Хохот времени

      Я сам не ожидал, что откровение Марека про его лолитство до такой степени меня впечатлит. Когда он рассказывал, я больше наблюдал за реакцией остальных, а не за своей собственной. Меня не покидало чувство, что, рассказывая всем, он адресует эту историю мне одному, но что он хотел этим сказать? Что он хотел поцеловать меня тогда, на балконе, только потому что разгадал мою влюбленность, опять почувствовал себя и виноватым, и польщенным, и хотел сделать такой же виновато-благодарный жест? Но в таком случае он ошибся, ведь я в него не влюблен. По крайней мере, не был влюблен тогда, на балконе. Теперь я ни в чем уже не был уверен.       История Марека просочилась в мои фантазии, прочно засела где-то у меня в мозгу, и стоило мне остаться в одиночестве, как я тут же незаметно для самого себя мысленно перемещался во времени и пространстве: в Польшу, на четыре года назад; видел будто наяву двенадцатилетнего Марека: аккуратно подстриженные волосы, стекла очков потоньше, чем сейчас, цыплячья тоненькая шейка торчит из отглаженного воротничка рубашки, острые коленки в вечных ссадинах, как у любого двенадцатилетнего мальчишки, но только от вида этих у меня внутри закипало какое-то вязкое возбуждение, похожее больше на ужас. Я представлял также и безымянного сорокалетнего фотографа: в темных волосах, уложенных гелем, уже мелькает седина, он носит очки в стиле Бадди Холли, клетчатые рубашки и узкие джинсы, от него пахнет резковатым дорогим парфюмом и ментоловыми сигаретами. Его сердце выстукивает при виде острых исцарапанных коленок ту же дробь, что и мое — и это основа нашего понимания и симпатии.       Все это было гораздо менее нормально, чем если бы я просто влюбился в Марека, в современного Марека, шестнадцатилетнего странноватого типа, любителя замызганных пиджаков, стриженого под Артюра Рембо. Влюбись я в него, какой он есть сейчас, это было бы замечательно (и, видимо, для меня — слишком просто), я бы изливал измученную душу Сане, она бы восторженно поощряла мои попытки сблизиться с ним, и наверняка эти попытки в какой-то момент увенчались бы успехом (добиться взаимности от человека, который был не прочь тебя поцеловать, наверное, не так уж сложно), в какой-то момент я, краснея и заикаясь больше обычного, признался бы ему в любви, тем самым переложил бы на его плечи всю ответственность за свою судьбу, ждал бы вердикта, нервничал, кусал губы, но — что бы он ни сказал — это было бы по-настоящему, это были бы невымышленные, настоящие события. Мы либо, счастливые, бросились бы в объятия друг друга и дальше заботились бы либо о конспирации, либо о деталях каминг-аута. Либо я, отвергнутый, отправился бы зализывать раны за чтением лирической поэзии или даже сочинением оной. Пара месяцев нытья — и я снова был бы в порядке.       Но что делать, если ты влюбился в образ, давно оставленный в прошлом? Все равно что влюбиться в литературного персонажа или историческую личность. Правда, лучше бы я влюбился в Меркуцио или в Муссолини или в Иисуса Христа. По крайней мере, иная форма Меркуцио не мозолит мне глаза каждый божий день. Марек-шестнадцатилетний вызывал теперь у меня одновременно страх, стыд и... наверно, какой-то отголосок того чувства, что я питал к его вымышленному, двенадцатилетнему варианту.       Больше всего я боялся, что он вычислит меня, а вычислить, надо думать, было не сложно: едва ли я хорошо справлялся с маскировкой собственных переживаний, к тому же Марек вызывал у меня фанатичный интерес (в основном то, что касалось его детства, конечно, но и все остальное тоже), так что я завел привычку подслушивать его разговоры с одноклассницами, следить за его передвижениями по школе, по улицам, выяснил, где он живет, и как бы случайно по пять-шесть раз за вечер прогуливался мимо его дома. Разумеется, сам я с ним не разговаривал, это было бы слишком рискованно, но, пожалуй, мой молчаливый неусыпный дозор выглядел в его глазах даже более странно (если не сказать — пугающе), чем если бы я одолевал его беседами двадцать четыре часа в сутки. Я смутно осознавал, что моя влюбленность больше походит на психическое расстройство, но ничего не мог с этим поделать, только конспирировался как мог и надеялся, что Мареку не хватит прозорливости, чтобы меня раскусить.       