из «Ромео и Джульетты», если бы я не выучил пьесу почти наизусть, репетируя с Саней постановку, это лишнее «и убьют» наверняка не соскочило бы у меня с языка. Я судорожно думал, как в двух словах объяснить, что это цитата, но гортань от волнения совсем перестала меня слушаться, я не смог выдавить ни звука. Марек секунду смотрел на меня удивленно, потом за стеклами очков блеснуло узнавание, и он, рассмеявшись, ответил: - Твой взгляд опасней двадцати кинжалов. Он одним метким опытным щелчком отправил окурок в урну и улыбнулся мне. - Ты ведь это прочитал? - спросил он, подразумевая, видимо «процитировал». Я только молча кивнул. Марек уважительно хмыкнул и, будто проследив мой взгляд, тоже оглянулся на окна школы. - Почему запрещено курить? Этот вопрос никогда не приходил мне в голову, ответ на него казался слишком очевидным, так что я просто уставился на Марека, как на идиота. Но тот продолжал вопросительно пялиться на меня. - В П-п-польше в школах к-курят? - спросил я довольно сварливо. Марек, к моему удивлению, пожал плечами. - Я не ходил в школу в Польше. Я учился у себя дома. Надо же. Наверное, это уже кое-что объясняет: его внешний вид, то, как он разговаривает... Наверное, нелегко это: переехать в другую страну и тут же впервые оказаться в коллективе. - П-п-просто не к-к-кури на к-крыльце, - сказал я, немного смягчившись. Вот дуралей, его же чудом не сцапали сейчас! «Пока не сцапали», - напомнил себе я. Мое воображение тут же нарисовало поистине жуткую картину: мы с Мареком едва переступаем порог школы, как словно из ниоткуда возникает завуч по учебно-воспитательной работе, хватает нас и... вот тут нашим жизням приходит конец. - Потому что меня увидят? - недоумевал тем временем Марек. - А что мне сделают? - В-в-вызовут родителей в ш-шк-шк-школу, - объяснил я. Марек только усмехнулся и распахнул дверь, пропуская (почему-то) меня вперед. - Это не страшно, - сказал он, следуя за мной. - Мой папа знает, что я курю. - Н-ну м-м-может, т-тогда тебе выделят т-тут ку-курительную комнату, - заикание сильно мешает иронизировать, но иногда не так-то просто удержаться. - Не думаю, что это возможно, - очень серьезно ответил Марек. - А где курят остальные? Тут есть вообще другие... - он сощурился и пощелкал пальцами, вспоминая слово. - Курители? - К-курильщики, - поправил я. - В-в-вроде бы, Лиза. С к-к-которой ты с-сидишь на литературе. - Я спрошу ее, большое спасибо, - благодарно кивнул Марек. Первое время он строил фразы, как персонаж из русского разговорника, какой-нибудь пресловутый Иван из сценки «в магазине» или «на почте». Видимо, он не слишком доверял тогда своему русскому, держал себя под контролем и старался не ляпнуть глупость.       Мы вместе подошли к расписанию и, выяснив, что урок будет в двадцать четвертом кабинете, вместе стали подниматься на второй этаж, хотя разговор, казалось бы, исчерпал себя. Мне было неловко идти в молчании. - Т-т-ты с родителями п-п-приехал? Марек как-то преувеличенно обрадовался, что я его о чем-то спросил. - Только с папой, - ответил он. - Здесь живет его мама, моя бабушка. Я ее совсем не помню, мы встречались несколько раз, когда я был маленький. - А ч-ч-что с т-твоей мамой? - спросил я и тут же прикусил язык, подумав, что напрасно спросил об этом. Не может с мамой быть все хорошо, если ребенок живет с папой. Конечно, это глупо, но тогда я мгновенно решил, что мама Марека умерла, как моя, и очень смутился. - П-п-прости, - торопливо добавил я, когда он едва успел открыть рот, чтобы ответить. - Н-не отвечай, я з-з-зря это с-с-спросил. - Почему зря? - удивился Марек. - Ты... О, ты что, решил, будто она умерла? Нет, ты что! Она не умерла! - он засмеялся, увидев мое сконфуженное лицо. Как будто в смерти или не смерти матери может быть что-то смешное. Мне так сильно захотелось двинуть ему по челюсти, что я просто развернулся и зашагал прочь. Я не сторонник затевать драку, да и каким-то дальним уголком разума я понимал, что он разозлил меня случайно. Он никогда не сказал бы такого, если бы знал мою историю. Но он не знал ничего, и, даже понимая это, невозможно было простить ему этой поверхностной легкости, этого смеха. Он ничего не знал и никогда не узнает того, что знал я.       