Хохот времени

      Даниил проводил медсестру и вернулся в комнату матери, бывшую когда-то его детской. Эта комната в доме претерпела за минувшие годы наиболее радикальные изменения. Он понимал, почему мама решила переехать сюда после смерти папы: во-первых, эта комната была самой теплой в доме (поэтому когда-то она и досталась ему), во-вторых, в ней, видимо, сконцентрировались самые светлые мамины воспоминания, в ней ей легче было ностальгировать о тех временах, когда Даня был маленьким, когда они с мамой были лучшими друзьями. И, должно быть, в этой маленькой спальне она сама чувствовала себя не такой ничтожной и позабытой.       Сейчас мама спала, откинувшись на подушки, ее грудь еле заметно приподнималась и опускалась, погребенная под ватными одеялами. Даниил сел в кресло возле кровати и некоторое время просто наблюдал за ее лицом: подрагивающие веки, полуоткрытый рот, посеревшая кожа. Тяжело было смотреть на нее. За последние двадцать лет они виделись несколько раз: на свадьбе, после рождения Марека, еще, вроде бы, на его восемь лет... Так или иначе, Даниил помнил маму совсем другой, как помнил совсем другой свою детскую комнату.       Раньше здесь всегда было слишком много вещей, вся комната казалась живой, самостоятельной: сами по себе неожиданно обрушивались стопки книг, сдувало сквозняком листочки конспектов, любая вещь могла бесследно запропаститься и неожиданно найтись спустя несколько месяцев. Родители вяло призывали его к порядку, но Дане в этом хаосе было комфортно, он мог целыми днями просиживать в своей норе, разбирая при свете настольной лампы какую-нибудь тарабарщину на незнакомом языке. Ему не нравилась стерильная гулкость отцовского кабинета или мещанское очарование маминой спальни. Там он чувствовал себя уязвимым, обезоруженным на поле боя. Здесь, в его заваленной хламом норе было куда уютнее. Мама говорила, что он, как моллюск, прячется в раковину от реального мира. В чем-то она, конечно, была права, но для Дани разница между «реальным» и «нереальным» миром всегда оставалась довольно расплывчатой, он плохо понимал, как можно спрятаться от одного из них.       Сейчас, рассеянно оглядывая комнату, он видел, помимо обескураживающего порядка, что вещи здесь приобрели какую-то прочность и вес, казалось, что даже карандаш не удастся сдвинуть с места, настолько он прирос к нему. Здесь уже не будут обрушиваться никакие книжные стопки, комната отяжелела и сделалась самым «реальным» местом на земле.       Когда Лёха впервые увидел эту комнату, его больше всего поразило обилие книг и книжных полок. Он окинул их изумленным взглядом и присвистнул. - Что такое? - спросил Даня, оглянувшись. Лёха замер на пороге, не собираясь проходить и засиживаться. Он тогда и заходить-то не собирался. - И ты еще ходишь в библиотеку! - воскликнул Лёха, кивком указав на ломившийся от книг стеллаж. Даня только усмехнулся. - Здесь, в основном, детские книжки, - сказал он. - О, значит, мне будут в самый раз, - заметил Лёха с присущей ему самоиронией.       Это было через два дня после их знакомства. Лёха подстерег Даню недалеко от дома, когда тот возвращался из библиотеки. Он засиделся до самого закрытия и шел теперь через темноту внезапных августовских сумерек, то и дело замирая от сладковатого страха. В тот день он решил устроить себе праздник и весь вечер читал новеллы Эдгара По вместо того, чтобы зубрить немецкие глаголы.       Даня не знал, был ли он трусом, случая проверить это пока не представилось. Сам он считал себя скорее чрезмерно впечатлительным фантазером: пробираясь к дому по темной улице, он боялся не хулиганов, бандитов или бродячих собак, его пугало собственное воображение. То тень дерева неожиданно принимала облик гнилой старухи с узловатыми пальцами, то в крике птицы слышалось Дане некое мрачное пророчество, а то просто, вдруг возникало ощущение, что кто-то идет сзади, кто-то дышит ему в затылок, какой-то фантастический преследователь, Даня почти чувствовал его смрадное дыхание и всеми силами удерживался, чтобы не оглянуться: он знал, что вид этого существа моментально сведет его с ума. Можно только шагать вперед, слушать стук сердца и ни в коем случае не переходить на бег: это ужасно злит всех фантастических преследователей.       