Невозможно представить, что он сделает, если догадается. Я даже не мог представить, что сделал бы сам на его месте. Впрочем, «его место» в любом случае нравилось мне гораздо больше моего собственного. Я сам метался в агонии любви, стыда, похоти, ужаса, ненависти к себе и подозрительности ко всем и каждому. Временами мне казалось, что все вокруг знают, знают в мельчайших деталях, что происходит у меня в голове, что я для них — подопытный, что вся моя жизнь — один большой эксперимент, а мир вокруг — большая симуляция настоящей реальности, увидеть которую мне не суждено. Как иначе объяснить это коллективное молчаливое понимание, которое я чувствовал в одноклассниках? Я вел себя, как псих, и никто ни разу не спросил, почему, ни единого «ты какой-то странный», ни единого «что с тобой такое?», ничего. Даже когда в первый же понедельник после вечеринки я подошел к Мареку, чтобы сообщить, что не сяду с ним за одну парту на русском, как мы договаривались, никто не уличил меня ни в скотстве, ни хотя бы в «странности». Марек только окинул меня взглядом и ухмыльнулся: - Ну, это понятно, - протянул он. Конечно, он решил, что я боюсь даже приближаться к нему после пьяного почти-поцелуя (о, если бы все было так просто!) - Что тебе п-понятно? - рявкнул я в ответ. Марек, гад, нацепил на лицо свое фирменное выражение «ох, простите, я совсем недавно в вашей чудесной стране». - Я сказал «понятно»? Я не верно сказал... - косноязычие и усиленный акцент шли в комплекте к идиотскому выражению лица. - Я имел в виду... «хорошо». - Не п-прикидывайся, ты отлично говоришь по-русски, уж «п-понятно» и «хорошо» т-точно не спутаешь! - вспылил я. Марек только опять улыбнулся. - Я... Н-не подходи ко мне, я н-не хочу с т-тобой общаться, ясно? - брякнул я, видимо, из желания его задеть, стереть с его лица ухмылку. Но тот только улыбнулся шире. - Ладно, как скажешь, - сказал он, развернулся и пошел к своему месту рядом с суицидальной Лизой. Я перехватил печально-понимающий взгляд Сани, которая тут же отвернулась, как только заметила, что я на нее смотрю.       Позже я понял, что, отказавшись сидеть с Мареком, я допустил грубую тактическую ошибку. Как человек с проблемным зрением, он сидел впереди, и я со своего нынешнего места был вынужден проводить целые дни, рассматривая его затылок (а не рассматривать, как выяснилось, я не мог). Сиди он рядом со мной — я наверняка сумел бы заставить себя смотреть только на учителя, только на доску, с неослабевающим вниманием, почти с фанатизмом (однако что тогда делать с локтями? Что делать с локтями, спрашивается?), но теперь, глядя перед собой я неминуемо натыкался на его взлохмаченную голову. Глаз сам собой подмечал инфантильность некоторых его жестов: как он поправляет очки не за дужку, а проводя пальцем по носу, этакий карикатурный «ботаник»; как, расправляя затекшую спину, заводит руки за спину и сцепляет пальцы на лопатках; как покачивается на стуле, поставив его только на задние ножки; как в задумчивости грызет карандаш, разглядывая портрет Георга Менделя в классе биологии. Он и не подозревал, что каждый из этих невинных жестов был заснят на пленку моей памяти, каждый кадр был проявлен, помечен порядковым номером и помещен в картотеку моих воспоминаний, в мои чертоги разума, где для Марека уже отведен отдельный зал. Я следил за ним, и чувствовал, что вот-вот все это обернется чем-то страшным, я будто соскальзывал в пропасть, уплывал к водопаду, не справившись с бурным течением, как будто смотрел, как вспенивается и мчится ко мне снежная лавина, не в силах как-то предотвратить неизбежную гибель.       