Зеркала

      На моем письменном столе как обычно царит умеренный хаос. Книги, учебное пособие, исписанные листы перекрывают друг друга в неравномерных стопках. Немного зябкий воздух тянется в щель приоткрытого окна. Принуждает мою кожу пупыриться под тонкой хлопчатобумажной тканью.       Это утро мокрое. И серое. Совсем не светлое, погружает городские улицы в оттененные цвета.       А я держу в руках жесткий внушительных размеров конверт. Загипнотизировано пялюсь на имя получателя. На свое имя. И думаю о том, действительно ли хочу прочитать ответ на свой вопрос. Готов ли я?       Чуть больше двух недель назад я обратился к своему другу (если конкретнее: через него к его отцу, что работает в детективном агентстве и занимается поиском пропавших людей), решившись, наконец. Встретиться лицом к лицу со своей грустной реальностью.       Творец создал в нашем мире каждой твари по паре. Подарил каждому несовершенству совершенствующую его половинку. Своего человека. Свою пару. Родственную душу. Только вот даже в таком, казалось бы, идеальном мире везет далеко не всем. Мне не повезло. У меня нет родственной души.       Люди думают, что «пока ещё нет». Я ведь молод. Лишь год назад перестал тянуть за собой суффикс «teen». Люди говорят: всему свое время. Достаточно лишь ещё немного подождать. Так они повторяют мне раз за разом, а я не спорю. Ничего не объясняю. Не уточняю, что моей родственной души просто нет. Больше нет. Он умер.       Знаете, такое случается?       Каждый из тех, кто уже обрел свою пару, способен видеть этого человека в отражении зеркала. Разумеется, если Ваша половинка тоже находится рядом с одним из зеркал в этот момент. И пусть невозможно услышать друг друга через зазеркальный мир, но попросту любоваться друг другом, обмениваться жестами и начерканными на бумажках словами достаточно.       Самое распространенное впечатление (как бы смешно со стороны это ни звучало): первый раз всегда самый неожиданный. И немного пугающий. Видимо, так во всем. Сердце пропускает пару ударов, когда картинка искажается, и ты видишь в отражении чужое, незнакомое лицо. Или фигуру. Иногда задницу, у кого как сложится. Но это всегда случается внезапно, внепланово. Принуждая тело дернуться, отпрянув прочь от до этого зеркалящей поверхности.       Мой первый раз вышел из разряда не менее пугающих. Даже более чем. Мой первый взгляд по ту сторону отражения обернулся последним.       Когда это произошло, мне было почти семнадцать. Все случилось в преддверье Рождественских каникул. Я собирался погонять мяч по замерзшему полю вместе со своими друзьями. На улице неплохо подморозило, английская мокрая зима обернулась непредвиденным гололедом. Градус на термометрах резко перевалил за нуль. А с неба перьями летели снежные хлопья.       Я надевал линзы напротив зеркала в своей комнате. Картинка перед моими глазами растеклась, сменяясь видом незнакомого мне салона автомобиля. На заднем сиденье находился красивый кудрявый мальчик не намного младше меня, а я смотрел на него из зеркала заднего вида, что очевидно. Пока сам обладатель кудрявого беспорядка сидел, уткнувшись в раскрытую у него на коленях книгу. От которой он не оторвал взгляд, даже когда я помахал ему рукой и постучал о зеркальную гладь. Что было не удивительным. Он не мог слышать меня. Так что мне оставалось только ждать, когда этот очаровательный ребенок перестанет кусать свою нижнюю малиновую губу и поднимет на меня глаза. Ждать, почти задыхаясь от хаотичных спазмов, что охватили мои запертые под ребрами легкие.       Но он так и не поднял лицо. Потому что после череды обездвиженных мгновений картинка резко дернулась в сторону. Перевернулась несколько раз, смешивая свое содержимое в кучу. Треснула. Сначала крупной полосой поперек. Позволив мне увидеть мелкие осколки, в которые разлетелось лобовое стекло. А затем развеялось в пыль. Стирая чужую реальность. Оставляя меня наедине с собственным отражением. Бледным и перепуганным. Не до смерти, а смертью. Жадно и прерывисто вдыхающего воздух. С привкусом надежды на языке. Надежды на то, что картинка отразится вновь. В ожидании до глубокого вечера. Уже вечером в новостной сводке сообщили о крупной аварии между Манчестером и Болтоном. А на одной из фотографий я узнал кудрявое чудо, которое должен был видеть по ту сторону зеркала до конца жизни, а не единожды в новостной ленте погибших в ДТП на заледенелой дороге.       