Когда от кустов вдруг отделилась тень и шагнула прямо к Дане, он был уже достаточно взвинчен, чтобы вздрогнуть и сразу же с облегчением схватиться за сердце: тень сказала: «привет!» знакомым дружелюбным голосом. - Привет, - вздохнул Даня, прижимая ладонь к груди. - Фух, ты меня напугал. - Напугал? - удивился Лёха. - А че меня бояться? - Я не столько тебя испугался, сколько... своих мыслей, - как мог объяснил Даня. Если бы на улице не было так темно, он заметил бы, что это пояснение озадачило Лёху еще больше. - Ну как там Пушкин? - Пушкин... - пробормотал Лёха, будто подбирая слова. - Я «Капитанскую дочку» прочитал. - он снова замолчал, но Даня не хотел задавать ему никаких вопросов, хотел посмотреть, что Лёха скажет сам. - Это... ну... круто вообще. Я прям... даже забыл про все, когда читал. И... это было вообще легко. Даня сам не заметил, как его губы растянулись в умиленную улыбку, просто неожиданно застал себя улыбающимся и поблагодарил тьму за то, что скрывает его довольную физиономию. - Я очень рад, что тебе понравилось. - Только это... я хотел спросить... - замялся Лёха. - Что? - спросил Даня, пытаясь скорее поощрить, чем поторопить. - Вот Пугачев, который там, в книжке... - начал Лёха, и по его голосу было ясно, что он и сам знает, какую глупость собирается спросить, но больше спросить не у кого. - Он реально существовал, или его Пушкин придумал? - Пугачева? - переспросил Даня, опешив. Ему навряд ли удалось сдержать ухмылку, которую Лёха мог бы счесть снисходительной, так что он только снова поблагодарил тьму и отогнал зарождающееся чувство превосходства. - Да, конечно, Пугачев — это историческая личность, он существовал на самом деле. - А Пушкин что, его знал? - спросил Лёха, опять одним махом выбив у Дани почву из-под ног. - В смысле, они знакомы были, или как? - Нет, они никак не могли быть знакомы, Пугачев уже умер, когда родился Пушкин, они разминулись в истории, - сказал Даня. - А откуда тогда Пушкин знал, какой он? - Я думаю, он обратился к историческим источникам: документам, воспоминаниям очевидцев... я точно не знаю, насколько пушкинский Пугачев похож характером на настоящего. Честно говоря, история — не мой конек. Леха недоверчиво усмехнулся. - Ну ты уж всяко больше меня знаешь. Мне как-то вообще насрать всегда было на это все. Ну, в школе когда учился, там... - пробормотал Лёха, как будто оправдываясь. - А сейчас че-то интересно стало, ну про Пугачева и вообще... - У нас в школе так себе историю преподавали, не интересно. Не удивительно, что тебе не нравилось, - сказал Даня. Лёхина неожиданная тяга к знаниям как будто накладывала на него какие-то обязательства, похоже, Даня уже был избран в качестве проводника в мир науки и искусства. Это, конечно, тешило Данино самолюбие, но о Пугачеве он, кажется, и правда уже рассказал все, что знает. - Знаешь, что? - воскликнул Даня, неожиданно найдя выход из сложившейся ситуации. - У меня есть учебник по истории, он гораздо интереснее написан, чем наши школьные. Если хочешь, могу дать тебе почитать. - Серьезно? - удивился почему-то Лёха. - Серьезней некуда, - заверил его Даня. - Если хочешь, можем прямо сейчас ко мне зайти, я живу в следующем доме.       Лёха не хотел идти к нему или только делал вид, что не хочет, может быть, из чувства приличия, чтобы Дане не показалось, будто он напрашивается в гости. Но Даня уже загорелся идеей облагодетельствовать нового знакомого учебником истории, его уже было не остановить.       Лёха одолел четыреста страниц текста за три дня.       