Позже я думал, что моя настойчивая влюбленность именно в фантазию о двенадцатилетнем мальчике говорила скорее о страхе предпринять какие-то конкретные действия, чем о педофилии. В сущности, я ведь наверняка хотел быть влюбленным, но влюбленность в живого человека требует взаимодействия с ним, иначе это просто глупость какая-то. Вероятно, я так настаивал, что влюблен в фантазию, именно для того, чтобы тихо сходить с ума внутри себя и ничего не делать. Действительно, все на диво единодушно вдруг оставили меня в покое, даже отец ни о чем не расспрашивал, он сам все больше торчал на работе, а дома ходил погруженный в какие-то свои думы о высоком. Пожалуй, я бы так до сих пор и не перемолвился с Мареком ни словом, если бы однажды в ноябре мне не взбрело в голову объехать (совершенно непреднамеренно) на велосипеде вокруг его дома еще один, лишний раз.       Седлая велосипед, я становился подобен богу: мой велосипед был королем среди всех старых, разваленных велосипедов, он был яркой индивидуальностью: слишком большой даже для взрослого человека, прямо-таки огромный, мощный серебристый корпус на гигантских колесах, обтянутый кожей руль, широкий и непокорный, держишь его — и словно управляешь быком. Если бы Гелиос вдруг решил предпочесть велосипед колеснице, лучше моего Силвера ему было бы не найти. Я называл велосипед Силвером — в знак любви к Стивену Кингу в целом и роману «Оно» в частности, а также просто потому что он тоже был серебристым, как и книжный велосипед Билла Денбро. Я часто представлял себя кинговским Биллом, когда мчался по улицам на своем Силвере — Билл тоже был заикой, и вместе с тем великим, героическим парнем, победителем вселенского зла, а для меня — олицетворением той простой мысли, что и неудачники становятся иногда героями.       Той осенью мне казалось, что, если как следует разогнаться, Силвер может увезти меня от всех моих сомнений, от всей сумятицы последних недель, от каши, что вскипает в моей голове и практически льется из ушей. Но Силвер каждый раз возвращал меня к одному и тому же дому, и я каждый раз немного сбавлял темп, проезжая мимо, так что мне удалось сориентироваться и вывернуть руль, когда Марек неожиданно возник посреди дороги словно из ниоткуда, размахивая руками, бледный, взъерошенный, очки съехали набок. - Помогите! - закричал он, преграждая мне путь, и только, когда я соскочил с Силвера, а он подтянул на место свои очки, его лицо вытянулось в узнавании. - А... это ты... - Ты с-сдурел, на дорогу вы-выскакивать? - возмутился я, и только потом заметил, что Марека трясет мелкой дрожью. Он открыл рот, собираясь что-то ответить, но вдруг передумал, просто схватил меня за рукав и потащил к обочине.       Там, без сознания и в лужице крови лежало какое-то мокрое несчастное существо, крошечное, вроде котенка, но похожее больше на детеныша инопланетянина: слипшаяся шерстка заострилась струпьями; там, где должен был быть глаз, зиял кровавый провал глазницы, длинные полупрозрачные ушки тоже были изодраны в клочья, передняя лапка распласталась на земле под каким-то жутким, неестественным углом. - Она живая! - выпалил Марек, указывая на зверька. - Она живая! Надо спасти! - в его голосе слышались умоляющие нотки. Я взглянул на него: губы дрожат, за стеклами очков набухают слезами глаза. - С-спасем, - сказал я, вмиг снова почувствовав себя Биллом Денбро. - Бери ее, поехали. Марек очень осторожно и вместе с тем молниеносно переложил несчастное животное на свой шарф и бережно прижал к груди. Я уже подогнал к нему Силвера. - С-садись на б-багажник.       