***
— Мы не можем бросать их, — говорит Лелиана, — если есть возможность спасти. Кассандра качает головой. Ее глаза сужаются до щелок, и по ним почти не понять, что она об этом думает. Она дотрагивается до северного края карты на столе, лежащей перед ними, хмурится и отходит назад. — Если мы пожертвуем этими заложниками, то сможем спасти намного больше людей на перехвате здесь. На западе. — Мы не можем жертвовать никем. Они ждут нашей помощи. Они обе смотрят на него, и Максвелл чувствует себя в ловушке. Две пары глаз прожигают его, надеясь перетянуть на свою сторону. Они обе правы, и нет. И он не знает, что делать. — Максвелл, ты слушаешь, что я говорю? — брови Искательницы гневно изгибаются. — Мы можем спасти десять человек или гораздо, гораздо больше. Сотню, возможно, если верны источники. — Тогда, думаю… — Или же, — советница говорит чуть громче, чем обычно, надеясь привлечь его внимание — поймать в свои глаза и убедить в правоте. — Или же мы спасем десять человек, а потом спасем еще сотню. — Мы можем не успеть, — отрицает Кассандра. — Но если же сразу перейдем к ним, то шансы спасти большее количество людей намного выше. И Максвелл теряется, как маленький мальчик в толпе. — Ты предлагаешь обречь этих людей на гибель, жертвуя их нашему плану. — Иногда жертвы неминуемы, советник Лелиана. Вновь они смотрят на него, а времени, чтобы принимать решения, все меньше. И он вспоминает, что герой. А герои не жертвуют, а пытаются спасти всех и сразу. Искательница разочарованно поджимает губы, когда он отдает приказ идти на север.***
Бык возвращается. Максвелл не видит его, не смея обернуться, но в стекле балконных дверей мелькает отражение ткани его брюк, а тяжелая поступь сзади заставляет дрожь безнаказанно пронзать его позвоночник. То, что он не может контролировать. Максвелл поднимает на него глаза, когда он оказывается перед ним, но помалкивает, не зная, можно ли ему говорить. Желание попросить его дотронуться до себя — поцеловать, погладить, шлепнуть, ударить, хоть что-то, — нестерпимо, но это не то, что он заслужил. — Ты хорошо себя вел, да? — рука Быка дергается, и Максвелл с замиранием сердца представляет, как она коснется его волос, но тот всего лишь закладывает ее за спину. Он молчит и моргает. И это значит, что уже можно ответить. — Да. — Молодец, — Бык поворачивает голову к столу, отмечая, что плеть все еще там, на месте, где он оставил. — Ты думал о ней? — Да. — Что я с ней смогу сделать? — Да. Он удовлетворенно выдыхает носом и улыбается. Эта улыбка скорее наставническая, чем дружелюбная. Отеческая и покровительственная, она приводит к большему трепету. Максвелл хотел бы подумать о ней подольше, но руки перед глазами расстегивают ремень и приспускают штаны. И это тот ритуал, который и страшит, и увлекает. Которого он ждет и боится, потому что это не то и не так. Медленно, так что вид открывается не сразу, а дюйм за дюймом, распаляя его и так изможденное терпение. Но он научился терпеть. Его приоткрытые губы пересохли, а во рту, наоборот, так мокро; он чувствует, как слюна натекает из-под языка. Он знает, что там окажется, и остается только ждать. Бык не говорит «можно», он только делает шаг вперед, к нему вплотную. И от его запаха возбуждение затопляет низ Максвелла, как вода — трюмы тонущего судна. Он тонет, но он знает, что спасение рядом. Руки трясутся, разглаживая ткань перед собой, а ноги, затекшие от сидения, чуть не рушат его, когда он становится на колени, дотягиваясь до него. Бык не гладит его по макушке, не дотрагивается до волос, он даже не улыбается, когда Максвелл поднимает голову, чтобы посмотреть в его лицо и убедиться, что ему нравится. Оно непроницаемо, и это наказание самое ужасное. Но он старается быть хорошим и понравиться ему. Он заглатывает, втягивает, лижет, сосет, сжимает, отпускает, возвращается, трется, водит, вдыхает. Но ответа нет. На лице по-прежнему спокойствие, хотя, демон его раздери, он целиком в руках и губах Максвелла. Любая эмоция была бы поощрением, поэтому тот держится. Не дает ему ничего. Ближе к середине он перестает искать и закрывает глаза. Отсутствие