Что он мог знать об этом опустошающем, высасывающем чувстве одиночества, близкого к панике, когда хочется выброситься из самого себя, когда хочется быть кем угодно, кроме себя самого, когда все в себе самом тебе ненавистно? Что он мог знать об этой невозможности примириться с отсутствием, с небытием, с тем, что невозможно представить, хоть как-то коряво вообразить, когда ты заперт в своем сознании, которому известно лишь, что такое жизнь, и совсем непонятно, что такое смерть. Которое знает лишь то, что существует, может представить себе существующее, и говорить может только о существующем, потому что само - существует. Что он мог знать о попытках представить себе то, чего нет, все равно, что пытаться вообразить совершенно новый цвет, отличный от всех прочих? Что он мог знать о судорожных снах, в которых мне выдавался единственный волшебный шанс спасти ее от смерти, и в которых она умирала снова и снова, несмотря на все мои старания?       Нельзя винить человека в том, что он не пережил те же страдания, что и ты, и все-таки я винил, винил всех и каждого. Даже в тот момент, спустя пять лет, когда мне казалось, будто я уже успокоился и примирился, одна неловкая фраза вспенила во мне бурю ненависти.       Я ворвался в мужской туалет и замер над раковиной, не поднимая глаз к зеркалу. Открыл кран с холодной водой на полную мощность и просто смотрел, как кружится желтоватый ржавый водоворот вокруг слива. Я поднял голову и уткнулся взглядом в свое отражение. Казалось, на моем лице должна быть написана зверская злость, но на меня жалобно глядел растерянный бледный мальчишка.       Трель звонка возвестила о начале урока истории. Я завинтил кран, поправил сумку на плече и поплелся к двадцать четвертому кабинету. В коридоре мне наперерез выскочила явно разгневанная чем-то Любовь Анатольевна, пресловутая завуч по учебно-воспитательной работе, и, даже не взглянув в мою сторону, стремительно скрылась за дверью с цифрой 24. Нехорошее предчувствие заворочалось между ребер, но я оттолкнул заманчивую мысль сбежать с урока, открыл дверь, шагнул в класс.       И попал на самое начало шоу.       - Марек Тилипман здесь? - голосом, сделавшим бы честь старшине-морпеху, спросила Любовь Анатольевна. Ее одутловатое лицо пылало гневом. Все лица в классе повернулись к ней, учительница истории держала нейтралитет, замерев у окна, Марек растерянно поднялся из-за парты и поправил съехавшие на нос очки удивительно беззащитным жестом. - Это я, - сказал он и перевел взгляд с завуча на меня. Я все еще стоял у двери, растерянный, как и все остальные. Впрочем, не думаю, что он заметил мою растерянность, наверняка ему бросилось в глаза только то, что я стою рядом с его обвинителем. - Так вот, Тилипман, - продолжала Любовь Анатольевна, подпустив побольше стали в голос. - Я знаю, что вы поступили к нам в школу только вчера, и, возможно, - она выделила это слово «возможно» так, что стало ясно: ни о каком «возможно» здесь речи не идет. - Возможно, вы еще не уяснили всех правил, обязательных для учеников. Марек попытался было улыбнуться ей той же обескураженной, извиняющейся улыбкой, какую практиковал накануне, представляясь нам, но Любовь Анатольевна за долгое время работы с детьми выработала иммунитет против улыбок. - В таком случае, хочу лично проинформировать вас, так, чтобы вы запомнили раз и навсегда: курение на территории школы строго