Все это было похоже на выдумку: только что я и помыслить не мог о том, чтобы говорить с ним, и вот он уже сидит у меня за спиной, аккуратно прижимает к себе сочащийся кровью шарф и, стараясь удержаться, цепляется за меня — и мы летим сквозь ледяной ноябрьский воздух, сквозь сгущающуюся тьму раннего пасмурного вечера, на огромной скорости, разбрызгивая лужи и поднимая в воздух стаи вспугнутых голубей, проскакиваем на красный, Марек сминает в кулак мою куртку, стягивая на спине, я слышу, как он шепчет раненому зверьку: «держись, держись, потерпи немножко» и что-то еще, на польском, шипящее и ласковое. Мы мчались, как мчались Билл Денбро и Ричи Тозиер, напуганные домом на Нейболт-стрит, и, вдруг подумав об этом, я понял, как точно мы сейчас повторяем тот момент: тоже заика везет четырехглазого на велосипеде по имени Силвер. Только с нами едет и кто-то третий.       Марек был погружен в переживания о судьбе этого существа, а я, толком не успевший еще ничего понять, как-то бездумно и даже радостно наслаждался этой скоростью, воздухом, своим внезапным геройством. Я в общем-то не сомневался, что маленький уродец будет спасен, ведь сам Силвер взялся за его спасение.       В приемный покой ветеринарной клиники Марек ворвался, не дожидаясь меня (я парковал Силвера на улице), так что, когда я пришел, вокруг него уже завертелась какая-то заваруха. Все, как у людей: готовили операционную, молодая врач извинялась перед очередью, объясняла, что форс-мажор, требуется оперативное вмешательство. Марек аккуратно передал пациента кому-то из ветеринаров, и вместе с раненым тут же исчезли и врачи, суматоха прекратилась так неожиданно, что и мы с Мареком, и люди в очереди еще какое-то время недоуменно озирались по сторонам, словно ожидая продолжения действа. Я заметил, что очередь с пристальным вниманием разглядывает заляпанного кровью Марека, и решил отвести его куда-нибудь в сторонку, где на него не так сподручно будет глазеть. Он все еще трясся и, казалось, прилагал огромные усилия, чтобы не разреветься. Я взял его за рукав и отвел на самую удаленную скамью в коридоре. Очередь провожала нас взглядом таким пристальным, что я опять почувствовал себя героем телешоу.       Марек тяжело опустился на скамью и привалился к стене, закрыв глаза. Ресницы у него были слипшиеся и мокрые, казались темнее, чем есть на самом деле, как будто он их накрасил. Мне ужасно захотелось их потрогать, не будь на нем очков, я, наверное, не справился бы с желанием. - Спасибо, - сказал он тихо, почти шепотом. - Да н-не за что, - ответил я и присел рядом с ним. - Это т-твоя? - спросил я, кивнув на дверь операционной, за которой скрылись врачи и наш раненый зверь. Марек отрицательно помотал головой. - Я просто шел домой и услышал, как она плачет у дороги... Я невольно умилился про себя: «плачет», как про человека, не «воет» и не «пищит». - Ее м-машина с-сбила? - предположил я. Марек открыл глаза, чтобы посмотреть на меня, как на идиота. - Ты не видел? У нее глаз выколот, уши нарезаны полосочками. Это сделал человек, - отрезал Марек, гневно раздувая ноздри. - Не понимаю. - Я т-тоже, - кивнул я. - Это к-к-кошка? Марек изумленно уставился на меня и вдруг рассмеялся. - Тебе бы тоже зрение проверить, - сказал он и постучал по своим очкам. - Это собачка, какой-то мелкой породы, и совсем щенок. Типа пинчера или чихуахуа. - Ничего с-себе... - присвистнул я. - Дорогая с-собака. Что за бред: к-купить с-собаку, чтобы п-п-поиздеваться и вы-выбросить? Марек снова помрачнел. Я не знал, что еще сказать, и поэтому молча глядел перед собой. С рекламы собачьего корма на нас смотрел сытый и довольный жизнью спаниель. У нас с папой тоже был спаниель, только не английский, как этот, а русский, с короткой волнистой шерстью. Я обернулся к Мареку, чтобы рассказать об этом, и обнаружил, что он уже снова готов расплакаться: изо всех сил прикусывает губы, но глаза уже затянуты целлофаном слез. - Марек, ну