Хохот времени

      Если бы кто-нибудь проследил за Алексеем Михайловичем в то субботнее утро, его маршрут показался бы наблюдателю по меньшей мере странным: он вышел из дому, привычно закурил в соседнем дворе, оттуда отправился к продуктовому магазину за очередной пачкой пельменей, и вдруг на полпути остановился, точно налетев на невидимое препятствие, по-солдатски развернулся и зашагал в противоположную сторону с целеустремленностью дезертира. Не сбавляя темпа, он запустил руку во внутренний карман и снова вытащил портсигар.       Он заметил Даню краем глаза, он даже не уверен был, что видел именно его: светловолосый человек в элегантном пальто стоял возле знакомого подъезда, беседуя с врачом скорой. Леха успел заметить только это: золото волос, уголь пальто и что-то садняще-знакомое в повороте головы или жесте... Алексей Михайлович не был до конца уверен, что это был он, но ведь было бы логично? Он живет в этом подъезде, его мать тяжело больна, он вызвал скорую... Алексей Михайлович заметил, что сигарета опять трясется в пальцах. Ну в самом деле, что за ерунда? Это было так давно, он, должно быть, даже толком его не помнит, а Леху колотит озноб при виде (возможно) какого-то отдаленно похожего на него мужика. Хорошо, хоть сын до завтра куражится где-то с одноклассницами, не придется сейчас отчитываться за свой «странный» вид.       Интересно, «скорая» действительно приехала к его матери? Алексей поежился от неприятного, ноющего беспокойства, что заворочалось в грудной клетке. Ему всегда нравилась Данина мама, она была с самого начала очень к нему добра, по-матерински добра. Не пыталась с ним подружиться, не пыталась выспросить что-то насчет сына, никогда не говорила ничего обидного. Очень мягкая, светлая женщина, такая интеллигентная, деликатная. Вся Данина доброта и заботливость, вся его ласковая нежность была от нее. От отца — сарказм, сарказм, немного иронии и опять сарказм. Лёха всегда боялся Даниного отца до немоты, всякий раз, когда они находились вместе в комнате, его парализовала неловкость.       Они познакомились в тот вечер, в сентябре, когда Лёха пришел к Дане с разбитым глазом, сбежав из дому. Момент для знакомства, прямо скажем, не самый подходящий. Даня старался в тот вечер свести контакты с родителями к минимуму, но им все равно пришлось выйти к ужину и сесть за стол вместе со всеми. - А ты можешь не говорить им, откуда у меня фингал? - застенчиво, почти шепотом спросил Лёха, когда стало ясно, что от ужина не отвертеться. Даня с сожалением помотал головой. - Они все равно спросят, - сказал он, и вдруг его лицо просветлело. - Давай скажем, что ты ввязался в драку? Из-за девушки? - Из-за какой еще девушки? - фыркнул Лёха. Он никогда не научится лгать с Даниной виртуозностью и вдохновением. - Я не знаю, есть у тебя какая-нибудь девушка на примете, из-за которой можно подраться? - Да нет, откуда у меня девушка? - усмехнулся Лёха. - Тогда незнакомка! - воскликнул Даня. - Так даже лучше! Ты шел по улице, был вечер, и ты увидел, как хулиганы обступили красивую незнакомую девушку и принуждают ее к чему-то, а она напугана, пытается от них отделаться, но ясно, что ничего у нее не выйдет. И ты не мог пройти мимо. Налетел вихрем, врезал одному ублюдку, второму. Они все, ясное дело, и думать забыли про девчонку, принялись за тебя, но ты парень не промах, отделался глазом. - А девушка? - спросил Лёха обеспокоенно, как будто она и правда существовала в действительности. - Девушка не дура, она убежала, как только они отвлеклись на тебя. Ты ее спас. - Ух ты! А я крутой! - засмеялся Лёха и значительно воспрянул духом. За ужином он больше интересовался курицей (!) с перловкой, чем застольной беседой. Фраза, въевшаяся ему в мозг, прозвучала уже после ужина. Лёха поблагодарил Данину маму, как хороший мальчик, пожелал приятного вечера Даниному отцу и пошел в комнату. Даню отец попросил задержаться на кухне. Должно быть, он думал, что Лёха ушел и не слышал их, но он залип в коридоре, разглядывая пришпиленную к обоям газетную вырезку, и невольно подслушал их разговор. - Даниил, ты