запрещено. На первый раз руководство может простить вам эту... оплошность, - тот же умопомрачительно ироничный тон: ясно, что такой смертный грех, как Курение, никто в здравом уме «оплошностью» не назовет. - Однако в другой раз к вам будут применены санкции, это понятно? - Я не... - начал было Марек, но Любовь Анатольевна не позволила ему закончить фразу. - Это — понятно? - переспросила она громче и ядовитее. Марек ошеломленно оглянулся на класс, и тот тут же пришел ему на помощь в лице Ани. Она, в силу рок-н-ролльного мировоззрения, была в принципиальных разногласиях с абсолютно любой властью. - А с чего это вы взяли, что он курил? - в споре с Любовью Анатольевной Анина луженая гроулингом глотка была куда эффективнее интеллигентского бормотания Марека. - Откуда такая информация? - Уж поверь, Анна, информация из достоверных источников! - закатив глаза, ответила завуч. Аня, с ее анархистскими выступлениями, выпила у нее немало крови за все эти годы, и Любовь Анатольевна не упускала случая продемонстрировать, насколько эта выскочка ее вымотала (хотя я уже тогда готов был побиться об заклад, что им обеим будет остро не хватать друг друга, когда Аня выпустится: диктатору необходим бунтарь, а бунтарю — диктатор). - А можно узнать, из каких именно источников? - не унималась Аня. - И вообще, хотелось бы узнать подробности! Сейчас только первый урок, он что, по-вашему, специально пришел в школу пораньше, чтобы кощунственно раскурить сигарету назло общественным устоям? По классу пробежали смешки, а Марек слегка покраснел, покосившись на меня: похоже, он и в самом деле поступил именно таким идиотским образом. Любовь Анатольевна свирепо оглядела смеющихся, понимая, что ее авторитет только что сполз на пару процентов ниже. - Есть человек, - заговорила она, прочистив горло, – который видел, как пять минут назад этот юноша курил сигарету прямо на школьном крыльце. Марек покраснел еще больше и взглянул на меня открыто и злобно. Конечно, на его месте меня тоже разозлило бы такое мелочное, поганое предательство. Вот только я не был предателем. - Это н-н-невозможно, Л-л-любовь Анатольевна, - сказал я, и завуч медленно повернулась в мою сторону с таким опешившим видом, будто с ней заговорила классная доска. Все взгляды устремились теперь ко мне, и от этого мигом вспотели ладони. - М-м-мы с Ти-ти-тилипманом встретились по п-п-пути и пришли в шк-школу вместе. - Вы уверены? - озадаченно спросила Любовь Анатольевна, резко сбавив тон. Я прекрасно знал, насколько неприятно ей разговаривать именно со мной. Им всем было неприятно: из-за того, что я сирота, из-за того, что заика, словом, такой со всех сторон неполноценный, что непонятно, как себя со мной держать: орать на сироту им как-то не к лицу, будут сюсюкаться - пойдут разговоры про любимчиков и особое к ним отношение. Опять же, вести со мной дискуссию смерти подобно, с моим-то заиканием. Пожалуй, из всей школы я был самым нежелательным собеседником. - Ко-ко-конечно, уверен, - сказал я. - Я п-п-прекрасно п-п-помню, что происходило п-п-пять минут назад. Марек смотрел на меня уже совсем недоуменно. Вот кретин, совсем притворяться не умеет, сразу видно, что никогда не учился в школе. Любовь Анатольевна тем временем порастеряла удаль бравого агента ФБР, но продолжала цепляться за версию. - А кто-нибудь еще видел, как вы пришли? - Я видела их у расписания, - сказала Лиза, устремив к завучу траурный взгляд. Ее Любовь Анатольевна тоже предпочитала избегать, именно ей приходилось выписывать Лизе направления к школьному психологу, и, похоже, эти несколько встреч оставили неизгладимое впечатление. - Что ж, в таком случае... вы все лишний раз предупреждены, - в последней попытке сохранить остатки гордости, проговорила Любовь Анатольевна и, кивнув на прощание историчке, покинула класс.       