что ты... - не зная, что делать, я потрепал его по плечу, как ребенка, разбившего коленку. - А что, если она умрет? - спросил он неожиданно пронзительным голосом. - Это я виноват... - две дорожки слез прокатились по его щекам, и он яростно сдернул с носа очки, злой на самого себя. Наверняка ему было стыдно плакать при мне, наверняка он считал это проявлением слабости, уязвимости и инфантильности, и наверняка он не подозревал, что мне-извращенцу он именно таким нравится больше всего. Больше всего на свете. Подавляя всхлипы, он утер лицо кулаком, как ребенок, и желание обнять его стало невыносимым. Он не сопротивлялся, не оттолкнул меня, наоборот, уткнулся мне в плечо и всласть разревелся, слушая, как я бормочу ему утешительные банальности (сам я вообще плохо осознавал, что говорю: прижимая его к себе, я чувствовал такое счастье, словно на моей улице перевернулся грузовик с кокаином).       Наверное, я уже тогда мог бы заподозрить неладное: конечно, найти изуродованного щенка на обочине дороги — это неприятно, но ведь не до такой же степени. То ли я сам, насмотревшийся жестокостей по телевизору, стал черствым и бездушным ублюдком уже к шестнадцати годам, то ли Марек действительно был ранимым сверх всякой меры. Конечно, тогда я не придал этой маленькой истерике никакого значения, я только умилялся его чувствительности и способности сопереживать чужим страданиям, даже если страдает совершенно незнакомое несуразное существо.       Марек перестал всхлипывать и отстранился от меня, все еще шмыгая носом, но уже не плача, вытер лицо рукавом пальто и принялся протирать стекла очков. - Прости, - сказал он, не поднимая глаз. - Я распсиховался. Вообще-то тебе не обязательно здесь сидеть. - Да н-нет, я хочу, - возразил я, и он недоверчиво приподнял бровь, все еще разглядывая плитку на полу. - Я думал, ты не хочешь со мной общаться, - сказал он с хитрой улыбкой, выдержав паузу, словно пытался сам себя отговорить от этой реплики и все-таки не удержался. - Ну хорошо, смотри сам. Я, честно говоря, даже плохо представляю, как отсюда добраться до дома. - Я отвезу т-тебя на С-силвере, - предложил я, и он поднял на меня вопросительный взгляд. - На Силвере? - Это м-мой в-велосипед, - сказал я, чуть смущаясь. Я знал, что это немного по-детски — давать велосипеду имя. Но Марек неожиданно оценил эту особенность. - Здорово. Подожди, Силвер — это же как у Стивена Кинга, в «Оно»? - спросил он. - Да! - моему ликованию не было предела. Черт, да он идеален! - Т-ты л-любишь Кинга? - Шутишь? Я обожаю Кинга! - Марек просиял, тоже глядя на меня в полном восторге. - Ты уже читал «Дьюма-Ки»?       И, как это всегда бывает, стоит разговору коснуться Кинга, время будто останавливает свой ход, все недомолвки между говорящими забываются, слова цепляются одно к другому, развертывая и развертывая спираль разговора: сначала о любимом — потом о невероятном — потом о провальном — потом о спорном — потом о «Как писать книги» - потом об экранизациях в целом — потом о Фрэнке Дарабонте и Робе Райнере в частности. - П-поверить не могу, что т-ты не с-смотрел «Останься со мной»! Т-там же Р-ривер Ф-феникс! - возмущаюсь я на весь вестибюль ветклиники. - Я даже не знаю, кто это, - смеется Марек. Он снял ботинки и сидит теперь с ногами на скамье, в одних носках, обнимая колени. Его европейское воспитание особенно чувствовалось в этой (граничащей для русского сознания с наглостью) свободе в общественных местах. - Ч-черт, я т-теперь с-спать не смогу, зная, что ты н-не видел этот ф-фильм! - А у тебя он есть? Давай посмотрим, - предлагает он, как что-то вполне естественное, и я на секунду замираю в потрясении. «Давай посмотрим?» Вместе? То есть, мы что, не будем игнорировать друг друга сразу, как уйдем из клиники? - Да-давай. Когда? - Да хоть завтра, - пожимает плечами Марек. - Заходи после школы, ты же