Даня сперва даже не поверил, что он прочел их достаточно внимательно, и полушутливым тоном протестировал его. Результат ошарашил обоих: Лёха и сам не подозревал, что настолько хорошо запомнил все прочитанное, вплоть до дат и названий мирных договоров. - Серьезно?! Серьезно?! - вопил Даня, наматывая круги по детской площадке и пугая своими криками восьмилеток. - Ты помнишь, когда вышел указ о вольных хлебопашцах?! Указ о вольных хлебопашцах?! - Я не уверен, по-моему 1803, проверь! - Лёха бросает ему учебник и ждет, хитро ухмыляясь (Даня видит это, потому что посматривает на него поверх страниц). - Лёха, ты или гений, или продал душу дьяволу, - говорит Даня упавшим голосом, найдя нужную дату. - 1803! Как ты это сделал?! Три дня назад ты не знал, существовал ли в природе Емельян Пугачев, а теперь... - Ну это все ты, я-то что... - смутившись, бормочет Лёха, уткнувшись взглядом в свои разбитые ботинки. - Ты ж взялся меня воспитывать. - И я не намерен останавливаться! - с жаром восклицает Даня и даже хлопает Лёху по плечу.- У меня этих учебников — завались. Мы сделаем из тебя профессора истории! - он вдруг поймал угрюмый взгляд «профессора» и поспешно добавил: - Если хочешь. - Зачем смеешься? - буркнул Лёха. - Смеюсь? - переспросил Даня. - Я не смеюсь.       Лёха еще долгое время был для него непроницаемой загадкой, как своенравный дикий зверь, с которым нужно быть осторожным. То он сам добродушно заговаривал с ним, а то вдруг начинал огрызаться без видимой причины. Даня очень хорошо осознавал, что, случись у них мужская, кулачная разборка, у него не будет против Лёхи ни единого шанса, просто ввиду полного отсутствия опыта. Часто Дане казалось, что он ступает по лезвию бритвы: еще одно слово — и Лёхины костяшки рассыплют по асфальту его зубы, но... позже Даня придет к выводу, что именно это в Лёхе его больше всего и привлекало. Какая-то дикость, неподдельность, неотесанность. Как если бы сам Даня был деревянной скульптурой, а Лёха — живым деревом. Общение с ним стало для Дани чем-то абсолютно новым, удивительным: Лёха не знал самых тривиальных вещей, но его вопросы порой ставили Даню в тупик. Лёха поражался Даниным фантазиям, а Даня — тому, что с Лёхой на самом деле происходили такие события, которые он сам мог лишь вообразить. Его жизнь походила на какой-то приключенческий роман, с этими родственниками-уголовниками, побегами из дома, драками, погонями... когда уж тут, казалось бы, учить историю? Однако Лёха находил для этого время. Они виделись почти каждый день, Даня кипами таскал из дому исторические книжки, Лёха глотал их с бешеной скоростью. Он на глазах превращался в наркомана печатного слова, а Даня был для него поставщиком наркотика.       Август начал клониться к сентябрю, а их отношения уже приобретали все черты дружбы. Обмен книжками, сначала немногословный, постепенно становился все более и более личным, они бродили дотемна по пустеющим улочкам, часами болтали, пережидая дождь под навесом у чужого дома, замерзали, нахохливались под вечер, растирали покрасневшие пальцы, но упрямо не желали расходиться.       Разговоров об этом не было, но оба думали на этот счет: закончится ли эта дружба с началом осени? На Даню навалится интенсивная учеба, Лёха, возможно, будет работать, да и гулять станет еще холоднее. Впрочем, вообще, дружба ли это? Или просто умненький начитанный мальчик решил по доброте душевной немножко образумить мальчика-дегенерата?       Точки над «и» расставились сами собой в самом начале сентября, в один из спокойных вечеров, похожих на все другие, который прошел бы для Дани незамеченным, если бы трель дверного звонка не выдернула его из цепких объятий уютной норы. Мама ушла в магазин, дома был только отец, но он никогда не открывал дверь, так что ему пришлось отложить начатую книгу и мчаться босыми ногами по холодному полу длинного коридора. - Кто там? - Даня посмотрел в глазок и увидел на лестничной клетке неузнаваемую мрачную фигуру в капюшоне. - Эээ... Даня? Это Лёха, открой, - сказала тень, и Даня загремел замками, судорожно соображая, зачем Лёха мог к нему прийти сейчас, ведь накануне они договорились встретиться только через пару дней. Пока Даня возился с отпиранием дверей, его воображение уже успело напридумывать тонну ужасов, так что он предстал перед Лёхой встревоженным и побледневшим. Тот