Я нашел этого кудрявого Гарри Стайлса во всех социальных сетях, но его аккаунты так и остались замороженными. Навсегда. Я собрал его фотографии со страничек всех его друзей. Чтобы сохранить в памяти хотя бы цветные снимки.       Прямо сейчас я собираюсь открыть запечатанный конверт, чтобы спустя четыре года найти в себе силы и смелость встретиться лицом к лицу хотя бы с холодным надгробием. Пальцы непослушно дрожат, когда я надрываю бумагу.       Эти четыре года были настоящей путаницей. Под грифом секретности. Который я установил себе сам. Под давлением страха, отчаяния, слабости. Они были полной бессмыслицей. Сначала я пытался смириться. Пережить это осознание наедине с самим собой. Так и не сумев озвучить свое признание вслух, разделить его с кем-нибудь из близких. Благо все мое странное поведение: легкую отрешенность от мира, нервные срывы, скрытность, — списывали на возрастные особенности. Я всегда был сложным ребенком, затем сложным подростком. С ярко выраженным, специфичным, немного резким характером. Так что мои выкидоны никого особо не удивили. Разве что мама то и дело улавливала перепады моего настроения. И настораживалась с серьезным намерением поговорить со мной. Но даже с ней мне удавалось всё сглаживать. Я вырос настоящим притворщиком. Четыре года равнодушного оттачивания мастерства. Да и все карты были мне на руку: у половины людей моего возраста еще не было пары. Я был для других еще зеленым незрелым бутоном. Хоть и на самом деле я был, скорее, пустоцветом.       Последний год, наконец, подарил мне стабильность. Буря в душе постепенно стихла. И больше не колыхалась. Подарив мне хрупкий покой. Оставив после себя, разве что, пожизненную печаль. Я весь год думал, думал о том, что хочу увидеть Его. Для себя. Чтобы поговорить через равнодушный холодный камень, и, может быть, сразу же попрощаться. Освободиться от грустной тяги. И понести свой покой дальше. Двинуться вперед. Я думал об этом и не мог остановить себя.       Именно поэтому в моих руках разорванный конверт. Как последняя дань моей так и не начавшейся любви.       Глаза медленно бегут по строчкам на первом листе. Краткое послание от отца моего друга. Выражающее мне признательность за вознаграждение и весьма кратко извещающее меня о проделанной отделом работе. Следующий лист содержит информацию о захоронении членов семьи Стайлс, погибших во время аварии четыре года назад. Мужчина, тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения, и женщина, младше его на десять лет, — очевидно родители. Девушка — сестра. Все трое похоронены в Восточном Чешире. Мне предстоит долгий путь.       Я ищу глазами имя Гарри, но не нахожу его. Наверное, оно, будучи последним в списке, напечатано на следующем листе, так что я быстро убираю прочитанную страницу в конец, открывая последнюю. Но для одного имени на ней слишком много текста. Я долго вчитываюсь в абсурдный и бессвязный для меня текст. Потому что эта страница слишком отличается от предыдущей, хоть и не должна. Это выписка из лечебно-оздоровительного пансионата, расположенного от меня на расстоянии восьми часовых поясов, в пригороде Лос-Анджелеса. Бумага, которая нагло врет мне, лицемерно посмеивается, извещая меня о том, что человек по имени Гарри Стайлс проходит там трехлетний курс восстановления, после года пребывания в тяжелом, неподвижном состоянии.       Она переворачивает мою жизнь вверх дном. И меня заодно.       Фотографии нигде нет. Но дата рождения абсолютно идентична с той, что указана на социальных страничках Гарри. Мое сердце медлит. Ждет от мозга команды пропустить удар. А мой мозг решил самоликвидироваться. Я просто смотрю на напечатанный текст. Пока в глазах не начинает рябить.       Гарри жив.       Мои внутренности. Каждый орган в моем теле. Мои губы. Повторяют это раз за разом. И спустя четыре года надежды, разочарования, тоски и смирения эта мысль звучит бредово-вымышлено. Словно кто-то решился написать по моей жизни сладко-сиропный пародийный рассказик без моего на то согласия.       Лист в руке на удивление не дрожит. Тело успешно противостоит слабости. Я лишь откладываю бумаги в сторону и, переместившись на кровать, падаю на спину. Устремив взгляд на обитый деревом потолок.       За четыре года я ни разу не увидел Гарри в зазеркалье. Неужели я настолько отчаялся смотреть в отражение и ждать, что упустил эти важные моменты? Невозможно.       Мысли втекают в меня. Обездвиживая мое тело целиком. Подводят мое сознание к грани безразборного хаоса. Моей долгой эмоционально изнурительной поездке на кладбище предстояло обернуться одиннадцатичасовым перелетом в Новый свет.

