Хохот времени

      Не знаю, как так вышло, что я напился. Все было в порядке, пока я сидел, но стоило встать, и комната резко крутанулась перед глазами, ноги оказались онемевшими и ненадежными, будто позаимствованными у манекена, а я неловко плюхнулся обратно на диван. Санины пьяные глаза заискрились смехом.  — Да ты же нажрался! — взвизгнула она, и ее голос показался далеким и призрачным, будто случайно пойманный радиосигнал.  — Я в п-порядке! — отмахнулся я, хотя и сам понял, что «порядок» остался далеко позади.  — Ну и придурок, еще даже не пришел никто. Только ты мог нажраться в зюзю еще до начала вечеринки, — сквозь пьяный (сама-то! Сама-то!) хохот воскликнула Сашка. - Иди, что ли, на балконе поторчи, продышись хоть немножко, позорище. С неделю назад Саня влетела в класс, возбужденная сверх всякой меры, и сделала сенсационное заявление. Ее родители собрались в отпуск, и оставляли презентабельную трехкомнатную квартиру на растерзание дочери. Нетрудно догадаться, что первая мысль, пришедшая в ее буйную голову — устроить грандиознейшую вечеринку, взрослую вечеринку, с выпивкой, непристойными играми и… впрочем, от стриптизеров я ее быстро отговорил. Идея возымела активную поддержку общественности. Приглашен был весь класс, вакханалию решено было начать в пятницу вечером и гулять до самого воскресенья. Неделя потребовалась, чтобы спланировать мероприятие: еда, закуски, выпивка, а главное — благовидные предлоги для тех, кого родители не отпустили бы на пьянку (я был не из их числа, мой отец только с деланным беспокойством удостоверился, что я в курсе насчет путей передачи ВИЧ). Будучи Саниным ближайшим другом, я был обречен принимать в организации веселья живейшее участие, так что в пятницу мы оба сбежали с уроков и засели на Сашкиной кухне строгать салаты и начинку для пиццы. Чтобы работа спорилась, было принято решение откупорить бутылку виски и замахнуть по паре битловских коктейлей с колой. Разумеется, парой мы не ограничились. Мне очень быстро надоел вкус колы, и я стал опрокидывать чистый виски шотиками: нарезал помидорку — молодец, вот тебе шотик. Нарезал сыр — умница. Шотик! Вот почему, когда салаты были дорезаны, а пиццы вспенивались кипящим сыром в духовке, я был уже более чем поддат. Мой питейный опыт на тот момент был невелик: мы с Сашкой выпивали пару раз по банке пива, однажды нажрались, как скоты, самым дешевым вином, но такого количества алкоголя к нам в руки еще не попадало. Идти на балкон я сначала наотрез отказался: как же, стоит мне уйти — начнется самое веселье, это же закон всех вечеринок! Вместо этого я слонялся по Сашкиной квартире в ожидании гостей, залипал на обои, ухахатывался до слез, наблюдая за котом, и подавлял острое желание запеть. Когда на пороге появилась Анька, я был так рад ее видеть, что не удержался от объятий, причем объятий богатырских: даже Сашка слышала, как хрустнула в моих лапах ее спина.  — Блин, братишка, — вздохнула она, когда я ее отпустил. — Я тоже дофига рада тебя видеть, но… ты что, бухой?  — Вусмерть! — с восторгом выпалила Саня. — Налакался вискаря, пока резал салат. Этот тип своего не упустит, ты гляди за ним в оба! Они обе засмеялись и смотрели на меня теперь, как на какое-то чуднОе заморское животное, уродливое и забавное одновременно. Но мне было так хорошо, так уютно с ними, и с самим собой, и со всем миром, что я тоже смеялся.  — Абсолютно невменяем, — проговорила Аня, глядя на меня почти с материнской нежностью.