понимаешь ведь, что этот молодой человек, при всех его неоспоримых достоинствах, немного тебе... не ровня? - спросил отец своим вечно полусерьезным ироничным тоном. Лёху всегда бесили эти интонации, как будто он никогда не говорил по делу, как будто все люди вокруг него букашки мелкие, и их возня его забавляет. Но Даня очень его любил и даже — о, боги — временами пытался копировать этот издевательский тон. Правда, без особого успеха. - Пап, - протянул Даня добродушно, и Лёха, который собирался прекратить подслушивать и даже уже развернулся, чтобы уйти в комнату, почему-то остановился, завороженный его голосом. В нем слышалась такая теплота к предмету разговора, что не слушать было невозможно. - Ты даже не представляешь, насколько... - он запнулся. «Насколько что? Насколько что?» Но Даня передумал оканчивать это предложение, сказал проще: - Он мой друг. Лёха замер в коридоре с изумленной улыбкой. Друг? Он правда считает его другом? Сам Лёха думал о нем скорее как об учителе, наставнике, дружба — отношения более равноправные, а у них ведь только Даня влияет на него. Впрочем, может быть, Лёха заблуждается, и он сам тоже успел как-то на него повлиять? - Друг? - переспросил Данин отец, будто опешив, и тут же вернулся к привычному насмешливому тону. - Это у вас, батенька, не дружба, это мезальянс какой-то. Слово «мезальянс» было Лёхе, естественно, не знакомо, но он интуитивно почуял за ним что-то оскорбительное и напрягся в ожидании Даниной реакции. Тот ответил, выдержав паузу, тоном, холодным до неузнаваемости: - Я этого не слышал. Тут же его шаги застучали по коридору, и Леха метнулся к комнате. Из кухни донесся слегка пристыженный голос отца: - Даниил Львович, ну вы что, шуток не понимаете? Родители называли Даню на «вы» и по имени-отчеству, когда находили его поведение инфантильным. В тот раз Даниил Львович шутку не оценил, он влетел в свою комнату секундой позже Лёхи и с грохотом захлопнул дверь. Они с полминуты молча смотрели друг на друга, Лёха не пытался сделать вид, что не слышал их разговора, но и не знал, как на него следует реагировать. Даня стоял, прислонившись к двери, такой трогательно-разъяренный, с заалевшими скулами, плотно сжатыми губами, пиками ключиц в расстегнутом вороте рубашки. - Ты слышал? - спросил он. Лёха кивнул, и Даня досадливо нахмурился и прикрыл глаза. - Объясни, - попросил Лёха почти робко, и его друг вымученно улыбнулся, присаживаясь на кровать. - Ммм... - он задумался над объяснением, покусывая губы. Леха уселся на кровать рядом с ним, в тишине негромко звякнули ее пружины. - В общем, мезальянс — это брак, заключенный между людьми, принадлежащими к разным сословиям, неравный брак. Мой отец имел в виду, что... - Что я тебе не ровня, я знаю, - сказал Лёха. - Что это не дружба, а мезальянс, так что... - Эй, - прервал его Даня, тронув за плечо. Лёха вскинул на него взгляд: он больше не выглядел рассерженным, не злился, улыбался покрасневшими искусанными губами. - А что я ему сказал, ты тоже слышал? - Ну да, - Лёха тоже улыбнулся, хотя плохо понимал, чему. - Я сам выбираю себе друзей, - сказал Даня. - Мы ведь друзья? - Конечно, - кивнул Лёха, но в голове все равно звучало обидное «мезальянс», до сих пор звучит.       И все-таки, он ли это был, у «скорой»? Наверняка не скажешь. Алексей Михайлович, задумавшись, свернул в старый сквер. «Это что, прогулка по местам боевой славы?» - спросил он сам себя. В этом сквере они с Даней провели так много дней за книжками и разговорами, а потом и не только разговорами... Алексей Михайлович вспомнил с фотографической точностью: медовые завитки волос, рассыпанные по траве, шелк кожи, пергаментная сухость обветренных губ...       