знаешь, где я живу? О, да. Я знаю, где ты живешь. Он заговаривает о другом фильме Роба Райнера — «This is Spinal Tap», некоторое время с умным видом втирает мне что-то о жанре мокьюментари, затем вновь возвращается к Кингу. Тогда это впервые случилось так явственно: как общая любовь к Стивену Кингу вдруг резко объединила двоих людей. Позже это еще не раз случалось в моей жизни — причем, именно с Кингом, как будто все люди, любившие его книги (а это компания весьма разношерстная) были моими потенциальными друзьями. Почему-то с другими книгами и другими авторами такого не происходило.       Наш взволнованный галдеж прервал появившийся из операционной врач. Стоило ему приблизиться к нам, как Марек снова побледнел и спустил ноги на пол. У врача было уставшее и печальное лицо, так что я тоже приготовился к худшему. - Это вы принесли собаку? - спросил он резким тоном. - Кто хозяин? - Мы не знаем, - сказал Марек, сунув ноги в ботинки и поднявшись со скамьи. Доктор переводил подозрительный взгляд с него на меня. - В смысле — не знаем? Кто изуродовал собаку, я хочу знать. Жаль, у нас статьи нет до сих пор за такие вещи... - М-мы ее на-нашли! - воскликнул я, тоже вскакивая на ноги. - Нашли на улице, п-привезли с-сюда так б-быстро, как см-смогли. - Серьезно? - переспросил доктор с деланным удивлением, он явно нам не верил. Хреново быть подростком, тебя вечно подозревают во всяких идиотских выходках. - А где именно вы ее нашли? - На обочине дороги, у дома номер восемнадцать по улице Ломоносова, - процедил Марек, глядя на врача исподлобья. - Метрах в шести от первого подъезда. Примерно в восемнадцать-сорок. Мы похожи на садистов, да? Марек, с этим злобным взглядом и вымазанный кровью, действительно выглядел, как человек, с которым не придет в голову оставить кошку на время отпуска. Но доктор, кажется, уже оттаял. - Да ладно, ребята, - он утер выступивший на лбу пот тыльной стороной ладони. - Если не врете, то вы его спасли. - Он жив? - просиял Марек, мгновенно растеряв всю давешнюю психопатскую грозность. - Это «он»? Это мальчик? Черт, с ним все в порядке? - Ну, «порядок» — это сильно сказано, но жить будет, - кивнул доктор и, вздохнув, выудил из кармана пачку сигарет. - Вы меня простите, надо перекурить, давайте через пять минут? - А можно с вами? - спросил Марек, с жадностью глядя на сигаретную пачку. Только сейчас до меня дошло, что он все это время каким-то немыслимым образом не курил. Представляю, насколько сильно ему хотелось. Доктор позволил нам пойти с ним на заднее крыльцо, и даже, ворча и воровато озираясь, угостил Марека сигаретой. - В общем, что сказать, пес лишился глаза — это уже фатально, - говорил доктор, с наслаждением затягиваясь. - Лапа заживет скоро, может, прихрамывать будет немного, но ходить будет сам. Кончики ушей ампутировать пришлось, что смогли — зашили, но тоже будет не фонтан: швы, шрамы останутся, слух — не известно, поврежден или нет. Но тут мы что смогли — сделали. Но у собаки очень сильный стресс — это естественно, пережить такую боль... Я оставил его в стационаре пока, на четыре дня. За это время надо найти ему хозяина, если получится. Обычно не получается, одноглазые комнатные собачки никому особо не нужны... - Нужны! - выпалил Марек и закашлялся, подавившись дымом. - М-мы его в-возьмем, - сказал я, и только сказав, вдруг осознал поспешность решения. Мой отец вряд ли будет в восторге от больной одноглазой крошечной визгливой собаки, с такой мужику и на улицу-то выйти стремно, будь это нормальная собака... Я быстро поймал себя на этих мыслях и сразу же осудил самого себя: Марек из-за этой дурацкой собаки чуть глаза не выплакал, а тебе она, видите ли, породой не угодила! Занятый мыслями, я не сразу заметил, как восторженно Марек улыбается мне сквозь кашель. Доктор по-прежнему хранил подозрительность. - Вы братья, что