***
Минерва. Утро наступает тяжело и болезненно, и солнечный свет пахнет кровью. - Том... - шепчу, касаясь бледных губ, и его ресницы медленно закрываются. - Уходи. Уходи, пока мои глаза закрыты. - Почему? - Я не могу на это смотреть. Я кладу голову ему на грудь. Сердце-бабочка медленно бьется в его груди. Бьется медленно, словно останавливается. И мое сердце тоже начинает биться медленнее, отчего каждый вздох отзывается болью. - Ну, хочешь, я останусь? - целую голую грудь, зная ответ. - Нет… Я... Я не могу измениться... - Но ты мо... - И стать лучше тоже не смогу. Я провожу ладонью по его щеке - его колотит нервная дрожь. Никогда ведь не знаешь, насколько ты привязан к человеку, пока эта связь не оборвется. А связь рвется больно до тошноты, вырывая сердце с кровью, мясом, со всеми прожилками. Хочется кричать. Но когда сердце вырвано, то не остается ничего. Ведь бывают же такие минуты, когда нет ни мыслей, ни чувств. Но когда нет ни мыслей, ни чувств — где ты тогда? Ты мертв. Я встаю, вспоминая, что осталась не одна. Что где-то внутри теплится жизнь.***
- Да, мисс МакГонагалл, вы беременны. Все в порядке, - улыбается медик. - Срок уже три месяца. Почему вы так долго не приходили? - Потому что не могла, - закусываю губы, чтобы не вымолвить: "Боялась, что ошибаюсь". Маленький мой, у нас все будет хорошо. Мы все сможем, преодолеем. Страх одиночества. Боязнь за него накатывает ночью, когда я лежу здесь на диване, одним пинком вышвырнутая из мира, подстерегаю сон, который не хочет прийти, а если придет, то лишь коснется меня. Я не в силах заснуть, когда Тома нет рядом, когда он мертв. Мертв не физически, а душевно. Душа умирает стремительно и намного больнее, чем тело. Я давлю на глаза, в надежде выдавить слезы, но они не идут. Нет ни капли влаги. А, наверное, стоит поплакать, может, станет легче. - К черту! К братьям! В Шотландию! - кричу сама себе, вскочив с дивана.***
- Роберт! - несусь по уже пожухшему лугу, утопая в чуть засохшем вереске. - Минн! - Младший брат бросается мне навстречу, закутывая в свои объятия. - Робби... Малыш Роб, - смеясь, говорю я, уткнувшись в широкую грудь. Мальчишке всего пятнадцать, а я уже еле достаю ему до плеча. - Ну как вы, миссис Реддл? - смеется он, сгоняя с моего лица улыбку. - Я не вышла за него. - Как? - зеленые глаза смотрят удивленно. - Так. Я вырываюсь из цепких объятий и иду вперед, гордо задрав голову. - Эй, Минн, - Роберт нарочито медленно жует желтую, увядшую травку, - Северус прислал тебе письмо. - И что? - замираю на мгновение, стараясь не показывать интереса. - Да так... На материке работает. Обещал приехать на Рождество. - Пусть. Будем ждать. - Смешная ты, - он выплевывает травинку и догоняет меня, - пошли в дом.***
- Зачем ты ушла от него? - мать смотрит очень ласково, разливая в чашки мятный чай. — Ты даже представить себе не можешь, мамочка, каково это. Каждый день возвращаться домой к семье. К человеку, который читает тебя, как открытую книгу. От которого нельзя скрыть ни единого движения души. — Нет ничего прекраснее этого! - девушка, с которой встречается Роб, смотрит удивленно, и чай проливается на скатерть. — Ну, разумеется, — мама легким движением вытирает лужицу — И ужаснее тоже. - Так почему ты ушла? - Энни ерзает на стуле. Просто любить недостаточно, нужно еще быть совместимыми. Нужно любить ту жизнь, которую придется вести с другим, разделять его желания, стремления, иметь общие цели, общие мечты. - Мы грезили о разных вещах... - вздыхаю тяжело. - Это как? - Я поняла тебя, не надо больше, - мама прикрывает глаза, она правильно поняла.***
Тепло камина помогает забыться, спрятаться от самой себя. Одиночество смеется над теми, кто прячется от него в иллюзиях. Все равно вернемся к нему рано или поздно, разочарованные до последней капли крови. Поэтому от него я не прячусь.***
- Не выходи к нему, не надо! - плачет мама, вырывая из моих рук пальто. - Он страшен, уродлив. Он мертв! - Я люблю его! - кричу так, что голос исчезает, превращаясь в хрип. - Люблю... - Ты сумасшедшая! - Мама выхватывает у меня пальто. - О ребенке подумай! - Он ничего мне не сделает. Я пойду к нему. Снег метет и становится безумно холодно в одном платьице из тонкого батиста. - Пальто! - разносится сквозь беспросветную тьму. Но я крепче сжимаю руки и иду по заснеженному полю, сквозь непроглядную тьму. Белые мухи залепляют глаза. Холод, нестерпимый и обжигающий, огнем разливается по телу, заставляя кричать. - Тооом! ТОООМ! - Кричу, сквозь ночную мглу, сквозь беззвездную ночь, сквозь отчаянное одиночество. - Я здесь, - раздается шелест. - Где ты!? Где ты!? - хриплю в пустоту, задыхаясь на морозе, утопая в снегу. - Я здесь, - ледяная, ледянее снега, рука дотягивается до моей щеки, - Не смотри на меня. Не надо. Хлопья падают с неба, и платье покрывается инеем. Дыхание, уже не пахнет малиновой свежестью. Уже не обжигает. — А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна, - смеется он печально, и я чувствую его взгляд. — Я такая и есть, - пытаюсь обернуться, но он не дает. — Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты. - Но... - Я люблю тебя... Все еще люблю. Но... - Мы грезим о разном. Снег влетает в рот, попадает в легкие, и я, закашлявшись, падаю на черное поле, засыпанное льдистым серебром. - Я хочу рассказать тебе. - Что? - выдыхаю, чувствуя в животе разрывающую боль. - Я не мог отдать тебя другому. Ты моя. Навек моя. - Шершавый голос раздается где-то в самой моей голове. - Я знаю. - Сейчас я освобожу тебя. И себя. Иначе я не смогу нормально жить. - Зачем ты говоришь это? - ребенок толкается, больно бьется, словно птичка в клетке. - Прости. Лезвие входит до основания, ровно в центр живота. Мне мерещится, будто кто-то кричит, прямо внутри меня: - Мамочка! - это голос моего сына, голос, который мне не будет суждено услышать. Золотистый шарик рвется в груди. Сердце не может, не хочет выдерживать этой потери. Кровь стекает по платью, что покрыто инеем. Стараюсь закрыть рану рукой, но тщетно. Я чувствую, чувствую, как внутри меня малыш перестает дышать, как тельце вздрагивает в преддверии смерти. Он был сильным. Мог бы... Боль наваливается на меня, унося в небытие. Черные волосы, белое лицо. - Том... За что ты так с ней!? - глухой голос, смутно знакомый.