бросил на него взгляд из-под капюшона, не открывая лица. - Ты чего такой? С тобой все нормально? - спросил он. - Со мной? - удивился Даня. - Да, да, все хорошо. Что случилось? Проходи, - он посторонился, пропуская Лёху в прихожую. Он вошел и замер, не шевелясь, у вешалки, дожидаясь, пока Даня запрет двери. - Слушай... Я просто не знал, куда пойти... - пробормотал Леха, когда стих грохот замков и Даня повернулся к нему. - Можно я у тебя перекантуюсь недолго? - Конечно, - кивнул Даня. - А что случилось-то? Леха молчал и смотрел в пол. Таинственность его появления и нежелание прямо рассказать, что стряслось, наводили Даню на какие-то безумные, фантастические предположения. - Ты в бегах? - шепотом спросил он. - Тебя ищет НКВД? - Чего? - опешил Лёха. - НКВД? Ну ты хватил! Я из дома ушел просто. Ну, подрался слегка еще... Короче... - он резко вскинул голову так, чтобы капюшон слетел на плечи, и посмотрел на Даню почти с вызовом. Один глаз заплыл густым, космически-фиолетовым фингалом, само наличие глаза лишь смутно угадывалось под набрякшими веками. Из рассеченной брови сочилась кровь. Даня ахнул и закрыл рот ладонью, от полноты впечатления даже забыв мысленно отругать себя за этот дурацкий девчачий жест. - Силы небесные, Лёш, - прошептал он, отняв руку от лица и придвигаясь ближе, чтобы рассмотреть повреждения как следует. От такого удара он вполне мог получить сотрясение мозга. Для начала нужно снять отёк, это он сможет и сам, а потом уж поручит Лёху родителям.       С необычным для себя рвением взялся Даня за оказание первой помощи. Буквально вытряхнув друга из башмаков, он потащил его в ванную, метнулся за аптечкой и принялся неумолимо охлаждать гематому и обеззараживать рану на брови. Лёха пытался слабо сопротивляться, но все-таки покорился, будучи на Даниной территории. - Глаз болит? - спросил Даня, прикладывая к нему обледенелого окуня из морозилки. - А ты как думал? - весело ответил Лёха. Производимые с ним медицинские манипуляции почему-то привели его в почти эйфорическое состояние. - Конечно, болит! - А как именно? Только глаз или вся голова вообще? Ты нормально видишь? Голова не кружится? Не тошнит? - Да нормально все, - засмеялся Лёха, - Чего ты трясешься так? Как будто я первый раз в глаз получил! Через три дня буду как новенький, если не краше. - Куда уж краше, - рассеянно пробормотал Даня, смачивая ватку перекисью водорода. - Сейчас будет больно. Он приложил ватку к разбитой брови, и Лёха дернулся и попытался оттолкнуть Данину руку. - Тише, тише, тише, - проговорил Даня успокаивающе. - Еще немножко. Лёха покорно замер с видом страдальца и позволил прижечь рану как следует. - Вот без этого никак нельзя было? - буркнул он. Даня только улыбнулся и заклеил ему бровь пластырем. - Так гораздо лучше. Как глаз? Замерз? Отложи пока рыбу, приложишь опять, когда согреется. Проходя по коридору в Данину комнату, Леха, как и в первый раз, с нескрываемым любопытством оглядывался по сторонам: перевязанные бечевкой стопки книг на комоде, картины в рамах — их рисовала в юности Данина тетя, пришпиленные булавками вырезки из английских газет, все про «Битлз». - А у тебя родители где? - Мама в магазин ушла, папа дома, - ответил Даня. - А я... ничего... не помешаю? - спросил Лёха. Даня отрицательно помотал головой, сам размышляя о том, что, если он останется ночевать, его уж точно придется представить родителям. Вряд ли молодой человек с разбитым лицом произведет на них хорошее впечатление. - А тебе? - спросил вдруг Лёха, и Даня не сразу понял, о чем речь. - Что? - Тебе, говорю, я не мешаю? Ты занят чем-то? - Да нет, я книжку читал... Они зашли в Данину комнату, и Лёха растерянно присел на кровать: все остальные плоскости были завалены хламом. Даня огляделся и вздохнул с полупритворным смущением. - Ой, прости, тут такой бардак... Если б знал, что ты придешь, убрался бы, - проговорил он и, усмехнувшись, добавил: - Наверное. Лёха рассмеялся, разбивая зарождающееся чувство неловкости. - Ни фига бы ты не убрался, - сказал он. - Да и не