Рано или поздно они все равно столкнутся, невозможно не столкнуться, если живете в соседних домах... Как быть, когда это все же произойдет? В идеале — хорошо бы скользнуть по нему взглядом, чуть задержаться на лице, нахмуриться, якобы припоминая, затем — только никакой дрожи в голосе! - «Добрый день!» Даниил уж точно скажет что-то в этом роде, он всегда хорошо скрывал эмоции (а сейчас — есть ли, вообще, что скрывать?), а Лёха наверняка облажается: или затрясутся руки, или гортань сведет судорогой заикания, или голос даст петуха... До чего же он жалкий, и всегда был жалкий, унылый, заискивающий плешивый пес, обнимающий сапог хозяина. Даня даже сам когда-то сравнивал его с псом, только не с плешивой дворнягой, конечно. Лёха был хорошо обученной, умной, отважной охранной собакой.       Воспоминания опустили на ледяной октябрьский сквер нежные сумерки апреля 86-го. Лёха с Даней тогда проболтались на улице допоздна, радуясь долгожданному теплу. Темнота опускалась незаметно, подкрадывалась к ним со всех сторон, но они были слишком увлечены беседой («Царь Эдип — воплощение трагической судьбы, ты просто не понимаешь...» - «Да больной он на всю башку, твой царь!»), и спохватились о времени, когда на часах было уже одиннадцать вечера. - О, боги, - пробормотал Даня. Он пристрастился к этому выражению, видимо, чтобы чувствовать себя чуть ближе к античным героям, совсем скоро Лёха тоже начнет при каждом удобном случае призывать богов в свидетели. - Мама меня четвертует. Я побегу. До завтра? - До завтра, - кивнул Лёха с чуть снисходительной улыбкой. Его родители уже давно о нем не беспокоились, знали, что он способен за себя постоять. - Может, тебя проводить? - Подружку себе найди, ее и провожай! - засмеялся Даня, обернувшись на ходу. Лёха сложил руку пистолетом и «застрелил» его в наказание за дерзость. Даня рассмеялся и, отвернувшись, торопливо зашагал домой через темную аллею. Скоро даже силуэт растворился во мраке, только слышалась в опустевшем тихом сквере уверенная дробь его шагов.       Лёха домой не торопился, он неспешно побрел вдоль набухающих почками лип, слушая, как в Данин ритм вплетается его собственный, гораздо более медленный: на два Даниных шага приходился один его. Лёху заворожил этот момент: они только что разошлись, но как будто все еще оставались вдвоем. Его голова была на удивление ясной и чистой, он как будто не думал совсем ни о чем, только вспоминал ушедший день, и день до него, и предыдущий. Как Даня учил его немецким словам, и у него никак не получалось сказать «entschuldigung», как Даня битый час пытался попасть камешком в пустую консервную банку, а Лёха метнул его в цель одним броском, как Даня тупил над заданием по истории, и Лёха в два счета разъяснил ему все причины Северной войны, а Даня посмотрел на него с такой гордостью и... От этих ленивых воспоминаний по лицу Лёхи расплылась довольная, умиротворенная улыбка. Раньше он не улыбался, если был один. Теперь ему казалось, что он никогда не бывает абсолютно один: даже если Дани не было рядом, Лёха всегда знал, что он сказал бы или сделал, если бы был здесь на самом деле. Теперь все, что происходило, он старался запомнить, чтобы лучше пересказать Дане при встрече, они как будто дружили круглосуточно, без перерывов, даже сквозь сон.       Неожиданно Лёха обнаружил, что Данины шаги остановились. Странно, он еще не должен был выйти из парка. Вместо них из-за деревьев доносились какие-то приглушенные голоса, грубые и наглые. Слов было не разобрать, но интонации — знакомы Лёхе до боли: там, за деревьями, кажется, назревает драка. Повинуясь какому-то не вполне осмысленному порыву, Лёха вдруг ринулся к источнику звука, срезая через газоны и клумбы, стараясь успеть — куда? Зачем?       Он очень ловко угадал на слух, куда именно ему надо бежать. Они стояли неподалеку, на соседней аллее: трое гопников окружили Даню тесным кольцом. Один был длинный, вертлявый дрищ, скакал прямо перед ним, выплевывая дежурные угрозы. Второй — заходил с тыла, хмурый, нервный торчок, будто случайно прибился к компании. Третий — на фланге, серьезный и самоуверенный, не делает лишних движений, но выглядит опаснее всех остальных. Даня самым загадочным для Лёхи образом и не думает обороняться. Разглядывает нападающих с вежливым недоумением, у него даже голос не дрожит, когда он произносит: - Что вам нужно? Деньги? У меня совсем немного, вот, - вытаскивает из кармана несколько скрученных бумажек, вертлявый тут же с хихиканьем вырывает их у него из рук. - Что-нибудь еще? - участливо спрашивает Даня. Лёха едва сдерживается от смеха, но смеяться на бегу ему не под силу.       