ли? - спросил он с недоверием. Действительно, на братьев мы тянули мало: акцент Марека был все-таки слишком заметен и выдавал иностранца. - Н-нет, мы д-друзья, - сказал я. - Не волнуйтесь, мы хорошо будем о нем заботиться, - клятвенно произнес Марек. Доктор снова иронически изогнул бровь. - Да неужели? Может, у вас есть опыт ухода за животным? Вы хотя бы представляете себе, что это такое? Знаете, как легко угробить собаку, особенно такую? С лица Марека сползла улыбка, он, вдруг побледнев, жалобно уставился на меня. Этот сварливый доктор уже давно меня раздражал, ужасно захотелось осадить его. - М-моя с-собака умерла от рака этим л-летом, д-до этого я д-два года за ней ухаживал. Я умею с-ставить уколы, д-давать т-таблетки, д-делать к-клизму... какие еще н-навыки м-мне понадобятся? П-п-перевязки? В-вы же м-меня и на-научите. Доктор чуть улыбнулся в ответ на мою тираду и удовлетворенно кивнул. Одноглазый, безухий, хромой, психованный щенок был официально отвоеван.       Домой мы возвращались все-таки пешком, Силвера я вел за руль рядом с собой, по другую сторону от него шагал Марек, взвинченный событиями вечера до такой степени, что слегка подпрыгивал при каждом шаге. От этой инфантильной походки меня слегка бросало в жар. - А твой папа не будет против собаки? - спросил он, озвучивая основное мое опасение. - В-в-вообще-то, б-боюсь, что будет, - вздохнул я. Надо же быть таким идиотом. Но Марек только обрадовался. - Так давай он будет жить у меня! Мой засел за новую пьесу, он, скорее всего, вообще не заметит, что в доме появилась собака, - предложил он. - С-серьезно? Это б-будет н-нормально? - Да, да, конечно, нормально, только я... - Марек замялся. - Я не очень уверен, что у меня получится за ней ухаживать, я никогда особо не общался с животными... во всяком случае, с живыми... - В с-с-смысле — с живыми? С м-м-мертвыми, что ли, общался? - Да... Я учился на курсах таксидермии в Польше, - признался он с застенчивой улыбкой. Таксидермия? Серьезно? Этот мальчик потрошил и набивал опилками тушки животных? Час от часу не легче... Не зная, как реагировать, я прибегнул к старому отцовскому приему — процитировал культовый фильм. - З-з-знаете, Т-тайлер, вы — с-самый интересный из всех моих одноразовых друзей, - проговорил я, и Марек, узнав цитату, улыбнулся. - Это «Бойцовский клуб»! - Точно, - кивнул я. У меня было удивительное, стойкое чувство, что между мной и Мареком, несмотря на все различия, есть что-то глубинно-родственное, мы выросли на одних и тех же книгах и фильмах, мы оба знаем наизусть «Ромео и Джульетту», мы смеемся над шутками друг друга и оба не цепляемся к мелочам — это уже немало. - М-мы м-можем вместе ухаживать за с-собакой. Жить он б-будет с т-тобой, а я б-б-буду п-приходить и помогать. Типа с-совместная опека н-над собакой. - Совместная опека... мне нравится, - улыбнулся Марек и с детским энтузиазмом перепрыгнул лужу.       Бывают события, пережив которые, люди не могут больше оставаться друг другу никем. Спасение изувеченного песика определенно было одним из них. Ближайшие четыре дня мы с Мареком напоминали обезумевших молодых родителей, ожидающих выписки из роддома. Именем для пса озадачился весь класс, вариантов было настолько много, что я даже составил список и заставил Марека оценивать каждый по десятибалльной шкале. Марек сдулся после первых тридцати, обозвал меня задротом и выбрал имя сам — так мы обзавелись одноглазым той-терьером по имени Жан-Поль Сартр. Логика Марека была убийственной: с французским философом-экзистенциалистом нашу собаку роднила травма глаза, и, по-видимому, любовь Марека. Я был не против называть собаку Жан-Полем, в том списке были имена и похлеще. Я просто с бездумным удовольствием наблюдал за тем, как суетится Марек, предвкушая собаководство, и отгонял от себя мысль, что ввязываюсь во что-то ужасное и аморальное.