надо. Зачем для меня-то убираться? Тебе самому если надо будет — уберешься. Даня кивнул и тоже залез на кровать, поджав под себя ноги. Некоторое время они молчали. - Так и не расскажешь мне, что случилось? - осторожно спросил Даня. Лёха поморщился и отвернулся. - А что, самому никак не догадаться? - буркнул он довольно враждебно. Даня уже знал, что против этого тона хорошо работает демонстрация беззащитности. - Ты же знаешь, я могу только напридумывать какой-нибудь ерунды. Что угодно, кроме правды, - улыбнулся он, и Лёха все же невесело улыбнулся в ответ. - Да чего тут выдумывать. Батя приперся домой на бровях, давай орать на всех, окна крестить, напугал мать с сестрой... Ну я его попытался успокоить, и в общем слово за слово, я ему врезал, он мне, как видишь, тоже. Выгнал из дому. Я обычно в подъездах, там, во дворах тусуюсь, а тут подумал, может, можно к тебе пойти... - Ну конечно, ко мне! Правильно, что пришел, - сказал Даня, ошарашенный и испуганный будничностью, с которой Лёха говорил о пьянстве отца и побоях. Даня подумал, что если бы его самого хоть раз ударил отец, он смог бы написать не одну поэму, основываясь на полученных впечатлениях, а для Лёхи это так, серые будни. Дане захотелось как-то проявить участие, похлопать его по плечу или что-то вроде того, как-то прикоснуться к нему, показать свою поддержку, но он не решился. - Ты не думай, я у тебя не долго буду торчать, - сказал Лёха. - Мне бы ночь перекантоваться, а завтра, может, батя уже проспится и нормально все будет. - Твой отец... он... - Даня не знал, как правильно сказать о том, что считает его отца жутким, злобным сукиным сыном. Но Лёха понял его и без слов. - Нет, он не злой, - возразил он. - Просто ему не повезло, он... несчастный. - Несчастный? - переспросил Даня, в который раз с ужасом оглядывая иссиня-черный в полумраке настольной лампы кровоподтек на Лёхином лице. - Да. Он в молодости был священником, думал, понимает, как мир устроен, - Лёха саркастически усмехнулся. - Ну куда там! - Что произошло? - Даня неосознанно подался вперед, вслушиваясь в Лёхины слова. Раньше он никогда не рассказывал о прошлом своей семьи, уходил от этой темы с проворством лесного хоря. - А хер его знает, что... Только батя веру потерял, - вздохнул Лёха, все так же задумчиво разглядывая ковер на полу. Его волосы в желтом свете настольной лампы отливали медью, Даня в прострации наблюдал, как рыжая искорка скользит по отросшим прядям, спускаясь на загорелую шею, исчезая под воротом рубашки. - А ты веришь в Бога? - спросил Даня как-то внезапно, неожиданно для самого себя. Леха улыбнулся и поднял взгляд от ковра. - Нет, - сказал он. - Мне плевать, даже если он есть, не буду я в него верить. - Почему? - спросил Даня. Леха метнул в него оценивающий взгляд, но по его виду и тону было ясно, что он просто хочет узнать причину, не осудить и не обратить в свою веру. - Да просто... Мудак он последний, - фыркнул Лёха, и Даня не сдержал улыбки. Никто из его знакомых никогда не назвал бы Бога мудаком, никто. А Лёха — вот так, запросто. - Чё ты щеришься? - улыбка Дани ему не понравилась. - Нахуя надо было создавать всякую поебень? Войны, болезни и все такое? Вот ты понимаешь? Если ты всесильный, то нахуя делать вот так? - Я не знаю, - пожал плечами Даня. - Мне кажется, у него были на то причины. Или ему это просто нравится, и тогда он действительно ебаный мудак. Леха дернулся и посмотрел на него так, словно он неожиданно влепил ему пощечину. Потом недоверчиво усмехнулся и снова отвернулся к ковру. - Не ругайся, - сказал он. - Тебе это... не подходит. Даня был уверен, что он хотел сказать «не идет», но вовремя спохватился, что это прозвучит, будто он обращается к девчонке. - Как скажешь, - улыбнулся Даня. Почему-то запрет на ругань ему неожиданно польстил, но он не хотел развивать эту тему. - Мои родители тоже в Бога не верят. Мы даже субботу не соблюдаем. - Субботу? - переспросил Лёха. - Ну, мы же евреи, ты разве не знал? - Даня прекрасно знал, что он не знает об этом. И сейчас, ожидая его реакции, он