Он выскочил из кустов с воплем и треском, и одним своим появлением, кажется, напугал вертлявого до полусмерти. Но для атаки он выбрал того, третьего, что стоял на фланге. Наверняка у него есть заточка, надо быть к этому готовым. Лёха всегда комфортно чувствовал себя в драке, как зверь, доверяющий инстинктам. Для него бой не дробился на отдельные удары, как слово не дробится на буквы, если ты уже умеешь читать. Удар неотделим от разворота, работа корпуса, плеча, кисти — все его тело задействовано в противостоянии противнику. Этот бой был нетрудным, его даже боем-то не назовешь, оказалось достаточным просто выскочить с матюгами из кустов и вдарить одному по челюсти, чтобы горе-грабители обратились в бегство. - Чтоб я больше никого тут, нахуй, не видел! - заорал им вслед Лёха. Вертлявый дрищ шумно ломился прочь через кусты, его подельники уже скрылись за поворотом. Лёха проводил их удовлетворенным взглядом победителя и обернулся к улыбающемуся Дане. - А я и не сомневался, что ты примчишься, - сказал он. На такое можно было бы и обидеться, но Лёхе наоборот почему-то было приятно. - К вашим услугам, - буркнул он, пряча улыбку. - Нахуя ты им деньги отдал, если не сомневался? - Ммм... типа благотворительность? - рассмеялся Даня, но Лёха смотрел на него с серьезной укоризненной миной, и смех сам собой потух. - Слушай, ну их же было трое! - Ты совсем драться не умеешь, да? - спросил Лёха, стараясь, чтобы его тон не походил на насмешку. - Я против насилия, - парировал Даня. - Я считаю, люди должны решать вопросы цивилизованным... - Ну-ну, - перебил его Лёха. - Знаем мы вас, пацифистов! Это был определенно удачный вечер для него: героически разогнал превосходящую численностью преступную банду, нашел повод посрамить своего интеллигентного друга (которому он не ровня) и напоследок крайне удачно козырнул словом «пацифист». Данино лицо уважительно вытянулось, пару секунд он разглядывал Лёху так, словно видит впервые. - Хорош пялиться, влюбился, что ли? - немного смутился Лёха и, как всегда, прикрыл смущение грубостью. - Почти, - не моргнув глазом, ответил Даня, как всегда, парируя его грубости двусмысленностями. - Пошли давай, - буркнул Лёха, уже опять улыбаясь себе под ноги. - Теперь-то не будешь отпираться? Даня благоразумно позволил ему себя проводить, всю дорогу загадочно сияя. Лёха гадал, что впечатлило его больше: драка или «пацифист», и почему-то склонялся к последнему. - Слушай, хочешь, я тебе завтра вечером покажу пару приемов? - предложил Лёха, когда они уже подошли к Даниному подъезду. - А? - опять о чем-то замечтался. - Драться, говорю, научу, - пояснил Лёха, и на лице Дани отразилось сомнение. - Я даже не знаю... - Да не ломайся ты! Ты же научил меня извиняться по-немецки. А я научу тебя бить людей. Даня рассмеялся над контрастом, Лёха тоже улыбался собственному нехитрому остроумию. - Ладно, раз ты настаиваешь. Но боюсь, я не такой способный ученик, как ты. - Нормально! - отмахнулся Лёха, возликовав. - Оденься как-нибудь похуже, я буду валять тебя по земле, - предупредил он. - О, я весь в предвкушении, - откликнулся Даня, тоном слегка напоминая своего отца, но только слегка: от его слов Лёхе совсем не было обидно.       Он шел домой, мысленно подбирая слова и объяснения. Сам Лёха научился драться благодаря богатой детской практике с Володей, никто никогда не объяснял ему теории. А Даня, чего доброго, принесет завтра тетрадь для конспектов.       