      ~~~

      Два дня у меня уходят на моральную подготовку, а также сбор необходимых документов для получения визы на три месяца, бронирования номера в отеле и поиска дополнительной информации о лечебно-оздоровительном пансионате в пригороде ****. Ещё три дня я ожидаю оформления срочной визы для въезда на территорию США. По окончанию пятого дня поздним вечером бронирую билеты на прямой ночной рейс Лондон — Лос-Анджелес.       Моя мама, узнав краткую новость том, что, возможно, моя пара находится в Соединённых Штатах, поначалу порывалась поехать со мной. Это ведь такой важный момент в моей жизни! Но мне даже не пришлось её отговаривать, жизнь сделала это за меня. Потому что оставить моих сестёр без присмотра и опеки на неопределенный срок оказалось невозможным.       Ночью, после покупки билетов, мне не удается заснуть, а день проходит в пренервном предвкушении. Я отрубаюсь лишь следующим вечером, уже усевшись в абсолютно неудобное кресло в салоне самолета. А весь мой долгий перелет длиною в одиннадцать часов двадцать минут проходит почти неощутимо. Только шея неприятно ноет, когда я приоткрываю глаза, чувствуя руку стюардессы, которая проверяет состояние моего ремня безопасности.       Посадка завершается успешно, на паспортном контроле несколько людно из-за двух-трех рейсов, прибывших одновременно. Из аэропорта я заказываю такси до своего отеля. И, прежде чем продолжить свое путешествие, задерживаюсь в номере, чтобы привести себя в порядок, принять душ и переодеться в чистую одежду, а после завтракаю в кафе напротив, потому что желудок начинает подкусывать голод.       Волнение возвращается с новой силой, желая снова овладеть моим телом, когда я, наконец, чувствую себя полноценным после последнего глотка кофе. И заставляет меня пожалеть о столь плотном завтраке. Потому что голову начинает чуть кружить из стороны в сторону. Еще два часа, и я, спустя четыре года молчаливой скорби, возможно, увижу свое кудрявое чудо? Я стараюсь не обнадеживать себя. На всякий случай. Чтобы затем не умереть от разочарования. Но надежда всё равно протискивается на свободу раз за разом, как бы я не старался утолкать её глубже, под замок.       Мне страшно, я трепещу. Продолжая рисовать в своей голове эскиз за эскизом. То и дело сменяя в своем воображении декорации нашей идеальной встречи. Я всё сильнее и сильнее оживляюсь, прокручивая в памяти тот момент из машины. Единственный, который мне удалось уловить в нашей истории. В нём я вижу, как нахожу Гарри где-нибудь на скамейке, в небольшом сквере. И он снова занят прочтением книги, поэтому сначала не замечает мое присутствие. И только после того, как я приглушенно, сдавленным голосом зову его по имени, он, вздрагивая в плечах, наконец, поднимает на меня взгляд. Немного смущенный и растерянный. А дальше я, наверное, лежу у него в ногах. Дальше, наверное, что-то совсем несвязное и неразборчивое. Дальше только касания, касания, касания.       Низ живота дрожит от этих мыслей. Пальцы продолжают методично сжимать-разжимать кистевой эспандер в руке. Пока такси везет меня по заданному адресу, сокращая и сокращая расстояние между мной и Гарри Стайлсом.       Зима в ЛА совсем не такая, как в Лондоне. Теплая и вдохновляющая. Температура здесь редко опускается за ноль. То и дело колеблется от десятки до двадцатки. Воздух сухой и легкий. Не давит сыростью на грудь.       Машина подъезжает к территории пансионата как раз к началу часов посещения. На КПП я лишь показываю свои документы и получаю выписанный временный пропуск на сегодняшнее число. Девушка в светлой униформе, что встречает меня у входа в корпус, вежливо интересуется, чем она может мне помочь.       — Я хотел бы навестить своего близкого друга, — отвечаю, протягивая девушке выписку о том, что Гарри находится в этом учреждении на лечении. Она просматривает бумагу беглым взглядом и удивленно приподнимает брови.       — У мистера Стайлса редко бывают посетители в это время года.       — Мы не виделись несколько лет, — вроде бы даже почти не вру. — Я первый раз здесь.       Сотрудница поджимает губы.       — Вы не против, если я, для начала, спрошу согласие Гарри увидеться с Вами? — больше риторический вопрос, нежели требующий от меня какого-то ответа. В отличие от следующего. — Как Вас представить?       У меня пересыхает во рту. Ежесекундно. И я медленно моргаю. Долго, немного растерянно, и девушка это замечает.       — Я. не нужно. Я сам представлюсь, если потребуется.       Она лишь пожимает плечами и просит меня подождать в одном из кресел, пока она предупредит мистера Стайлса о незапланированном визите. Возвращается довольно быстро. Порождает среди моих внутренностей благоговейный трепет, который тут же и убивает, сообщив, покачивая головой:       — К сожалению, мне не удалось застать Гарри у себя. Но Вы можете дождаться его возвращения. Скорее всего, он решил немного подышать воздухом. А я… вынуждена вернуться к работе.       — Да… — отвечаю, пробегаясь взглядом по входной двери. — Можно я тоже?.. — показываю в сторону выхода. — Прогуляюсь здесь недалеко.       Само собой, получаю утвердительный ответ.       — Только прошу Вас, если встретите Гарри, не спугните его.       — Ох… да-да.       Я размеренным шагом обхожу территорию вокруг. Буквально заставляю себя держать размеренный темп, чтобы не выглядеть со стороны дерганным торопливым придурком. А про себя отсчитываю секунду за секундой. Прокручивая в голове сценарий на повторе. Когда я, наконец, выворачиваю на задний двор, окружающий, кажется, служебный вход, я замечаю в отдалении фигуру. Я вижу кудрявого парня, склонившегося над книгой, увлеченного своим чтивом, что раскрыто у него на коленях. Кудряшки мягко падают на его виски.       Лица издалека я почти не вижу. Но мое сердце абсолютно точно уверено и настаивает на том, что это Гарри. Мой взгляд скользит ниже. И впивается в кресло. Инвалидное кресло. А порыв воздуха, который собирался вытолкать из меня чужое имя, вместе с ним же застревает в горле. Идеальные образы надрываются, растрескиваются, обнажая скрытую под собой реальность. Хотя я ведь читал выписку, там упоминалось это. Я стою с застрявшими поперек словами. И смотрю на кудрявого мальчика. На его аккуратно стоящие на специальном уступчике ноги. Неподвижные. И пытаюсь совладать с нервными окончаниями в своем теле.       Он не видит меня. Даже не догадывается о том, кто я такой, о том, что я здесь, смотрю на него. Продолжает увлеченно читать свою книгу, переворачивает страницу. До тех самых пор, пока моя нога, наконец, не сдвигается вперед, прошаркивая по асфальту, и не подтаскивает за собой другую. Его плечи вздрагивают. И он чуть-чуть приподнимает лицо, поглядывая в мою сторону исподлобья.       А я иду вперед. К нему. И тону в оглушающих меня шагах. Парень полностью поворачивает ко мне лицо, когда между нами остается метров десять, и мои ноги врастают в землю.       — Вы потерялись? Здесь вход строго для персонала, — произносит чуть хрипло и тягуче. Вкрадчиво. А я все равно что не слышу. Не могу профильтровать и осознать даже настолько простую комбинацию слов. Я просто смотрю на его лицо. На обнажившуюся целиком горечь моих восторженных фантазий. И чувствую лишь холод, обмораживающий низ моего желудка.       Глубокий неровный шрам бежит от левой брови через глаз вниз по щеке до уголка губ. Еще один маленький огибает его левый глаз с другой стороны, у переносицы. И на всем этом фоне самый неприметный, последний искажает линию нижней губы примерно по центру. И это лишь лицо.       Следующий рубец извилисто очерчивает шею по диагонали и скрывается за воротом толстовки. Возможно, под ней кроется еще целая россыпь, венчающая уродливый узор по всему телу. Последнее, что я вижу, прежде чем мой транс прерывает сбившийся хрип, это помятый верхний кончик правого уха, когда парень заправляет назад выпавшие вперед кудряшки и произносит:       — Простите… Здесь нет входа, — повторяет он еще раз. А его взгляд растерянно мечется по моему лицу еще секунду. Отмечая мой шоковый транс. Затем глаза напротив гаснут, и Гарри опускает лицо вниз. Гарри ведь?       — Извините, я не… знал… — мямлю почти неразборчиво. Потому что внутри несмешиваемая смесь жара и холода. Лед кипит в венах. — Я… — недоговариваю, а мои глаза все еще смотрят в упор на его частично скрытое от меня лицо. В то время, как вся поза парня напротив говорит лишь одно: «Не надо так на меня смотреть». Закрытая, напряженная, выражающая готовность защищаться, если потребуется.       — Первый раз здесь… — отчеканиваю. Всё ещё на грани между желанием и нежеланием проснуться. — Вы Гарри?       — Откуда Вы знаете мое имя? — настороженно интересуется парень, поглядывая на меня краем глаза из-под длинных упавших вперёд прядей волос, медленно закрывая свою книгу. Немного грубо.       — Наверное, я и в самом деле потерялся, — продавливаю языком, напрягая из последних сил голосовые связки, вынуждая их порождать те звуки, что нужно.       — Вход с другой стороны, — произносит Гарри и, положив руки на колеса, резким движением толкает свою инвалидную коляску вперёд в сторону. — Уходите!       Колеса чуть поскрипывают, сопровождая его движение. Заменяют поспешные шаги. А я смотрю ему вслед, но моё воображение вместо спины дорисовывает мне мгновение, в котором он оборачивается. Только нежности и легкости в этом образе больше нет. Никакой идеальности и в помине. Лицо Гарри изуродовано безобразным бугристым шрамом.