вдруг заметил, как разом вспотели ладони и тут же вытер их о штаны. - Откуда мне знать? - просто пожал плечами Лёха, однако озадаченно уставился на него. - Ты не похож на еврея совсем. Я думал, евреи все чёрные и стрёмные, а ты... нет. Что он хотел сказать вместо «нет»? Даня не знал, но на него все равно накатила удушливая волна смущения. Смущения? Он никогда не смущается, что за глупости... - Да не красней ты, - усмехнулся Лёха. - Это не комплимент. - Я и не думал. Как после этого можно было не покраснеть? Чувствуя, как щеки заливает жаром, Даня в последней отчаянной попытке сохранить лицо нащупал рукой книгу и демонстративно в нее уткнулся. Она все еще была открыта в самом начале романа «Портрет Дориана Грея». Он успел прочитать лишь пару абзацев, когда Лёха почувствовал себя неловко. - Ты что, обиделся? - Нет. На что? - удивился Даня, и сам не понял, притворяется он или нет. Лёха успокоенно улыбнулся и кивнул на книгу. - Что читаешь? - Оскар Уайльд. «Портрет Дориана Грея». - Это про что? - Все начинается с того, что художник рисует портрет юноши по имени Дориан Грей. И этот Дориан Грей — очень красивый и обаятельный, художник настолько им очарован, что не хочет выставлять его портрет на выставках, - Лёха вопросительно нахмурился, и Даня объяснил: - Он боится, что по портрету кто-нибудь догадается о том, что он чувствует. И он дописывал портрет, когда... - А что он такого чувствует-то? - спросил Лёха, и Даня ответил с невозмутимостью, запретив себе смущаться: - Я думаю, он чувствует любовь. Во всяком случае, так он говорит: - Даня заглянул в книгу и зачитал вслух: - «Я невольно выразил в этом портрете ту непостижимую влюбленность художника, в которой я, разумеется, никогда не признавался Дориану. Дориан о ней не знает. И никогда не узнает. Но другие люди могли бы отгадать правду, а я не хочу обнажать душу перед их любопытными и близорукими глазами. Никогда я не позволю им рассматривать мое сердце под микроскопом".       Лёха снова хмурился, переваривая услышанное. Даня сверлил его внимательным взглядом: «Что, теперь твоя очередь краснеть?» Его озадаченная физиономия доставляла Дане такое удовольствие, что не стыдно было даже за перевирание Уайльда. - Подожди... разве так бывает? - спросил Лёха. - Чтобы двое мужчин... - Чего только не бывает! - пожал плечами Даня. - Но мне кажется, что у художника к Дориану платонические чувства, так что... - Платонические? Объясни, - перебил его Лёха. «Объясни» на их языке следовало понимать как «что такое платонические отношения?". Лёхе было психологически проще требовать объяснений, чем задавать вопросы. - Платоническая любовь — это возвышенные отношения, романтические, но без сексуального влечения, - охотно пояснил Даня. Он специально использовал слово «платонические», чтобы, объясняя, сказать «сексуальный». Слово возымело эффект, Лёху точно поддых ударили. - Что? Слово «сексуальный» мне тоже нельзя говорить? А слово «секс»? Тебе корень не нравится или суффиксы? - Хорошо, хорошо, я теперь тоже сижу с красной рожей, молодец, - Лёха даже поднял вверх обе руки, признавая Данину победу. - Поздравляю, блять... - Спасибо, - улыбнулся Даня. - Почитать тебе «Дориана Грея»?       Почему он читал в тот день именно Уайльда? Почему решил смутить Лёху именно гомосексуализмом? Может быть, он сам и заронил в его голову мысль влюбиться в него? Сейчас Дане казалось, будто он тогда делал это специально. Если и так, то он этого не осознавал, он выбалтывал Лёхе почти все, что приходило в голову, и был сам от себя в полном восторге. Еще тогда, в 85-м, когда они только начинали дружить, Даня временами как будто смотрел на самого себя глазами Лёхи и внезапно осознавал, какая он сам диковинка, какой он незаурядный, сколько он знает интересного и необычного. Он был вечно хмельной от Лёхиного восхищения, хотя даже смутно не догадывался об этом. В пятнадцать лет сложно понять, что именно с тобой происходит. Дане просто казалось, что он встретил родственную душу и, может быть, это-то и было единственной правдой.