Апрельское солнце подарило городу еще один по-летнему теплый, дурманяще-яркий день. Лёха экипировался для первого урока старыми подушками и парой узловатых палок. Даня пришел в потертых брюках и рубашке с заплатами на локтях, но даже этот нарочито незамысловатый наряд сидел на нем, как костюм-тройка, Лёха едва удержался от какого-нибудь едкого замечания, но вовремя заметил, что его друг и так слегка встревожен предстоящей экзекуцией. - Ладно, давай посмотрим, какой у тебя удар, - сказал Лёха, приматывая к рукам подушки. Они расположились на затерянной среди гаражей старой детской площадке. Ржавые качели и горки придавали безлюдному пейзажу какой-то постапокалиптический вид. Затянув веревки, Лёха выставил импровизированные «снаряды» перед собой. Но Даня только недоуменно переводил взгляд с одной подушки на другую. - Давай, ударь подушку со всей дури, так сильно, как только можешь. Даня недовольно засопел, ему явно было неуютно на незнакомой территории, он делал это только для того, чтобы Лёха лично убедился в его безнадежности и отстал.       Удар получился так себе. Не то чтобы совсем плохой, слабосильным Даня не был, но уже по тому, как он держал кулак Лёха понял, что начинать придется с самого элементарного. - Нет, смотри, - он избавился от одной из подушек и шагнул к Дане. - Ты не правильно сжимаешь кулак, он расхлябанный, - Даня озадаченно поглядел на свой кулак и бессильно пожал плечами. Леха без церемоний схватил его руку и расправил ладонь. - Смотри, берешь пальцы и их сгибаешь очень сильно, - он сложил его пальцы, так чтобы они упирались в середину ладони. «Как вообще можно сжать кулак как-то иначе?» - подумал Лёха со снисходительным удивлением. - И теперь большой палец вот сюда. Ну-ка, попробуй ударить. Даня неуверенно стукнул кулаком по оставшейся подушке. - Сильнее давай, че ты, как девчонка. Даня ударил сильнее, Лёхе даже пришлось отступить на шаг, чтобы удержать равновесие. - Отлично! - воскликнул он. - Уже гораздо лучше. Сам-то чувствуешь? - Чувствую, - неуверенно пробормотал Даня. - Чувствую себя глупо, вообще-то. - А я, думаешь, как себя чувствую, когда ты мне про Гомера втираешь? Даня улыбнулся и двинул подушку еще сильнее. Он надеялся ударить неожиданно, но Лёха все равно успел среагировать и приготовиться, однако сделал вид, что его застали врасплох: отшатнулся от удара и возмутился: - Эй, парень! Хочешь проблем? Даня засмеялся, щурясь на солнце. Его лицо, как всегда в ясный день, окружал светящийся нимб из волос. - Ладно, смотри, теперь как руку держать.       Лёха стал объяснять, что кисть не должна быть согнутой, это мешает бить и может тебя же и травмировать, если ударишь слишком сильно. Даня кивал и безропотно позволял Лёхе гнуть его руку, как ему вздумается, был при этом поразительно смирен и немногословен. Лёха показал, как держать вторую руку, чтобы закрывать наиболее уязвимые точки на теле: солнечное сплетение, ключицы, пах, показал, как блокировать удары.       Тот день сохранился в его памяти той же россыпью безжалостно ярких стоп-кадров: Даня в боевой стойке, его лицо непривычно сосредоточенное, на щеке — мазок грязи после недавнего падения; Даня смеется, лежа на земле, в черных глазах — искорки веселья, румянец цветет на скулах, песок забился под ногти; Даня атакует его палкой, взлохмаченный и воинственный, мокрая от пота прядь расчертила наискось его лоб. Они швыряли друг друга на землю, сражались на палках, как на мечах, полусерьезно боксировали, и остановились перевести дух только когда солнце уже клонилось к закату, расцвечивая розовым крыши гаражей.       Обессилев, Даня отшвырнул, разоружаясь, палку и не глядя повалился спиной в песок, подняв тучу пыли. За день он уже так пропылился, что даже казался загорелым, влажная от пота кожа лоснилась и поблескивала в закатных лучах солнца. - Мне кажется, я завтра ходить не смогу, - радостно сообщил он, когда Лёха бухнулся в пыль рядом с ним. - Устал? - Конечно, - улыбнулся Даня, повернув к нему лицо. Лёха хотел было сочинить какое-нибудь извинение за то, что загонял его так с непривычки, но понял, что извиняться тут не за что: Даня выглядел абсолютно счастливым. - Спасибо, - сказал он вдруг, перестав улыбаться, и глядя на Лёху с каким-то странным выражением. - Дык... ё-мое... - пробормотал Лёха и отвернулся, отчего-то смутившись. Даня не отвечал, наблюдая с мечтательным видом, как плывут облака, подернутые розовой закатной кромкой. Лёха мучительно думал, о чем можно заговорить сейчас, их молчание отчего-то казалось ему многозначительным, и от этого внутри закипал