- Что, говоришь, он пил? Я тоже так хочу, и поскорее. Гости всё прибывали, а я бросался, как цепной, к каждому с объятиями, смехом, какой-то дурацкой болтовней. Не миновал этой участи и Марек, явившийся в числе последних. У нас с ним были по-прежнему немного натянутые отношения после той истории с сигаретами, но я готов был забыть все распри (и, кажется, даже сообщил ему об этом, пока восторженно вис на его шее). Марек отнесся ко мне с чуткостью: «парень, тебе нужен большой стакан кока-колы», — сказал он, улыбаясь, на что я самозабвенно запротестовал и принялся убеждать Марека и всех, кто мог меня слышать, в своей кристальной трезвости и доскональной адекватности. Скоро я потерял счет времени: в комнатах стало темно, вокруг сквозь гипнотические звуки Depeche mode то и дело слышались взрывы хохота. Когда в моих руках появлялся стакан, я пил из него, откуда он брался и куда исчезал потом — не знаю. Смутно помню, как в неожиданном приступе жалости к себе я изливал душу суицидальной Лизе, а она смотрела на меня грустными помутневшими глазами и гладила по плечу, и я был так благодарен ей за эту поддержку, что уже всерьез собирался поцеловать ее, но появилась Сашка и все-таки выманила меня на балкон.  — Давай немножко побудем тут, хорошо? — сказала она с наигранным дружелюбием. — Подышим воздухом, тебе станет лучше.  — С-с-сань… — начал было я, но она фыркнула:  — Ненавижу, когда ты заикаешься на моем имени. Получается либо «ссань», либо «сосань». Секунду мы оба молчали, затем взорвались смехом: Саня никогда не шутила о моем заикании, нужна была хорошая доза спирта, чтобы она такое сказала, но не помню, чтобы что-то в жизни казалось мне более смешным. Мы смеялись, наверное, полные пять минут, смех вылетал полупрозрачными струями пара у нас изо рта, мы оба не смогли удержаться на ногах и досмеивались уже сидя на полу и привалившись спиной к ледяной балконной стене.  — Блин, Сань, х-х-холодно, — сказал я, отсмеявшись.  — Тебе полезно. Ты хоть помнишь, что вытворял?  — Я р-р-разговаривал с Л-л-лизой, — подумав, сказал я. — Она т-т-такая м-милая… - Да, очень… А ты помнишь, как танцевал? Как изображал Дэйва Гэана? Как преследовал кота? Нет? Я озадаченно помотал головой. Дэйв Гэан? Что?  — Вот поэтому лучше тебе немного поторчать на балконе. Я тоже хочу расслабиться, а мне приходится весь вечер за тобой присматривать, болван ты этакий.  — П-прости, — сказал я и почему-то опять заржал. Саня пыталась сохранить серьезный вид, но скоро тоже присоединилась к смеху.  — Да ладно, — сказала она. — Давно не видела тебя таким счастливым. Блин, здесь и правда дубак, пошла я отсюда, а то отморожу себе все детородное, — она неловко поднялась на ноги и постояла чуть-чуть, придерживаясь за стенку в ожидании, когда карусель реальности чуть притормозит. — Давай, не скучай, вернешься, когда сможешь прочитать «Бармаглота», ни разу не сбившись.  — Я н-никогда не с-смогу. Я его даже не з-знаю, — вяло воспротивился я, но Саня уже покинула меня, вернувшись к гостям. Я оглядел свою промерзшую до основания тюрьму: как и любой российский балкон, этот являл собой помесь склада и антикварной лавки. Классика: деревянные лыжи топорщились в углу, неработающий советский холодильник, сломанный табурет, пустые трехлитровые банки, пакеты неизвестно с чем. На трехногой тумбочке притаилась полная окурков пепельница, испускавшая неуверенный сизый дымок. Курильщик был здесь совсем недавно, плохо затушил сигарету и ушел, может быть, даже столкнулся с нами в дверях. Интересно, это был Марек? Я осторожно взял дымящийся окурок и понюхал дым: дым как дым, таким же несет и от папы, и от Лизы, и от Марека. Фильтр в моих пальцах был холодный и влажный от слюны. Повинуясь очередному пьяному порыву, я осторожно высунул язык и лизнул его. Этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать себя психом и снова засмеяться. Замерзшие негнущиеся пальцы вставили фильтр в хихикающий рот. Я помусолил бычок губами, представляя, что затягиваюсь.  — Может, тебя настоящей сигаретой угостить? Я обернулся на голос и обнаружил, что это Марек насмешливо смотрит на меня через стеклянную балконную дверь. Я пожал плечами и жестом пригласил его зайти. Почему-то мне казалось, что, хотя я слышу его через дверь, он меня не услышит. Он, ничего не ответив, скрылся в глубине комнаты. Я напряженно вглядывался в шевеление темных фигур за стеклом, но понять, есть ли среди них Марек, было невозможно. Уже расстроившись и даже почти рассердившись (что, не мог словами сказать: «нет»?), я собирался сам вернуться в комнату, но вдруг заметил, что он все-таки идет: с наброшенными на плечи покрывалами и чашкой в руках. Я ужасно обрадовался ему, хотя и подозревал, что он тоже помнит больше меня о танцах в стиле Дэйва Гэана. Пока он закутывался в плед и закрывал за собой дверь, я, спохватившись, вытащил окурок изо рта и сунул обратно в пепельницу.  — Ты как? — спросил Марек, пряча улыбку и протягивая мне чашку, которую я машинально взял, даже не посмотрев, что в ней.  — П-п-превосходно, — улыбнулся я во всю ширь зубов. Он тоже заулыбался и, кажется, хотел сказать какую-нибудь пакость про мои выходки, но я решил его опередить: — Говорят, я н-н-неплохо танцевал. Т-тебе п-п-понравилось?  — Безумно, — ответил он. — «Personal Jesus» больше никогда не станет прежней. Мы оба засмеялись, он выбил из пачки сигарету и вопросительно взглянул на меня.  — Н-научишь? — спросил я.  — Лучше не надо. Тебя затошнит, — ответил он, — Лучше чай пей. Я озадаченно опустил взгляд и обнаружил, что держу в руке полную чашку горячего чая.  — Это для м-меня? — я так растрогался, что чуть не уронил ее.  — Для кого же еще? — удивился Марек и скосил глаза, подпаливая кончик сигареты. - Это, кстати, тоже тебе, — он протянул мне второй плед, — Мне показалось, ты уже достаточно замерз.  — Спасибо! — потрясенно воскликнул я и попытался завернуться в плед одной рукой, претерпевая в этом полное фиаско. Марек с полминуты наблюдал за моими мучениями, затем отобрал плед и сам накинул его мне на плечи.  — С-спасибо, — повторил я и уселся на пол по-турецки.  — Пей чай, — ответил Марек и улыбнулся. — Он поможет протрезветь. Хотя лично мне ты пьяным больше нравишься. Я в ответ совершенно по-идиотски захихикал, выражая, видимо, свое недоверие. Марек тоже засмеялся и сел напротив меня.  — Правда, ты становишься такой забавный. Когда ты трезвый, ты грустный… - он, кажется, хотел сказать что-то еще, но тут мой пьяный мозг сгенерировал очередную неуместную реплику.  — У т-тебя тааакие с-странные глаза! — выпалил я. Марек сидел прямо напротив меня, и я будто впервые видел сейчас его лицо. Тогда оно впервые показалось мне удивительно красивым и гармоничным. — Такие ч-черные, как… т-туннели. Т-туннели, ведущие п-прямо в твой мозг. Марек, очевидно, опешил от таких метафор, несколько секунд мы оба пялились друг на друга, сдерживая смех, и вдруг хором расхохотались.  — Спасибо папе, — проговорил Марек и затянулся сигаретой. Я уже успел забыть, над чем мы хохотали, и он пояснил: — За глаза. Я только глазами на него и похож, — я только сейчас заметил, что и у него язык порядочно заплетается. — Он у меня… красавчик.  — Ты т-тоже ничего, — ляпнул я, и мы оба снова захихикали, на этот раз — маскируя неловкость. Впрочем, мне не было особенно неловко, я был пьян и расточал комплименты.  — А к-кто т-твой отец? — спросил я первое, что пришло в голову, чтобы не молчать. - О, он великий писатель, — ответил Марек так, что я не понял, саркастирует он или говорит серьезно. — Даже не писатель, а… — он защелкал пальцами в поисках улизнувшего от него русского слова.  — По-поэт? — предположил я, но не угадал.  — Дра-ма-тург, — по слогам произнес Марек. — Сценарии для кино пишет, пьесы для театра, иногда — книжки, но редко.  — И про что пи-пишет?  — Да сложно сказать… — Марек задумался, медленно выдыхая дым. У меня мелькнула мысль, что, будь мы в кино, это был бы очень красивый кадр. — Про людей, про смерть, про судьбу… Ну у него всегда что-то депрессивное выходит: что от судьбы не уйдешь, смерть неотвратима, а Бог ненавидит нас всех. Критики время от времени пишут, что он так и не вышел из юношеского максимализма.  — М-мне кажется, — заговорил я, будто со стороны слыша свои пьяные интонации, — он к-когда-то п-п-потерял кого-то, к-кого очень любил, — будь я трезв, я бы, конечно, держал свои предположения при себе. Но тогда мне хотелось говорить, не важно, что и о чем. Я боялся, что Марек замерзнет и уйдет, может, поэтому я неосознанно старался склонять разговор к личным темам. Может быть, Марек сейчас спросит, кого потерял я? Если я начну об этом рассказывать, он уж точно не оставит меня здесь одного.  — Не знаю, может, ты и прав, — пожал плечами Марек и вдруг приобрел очень хитрый вид. — Ты знаешь, — произнес он тихим заговорщическим тоном и даже придвинулся ко мне поближе. — Я об этом никому не рассказывал, не знаю, почему говорю тебе… вообще-то есть надежда, что ты завтра ни о чем не вспомнишь, — мы оба рассмеялись, — Короче, я как-то раз разбирал коробки со всяким старьем, и нашел письма…  — П-письма? — переспросил я. Почему-то у меня заколотилось сердце, то ли от предчувствия какой-то удивительной истории, то ли потому, что он придвинулся совсем близко. Струйки дыма вылетали из его губ и невесомо клубились прямо у моего лица. - Да. Письма из России. Я не очень хорошо разбираю рукописный русский, но смысл я понял, — он совсем перешел на шепот, и мне пришлось придвинуться еще ближе.  — От женщины? — спросил я.  — Ммм… вряд ли, — усмехнулся Марек. — Этот человек, он… я так понял, что у них с моим отцом была любовь, и потом они почему-то разлучились, папа оказался в Польше, а он остался в России. И он писал, что после его отъезда он не видит смысла жить дальше, что все ему опротивело, и родина кажется ему чужой, потому что для него мой отец стал единственной родиной. Что он чувствует себя томиком не нужных никому мемуаров, он говорит «я человек, существующий ради воспоминаний». И в последнем письме он говорит «Не думаю, что на свете есть люди счастливее, чем были мы». Знаешь, что это за фраза?  — Н-нет, — прошелестел я, и от моего шепота чуть шевельнулась прядь у него на виске. Его шепот под аккомпанемент шума в моей голове почти загипнотизировал меня. Не было ни единой мысли, только каким-то дальним уголком сознания я гадал, не слышит ли он, как бешено колотится у меня сердце?  — Это цитата из предсмертной записки Вирджинии Вульф, — прошептал Марек, и я посмотрел ему в глаза. В них не осталось лукавства, он не шутил.  — Т-ты д-думаешь, он..? — прошептал я, чувствуя, как подступает ко мне новый виток слезливости. Еще пара минут — и я сорвусь и начну ныть.  — Не знаю. Может быть, — шепнул Марек, и попытался вытянуть из сигареты последнюю затяжку. — Я бы сошел с ума, если б кто-нибудь из-за меня покончил с собой. А ты?  — Я б-бы покончил, — брякнул я, и сам сначала не понял, что оговорился. Марек посмотрел на меня с каким-то странным выражением.  — Кажется, я еще не давал тебе повода, — усмехнулся он. - Что? — и вот тут меня настигло, наконец, озарение. — Тьфу ты, б-блин! Я не т-то х-тотел сказать! Я бы т-тоже с-сошел с ума! Но мы оба уже смеялись, и над моей оговоркой, и просто — чтобы устранить неловкость. Почему-то, хоть мы и перестали говорить шепотом, он не отсаживался обратно, я — тоже. Мы болтали о многом: он рассказывал о своей матери — актрисе, я был потрясен, что видел ее в кино, в ее первой роли: она играла жертву изнасилования в провокационном американском фильме. Я говорил о своем отце, его работе, студентах, исследованиях, он рассказывал про Польшу, про то, как оказался в нашем классе: «я хотел поступить в естественно-научный, заниматься молекулярной биологией, но там оказалось такое древнее оборудование, что толку бы все равно не было. А литературу я всегда любил». Мы даже договорились, что я пересяду за его парту на уроках русского, чтобы помогать ему с правописанием. Оказывается, в польском языке отсутствует редукция безударных гласных, они пишутся так же, как слышатся, и поэтому от русской орфографии у Марека «башка трещит», несмотря на почти идеальный разговорный. В какой-то момент я неожиданно поймал себя на том, что рассказываю смешные случаи из жизни своей собаки. Я помню все, о чем мы говорили, но совершенно не помню, как именно. В тот момент я говорил и слушал будто на автопилоте, а основное мое внимание было сконцентрировано на нашем положении в пространстве и относительно друг друга. Вот он поерзал, немного переменив позу: отодвинулся или придвинулся ближе? Вот он вскинул руку, чтоб отбросить челку со лба, а потом опустил ее обратно, но не так, как прежде, теперь его локоть слегка касается моего. Интересно, какой у меня сейчас пульс? 110? 120? С таким вообще живут? Интересно, какой у него… Интересно, почему это происходит? Зачем я сижу здесь и гадаю, какой у него пульс? Почему я не отодвинусь на нормальное для дружеской беседы расстояние, почему мне хочется рассказывать истории про собаку на расстоянии поцелуя? Интересно, если я поцелую его, мы завтра об этом вспомним? Интересно, в таком случае алкоголь может считаться всё искупающим фактором, или все-таки нет? Я думаю об этом, потому что я пьян и мне весь вечер хочется целоваться, или не только поэтому? Внезапно я заметил, что мы сидим молча, я договорил о собаке, Марек посмеялся, никто из нас ничего не говорит, только из комнаты доносятся приглушенные стоны Брайана Молко. Расстояние между нашими лицами уже измеряемо сантиметрами, мы оба словно окаменели. Что, если сделать это? Его дыхание щекотало мне лицо. Каково это будет? Поцелуй со вкусом сигарет и чая. Нужно ли мне снять с него очки? Или он сделает это сам? Или они не помешают? Но в кино люди всегда снимают очки, прежде чем целоваться… Моя рука скользнула к его лицу, мне показалось, прежде, чем мозг отдал ей команду. Марек чуть улыбнулся, когда я потянул на себя дужку его очков… С грохотом распахнулась балконная дверь и на пороге возникла хмельная Саня. - Эй, ребя… — она осеклась, увидев, как мы дернулись в противоположные стороны, и демонстративно отвернулась. — Прошу прощения! Я прерываю общение непозволительно близких друзей?  — Ты о чем? — хором воскликнули мы с Мареком и оба захохотали.  — Что ты там такое подумала?! — вопрошал Марек.  — М-м-мы просто р-разговариваем! — вторил ему я.  — Мы абсолютно нормальны, — сообщил Марек. — И вменяемы.  — И… вместительны, — сказал я, не придумав ничего более подходящего.  — Да… — сказала Саня неестественно высоким голосом. — Я вижу. Я зашла сказать, что у нас там типа вечеринка, а вы закрылись здесь полтора часа назад. Это не очень по-дружески. Мы с Мареком потрясенно переглянулись. Полтора часа?  — Выходите, мы собираемся играть в «Я никогда не», — Саня уже развернулась, чтобы уйти, но вдруг остановилась и добавила: — Марек, тебя там Лиза, кажется, искала. Он посмотрел на меня, будто извиняясь, подхватился и вышел с балкона. Саня перевела на меня взгляд: гремучая смесь ужаса и восторга.  — З-зачем ты его у-услала? — спросил я сам, не дожидаясь, когда она начнет меня допрашивать.  — Избавила вас от ужасной неловкости, — сияя, протараторила Саня. — Чувак, ты можешь говорить все, что хочешь, но я видела то, что видела.  — Д-да н-ничего ты…  — Скажешь, ему соринка в глаз попала? — хихикнула Саня. — Блин, я ведь даже подумать не могла! Скажи, он тебе нравится? Ты в него влюблен? - Нет! — выпалил я. — Я… не з-знаю. М-мне надо п-п-протрезветь, чтобы п-подумать об этом.  — Не поняла.  — Он м-мне не н-нравился до т-тех пор, п-пока я не напился. М-мне вообще не н-нравятся п-парни… н-наверное.  — Наверное-наверное-наверное! — ликуя, пропела Саня, едва не хлопая в ладоши.  — Т-тебе п-просто хочется, ч-ч-чтобы у т-тебя был друг-гей, — заметил я ей сварливо. Я сердился на нее: неужели нельзя было зайти на пять минут попозже? Теперь я никогда не узнаю, что было бы, если бы я его поцеловал.  — А как ты думаешь, Марек гей? Или просто вы оба напились, и это получилось случайно?  — Это не п-получилось, — отрезал я, отгоняя щемящее чувство сожаления. Я был уверен, что другой такой возможности у меня не будет (и не особенно задумывался, почему меня это так расстраивает).  — Вы уже почти! Вы чуть было не! Это уже считается, — настаивала Сашка.  — Н-нет, не считается! К-когда т-т-тебя н-наконец к-кто-нибудь поцелует, т-ты поймешь, в ч-чем разница, м-между п-поцелуем и п-почти поцелуем: в п-первом с-с-случае он был, а во втором — нет.  — А кто из вас был инициатором? Кто кого соблазнил? — на Сашку не действовали никакие аргументы и увещевания, ее слэшерская душонка восторженно трепетала.  — Д-да н-н-никто никого н-не соблазнял! — отмахнулся я. — Мы п-просто… — как объяснить это чувство потери контроля, гипнотического растворения в звуках голоса, эту иллюзию уединения, уникальности, как будто во всем мире нет никого, кроме нас двоих? — Отстань.  — Мы вернемся к этому разговору! Вернемся! — зашипела Саня, продолжая сиять, как медный таз. Из комнаты нас уже звали гости, рассевшиеся в круг для очередной игры, которая не может закончиться ничем хорошим. Надо было выпить.  — Все знают правила? Марек, ты знаешь, как играть?  — Мне кажется, знаю, но на всякий случай объясни.  — Ты называешь что-то, чего ты никогда не делал. И тогда те, кто делал это, поднимают руку и рассказывают подробности. Так, с кого начнем?  — Я хочу! — вызвалась Аня, и все лица повернулись к ней. Марек тоже смотрел на нее, такой же веселый и непринужденный, как все остальные. Очки на своем месте, в руках — стакан с чем-то вроде коньяка. Тоже решил догнаться, как и я. Аня сказала что-то забавное, и он засмеялся. Черт возьми… кажется, он и правда мне нравится. Область солнечного сплетения довольно болезненно реагирует на его улыбку. А может, я умираю? Может, это просто разрастается внутри меня раковая опухоль? Если это так, я назову ее Марек. Хорошее имя для саркомы печени…  — Паша, маковка! Ты с нами? — кто-то пощелкал пальцами у меня перед носом. Похоже, я слишком явно залип.  — Ч-ч-что-то т-туплю, п-простите.  — Тут Лёня сознался, что никогда не изображал Дэйва Гэана, танцуя на столе. Я закатил глаза и поднял руку под дружное улюлюканье собравшихся. Поймав взгляд Сани я одними губами спросил: «На столе?!», на что она только со вздохом кивнула. Во даю.  — Теперь твоя очередь, Паш, не тупи, — сказал Димон, и тут же получил возмездие.  — Я н-никогда не к-к-клеился к с-собственной сестре с липовой аськи, — сказал я, и Дима испепелил меня ненавидящим взглядом, вскидывая руку в воздух.  — Господи, Дима, зачем? — воскликнула Аня.  — Она ныла, что никто на нее не обращает внимания! Я поднимал ее самооценку! — воскликнул Димон, но все всё равно смеялись. Димон отыгрался на Сашке, сказав, что никогда не флиртовал с учителем физкультуры ради оценки. Сашка подняла руку, но изобразила оскорбленную невинность, и только мы с ней знали страшную правду: это было не ради оценки. Саня задумалась, похрустывая суставами пальцев, как она делала, когда сочиняла какую-нибудь гадость. От этого хруста у меня рефлекторно вырабатывалось дурное предчувствие.  — Я никогда не целовалась с мужчиной, — выдала Саня, и все посмотрели на нее с изумлением. Она и правда выглядела гораздо искушеннее, чем была на самом деле. Большая часть девушек подняли руки, недоуменно переглядываясь. Но я понимал, что это не был удар в пустоту. Сашка всегда била точно в цель. Последней вверх взлетела рука Марека.  — Да ладно, — упавшим голосом проговорил Димон. Марек только пожал плечами и улыбнулся, дескать, что есть, то есть.  — Рассказывай, Марек, — протянула Аня, явно наслаждаясь происходящим. — Рассказывай во всех подробностях.  — В подробностях? — Марек слегка зарделся, вдруг резко приковав к себе всеобщее внимание. Он окинул взглядом сидящих и улыбнулся. — Боюсь, моя история не очень интересная.  — Ты целовался с мужиком, как это может быть не интересно?! — воскликнула Анька.  — Ну… — Марек на секунду вскинул взгляд на меня и опустил взгляд в пол, облизнул кончиком языка пересохшие губы. — Мне было двенадцать. Это был приятель моей матери, взрослый мужчина, старше меня лет на тридцать. Он был фотографом, снимал мою мать для журнала, и ему пришло в голову сделать несколько снимков со мной. Он планировал сделать фото, где мы с мамой вместе, ему это показалось интересным, потому что мы очень похожи друг на друга или черт знает, почему. Я приехал на съемку вовремя, а мама застряла в тот день в аэропорту и опоздала на три часа. Я посмотрел на лица одноклассниц: они ждали сладкой истории про двух симпатичных мальчиков, а получили — исповедь растленного ребенка. Да, их лица хотелось заснять на камеру: вся палитра неприятия: тут тебе и разочарование, и отвращение, и ужас даже кое-где мелькает. Но — вот ведь поганая человечья натура — всех объединяет любопытство. А Марек тем временем невозмутимо продолжал:  — Он отнесся ко мне приветливо. Рассказал, какие хочет