Я, спохватившись, что все еще стою у доски, метнулся к последней парте и с облегчением плюхнулся рядом с Сашкой. Она выразительно выпучила глаза в сторону коридора, откуда еще слышалась ритмичная поступь Любови Анатольевны, как бы говоря «во дает!» Я многозначительно кивнул в ответ с полной солидарностью. Начался урок истории, я вяло конспектировал то, что уже и так знал: мы повторяли Отечественную войну 1812 года, когда Саня подсунула мне свой черновик, открытый на чистой странице. На самом верху ее бисерным почерком был написан вопрос: «ты правда пришел с ним?». «Да», - написал я в ответ. «А что?» Сашка приобрела хитрый вид и увлеченно застрочила в тетрадке. «Просто последние пятнадцать минут Лиза скатывала у меня геометрию, так что она не могла видеть вас у расписания». Забавно, оказывается, не я один не удержался от лжи во спасение Марека. Марек Спасенный настиг меня после третьего урока, в раздевалке перед физкультурой. Остальные мальчики (в количестве трех экземпляров) уже переоделись и помчались в столовую, так что момент был идеально подходящий для выяснения отношений. - Ты извращенец? - без каких-либо предисловий выпалил Марек, нависнув над моей нелепой, напяливающей носок фигуркой. Я выпрямился на скамейке и постарался ответить красноречивым вежливым недоумением. - О-обескураживающее на-начало, - сказал я. - Обескураживающее? - скривился Марек. - Это ты обескураживающий! Ты зачем так сделал? Я только развел руками в карикатурном замешательстве: о чем, дескать, ты говоришь? - Сначала наябедничал, потом вдруг заступился! Это что такое?! - возмущался Марек, и я невольно заулыбался от его картонной манеры строить фразы. Еще слово-то какое: «наябедничал», откуда он его только знает! - Что ты улыбаешься? - Э-э-это н-не я на т-т-тебя н-наябедничал, - сказал я. - Я не верю, - фыркнул Марек. - Куда тогда ты сбежал? Что я тебе такого сделал? - Т-ты м-м-меня разозлил, - признался я, и он нахмурился, видимо, пытаясь припомнить, чем именно. - Н-но это н-н-не важно. Н-н-не может один ч-человек быть и обвинителем, и с-с-свидетелем за-защиты. За-завуч не совсем и-идиотка, она... - Разозлил? - перебил меня Марек. - Чем? И если я тебя «разозлил», зачем тебе было меня спасать? Сплясал бы на моей могиле! Я возмутился таким гнусным предложением и в то же время не смог не отдать должное его странноватому словарному запасу. - За-затем, - ответил я с вызовом, - Затем, что у м-мужчины д-должен быть к-кодекс. Я не с-стучу на своих, и на т-т-тебя с-стучать не буду, ты п-понял? - он смотрел на меня с недоверием. - Я в-вообще ни на кого не с-стучу, - добавил я для полноты картины. Марек выглядел сконфуженным, отступил на шаг назад и скрестил руки на груди. Я обратил внимание, что спортивный костюм у него такой же нездешний, как и все остальное: какие-то нелепые шорты, майка в брызгах краски, непонятно, то ли испачкана, то ли так и задумано . Я чувствовал себя победителем дискуссии, так что мне приятно было отнестись к Мареку снисходительно. - Я с-сохраню т-твой с-секрет, если х-х-хочешь, - предложил я. Марек тут же насмешливо улыбнулся, не разжимая, правда, скрещенных рук. - Тогда лишь двое тайну соблюдают, Когда один из них ее не знает, - ответил он, опять процитировав «Ромео и Джульетту». Он что, русский по ним учил? Марек подошел к вешалке и накинул куртку. - Спасибо, конечно, - сказал он, и я почему-то резко почувствовал себя проигравшим. - Но это не секрет никакой, - он достал из кармана куртки пачку и вытащил сигарету губами, без помощи рук. Мазнув по мне лукавым взглядом, он развернулся и покинул раздевалку, как был: в шортах и с не зажженной сигаретой в зубах. Я остался сидеть в одиночестве, размышляя о том, насколько дебильным будет выглядеть мое утреннее выступление, как только (через пару минут) его поймают.