какой-то непонятный страх. Данина рука лежала совсем рядом с его, почти касаясь, и ему невыносимо было от этого «почти», хотелось или придвинуться чуть ближе, или отодвинуться вовсе, либо касаться, либо нет, а не так, как сейчас. Сколько раз за сегодняшний день Лёха прикоснулся к нему без малейшего страха, направляя его руку, показывая захваты, опрокидывая навзничь и прижимая к земле... почему так страшно сейчас случайно его задеть? - Знаешь, мы когда познакомились, я то и дело думал, что ты вот-вот мне врежешь, - нарушил молчание Даня (благослови его, Господь!) - Да? Почему? - удивился Лёха, переворачиваясь на бок, с облегчением чуть удлиняя дистанцию между ними. - Не знаю, у тебя иногда было такое лицо... - Не, когда мы познакомились, я уже не хотел тебе врезать, - сказал Лёха и только по насторожившемуся лицу Дани понял, что проговорился. - Уже? То есть, до этого ты хотел? - спросил он, приподнимаясь на локтях, и Лёха с облегчением увидел, что он улыбается и, кажется, совсем не злится. - Да, раньше хотел, еще в школе, - признался он, и Даня заулыбался почему-то еще веселее. - Но мы ведь были даже не знакомы! - почти смеясь, воскликнул он. - Да... глупо, - проговорил Лёха, чувствуя, что краснеет. Вот уж, в самом деле, глупо — признаться другу, что фантазировал о его избиении, когда еще даже не был с ним знаком. - Но почему? Я что-то тебе сделал? Извини, я такого не помню... - щебетал Даня. Он даже представить себе не может, что именно Лёха себе воображал, теперь даже ему самому было страшно от этих фантазий: кровища, переломанное лицо, рассыпанные зубы, багряные, пропитавшиеся кровью волосы... Сейчас он бы убил любого, кто посмел бы думать про Даню такие мысли. - Да нет, нет, ты мне ничего не делал, - отмахнулся он. - Просто... - да как же это объяснить? Почему он до сих пор не научился врать с Даниной легкостью и ловкостью? - Просто я тогда очень хотел уничтожить что-нибудь красивое.       Спустя годы Алексей Михайлович до неловкого громко ахнет на весь зрительный зал, услышав в финчеровском «Бойцовском клубе» ровно такую же фразу.       Тогда эта формулировка соскользнула с его языка мгновенно, это было самое удачное и краткое объяснение, и Лёха только задним числом понял, что невольно отвесил Дане неожиданный и до ужаса прямолинейный комплимент, на который специально никогда бы не осмелился. В удушливом смущении Лёха наблюдал, как сползает с Даниного лица улыбка, каким внимательным и незнакомым становится его взгляд. Он с изумительной избирательностью проигнорировал слово «уничтожить», сосредоточившись лишь на слове «красивое». - Что? - не выдержал Лёха. Даня и правда выглядел больно уж потрясенным. - Можно подумать, ты об этом не знаешь. - О чем? - еле слышно спросил Даня. - Что ты красивый, - сказал Лёха. Он надеялся сказать это грубовато, но голос изменил ему — получилось почти ласково и почему-то хрипло. - Тебе что, об этом не говорили? Даня, наконец, вышел из ступора и усмехнулся, рассматривая песок. - Говорили, - сказал он и вдруг поднял взгляд к Лёхе. - Но не ты.       Кажется, тогда это случилось впервые так сильно, так непоправимо: что-то обрывается внутри, и трудно дышать, сердце колотится в горле, в висках тяжело и натужно перекатывается кровь, все тело сводит сладко-болезненная судорога, от которой немеют ноги. Потом Лёха спрашивал себя, что было бы, если бы он осмелился, если бы позволил себе сделать это: провести рукой по его щеке, скользнуть на затылок, притянуть к себе его лицо, чуть коснуться губами губ, почувствовать, как он раскрывается навстречу, отвечая на поцелуй...       Насколько больше было бы у них времени, если бы он осмелился уже тогда... или не было бы? Что, если бы все раскрылось? Какую глупость они, шестнадцатилетние, могли бы тогда сотворить? Впрочем, это навсегда останется лишь догадками, Лёха был еще очень далек от необходимой решимости, он тогда только отвернулся и пробормотал что-то насчет позднего времени, и что пора идти по домам. Они молча подобрали подушки и так же безмолвно пошли домой, одинокие каждый в своем молчании и сомнении.