сделать снимки, спрашивал, позировал ли я когда-нибудь фотографу. У меня был к тому времени небольшой опыт, и мы решили попробовать сделать несколько моих портретов, пока мама не приедет. Он не просил меня раздеваться, нет. Просто поставил свет, просил поворачивать голову то так, то эдак. «Смотри вдаль, смотри в камеру, смотри в камеру так, будто ты что-то задумал». Он разговаривал со мной не так, как остальные взрослые, спрашивал, какая мне нравится музыка, какие книжки я люблю, чем хочу заниматься, когда вырасту, а я ему рассказывал. Мне казалось, что ему правда интересно, и, может быть, так и было. Мама все-таки приехала спустя три часа, мы сделали фото, но мне он предложил еще одну фотосессию, а я был только рад. Мы стали часто видеться, он снимал меня в разных костюмах, в студии, возил на натурные съемки. Я подозревал, что это не совсем нормально… Он стал водить меня в кафе, на аттракционы и в кино, приглашал к себе домой…  — Марек, ты… не обязан рассказывать, — прервала его Саня, глаза у нее блестели слезами. — Это просто дурацкая игра…  — Да нет, почему? Почему бы и не рассказать? Димон ведь рассказал, почему клеился к своей сестре, значит и я должен, — он снова вскинул на меня короткий, едва заметный взгляд, и я понял, что вся эта история каким-то образом предназначается мне. Вот только как ее понять?  — Пусть он расскажет, я заинтригован, — сказал Лёня, и Марек ему заговорщически подмигнул, вызвав у всех нервный смешок.  — В общем, однажды, когда я был у него дома, я случайно наткнулся на его дневник. И этот дневник… мог бы быть романом «Лолита», если бы Гумберт написал его не после описываемых событий, а вместо. Его дневник процентов на семьдесят состоял из фантазий обо мне, и еще на пятнадцать — из описаний. Я прочел несколько страниц и пришел в ужас, что кто-то может чувствовать такое ко мне. Тишина в комнате сгустилась до осязаемости, я все ждал, когда же кто-нибудь перебьет его, ведь, в самом деле, даже на пьянке такая искренность попросту не прилична, но все молчали, как и я, обратившись в слух.  — Почему-то я почувствовал себя виноватым, прочитав это. Как будто я специально соблазнял его. Я стал вспоминать, и понял, что мне нравилось, как он на меня смотрит, мне хотелось, чтобы на меня смотрели именно так, с обожанием. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь ловил каждое мое слово. Он делал это для меня. И я подумал, что могу сделать что-нибудь для него. Вскоре он повел меня в кино на какой-то фильм ужасов, и я попросил, чтоб он купил билеты на последний ряд. Зал был полупустой, темнота, на экране скакали какие-то зомби, и я сделал вид, что напуган, придвинулся к нему вплотную, нырнул под руку, якобы для защиты, на самом деле — я просто знал, что ему хотелось бы меня обнять. Еще через несколько минут — положил руку ему на колено, как бы случайно. А потом поцеловал. Мне не особо понравилось, я ничего не почувствовал. Я думал, он будет счастлив, но я ошибся. Он уехал из города на следующий день. А может, и вообще из Польши. Я думаю, он не хотел мне навредить, знал, что испортит мне жизнь, если останется, — он оглядел притихших слушателей. — Вот как-то так я и поцеловался с мужчиной.  — Если т-ты ч-ч-чувствовал себя в-виноватым, за т-то что с-стал д-для него Лолитой, то п-почему сам н-не остановился? Т-ты с-стал целенаправленно его с-соблазнять… п-почему? Он посмотрел на меня с вызовом, серьезно, без улыбки и бахвальства.  — Очевидно, мне нравилось быть его Лолитой.