реакции обидно, но это его наказание, одно из, и это то, чего он достоин. Он должен быть рад, что ему вообще позволяют удовлетворять себя. А эта влага в глазу вовсе не потому, что ему больно. Просто он жмурится сильно, беря его слишком глубоко, вот там и намокло. — Максвелл. Он в панике. Он отпускает его и смотрит вверх. Его глаза, наверное, по-детски большие и чистые, но он-то знает, что за ними грех. Бык гладит его по щеке, и он трется ею о него, как недавно подобранный котенок, не отрывая взгляда. — Ты слушаешься, — говорит Бык. — Ты понимаешь. Может, не стоит тебя наказывать. Времени наедине с собой тебе должно было хватить. Он негодующе всхлипывает и жмурится от стыда. Ему нужна почти минута, чтобы решиться открыть глаза и вновь посмотреть наверх. — Что такое? — голос Быка так спокоен, что это почти нервирует. — Нужно. — Что? — Мне это нужно. — Хм. В ногах почти нет силы, когда он поднимается. На это нет разрешения, но он жаждет получить свое. — Я не хочу думать, — серьезно говорит он. — Не хочу. Слишком тяжело. Не могу больше. Бык смотрит на него, все еще спокойно, все еще понимающе. Он думает недолго. А скорее всего, вовсе не думает, а снова тянет, тянет, заставляя его мучиться внутри, купаться в вине и боли. Выжигая его дотла своим молчанием. Но и спасая словом. — Хорошо, — согласно кивает он. — Иди к столу.***
Он не герой. Не такой, каким хотел бы быть. Они вламываются в убежище мятежников, сметая их своими силами. Свежими, охочими до бега, как псами, только выпущенными на прогулку. Они скашивают неприятелей на своем пути, не оставляя ни единого шанса. Стараются спешить, освобождая узников, и взгляд каждого такой благодарный, что наполняет новой уверенностью. Но, конечно, Максвелл не такой герой, а жизнь не книга сказок, где все почти всегда заканчивается хорошо. Когда они поспевают к западному укреплению, в живых не остается никого. Поле усеяно телами, а хищные птицы уже кружатся над ними, зорко стреляя глазами-бусинами. Карканье и запах трупов отупляют. Максвелл ищет кого-нибудь, хоть кого-нибудь живого, но их нет. Кассандра все еще разочарована. Она не смотрит на него, чтобы случайно не одарить тем самым осуждающим взглядом, которого достойна и сама. Она понимает, что все совершают ошибки. Что кто-то пытается быть героем, и хотя бы это заслуживает уважения. Она ничего не говорит Максвеллу, но словно нарочно избегает его несколько дней, тем самым вырывая яму в его душе еще глубже.***
Стопка бумаги стекает на стул рядом, а сброшенная печать закатывается под шкаф. Максвелл вытягивается через стол и зажимает столешницу руками. Взволнованный член под животом заставляет ерзать, но он терпит, замирая в ожидании. В таком долгом. Ожидании. Бык обходит его, берет что-то, ставит что-то. Судя по шуршанию ткани, сбрасывает мешающие ходьбе брюки. Теперь их все равно не натянуть. И они оба голые. И в любой другой момент Максвелл бы ждал, когда с ним наконец займутся любовью, но сейчас его интерес в другом. В болезненном. Колючем. Но правильном. Уместном. Рука оглаживает его по спине и пояснице, он вздрагивает под ней, но это всего лишь ласка, еще не удар. — Прежде, — говорит Бык едва слышно, — чем я начну, я хочу, чтобы ты знал, за что ты несешь наказание. Он ведет пальцами по позвоночнику вверх, не прикасаясь ладонью, и это холодно. — Не за то, что погибли люди. Потому что это не ты. Бык доходит до лопатки и рисует что-то на ней, как на бумаге, но подушечкой пальца. — Не за то, что ты послушался неверного совета, — он почти уверен, что на его спине буква К. — И не за то, что хотел спасти их всех. Бык наклоняется ниже, чтобы голос звучал четче, но не приходилось повышать его. — Ты думаешь, что можешь все, но это тоже не та ошибка, — он выдыхает так горячо. — Ошибка в том, что ты винишь себя. В том, что обрекаешь свое сердце на чужие страдания. Думаешь, что кто-то справляется с этим лучше. Но нет. Все одинаковы. Но если же ты будешь винить себя, ты не сможешь. Двигаться. Дальше. А это то, чего от тебя ждут. Чего я от тебя жду. Максвелл знает, рука на спине не для нежности, совсем нет. Лишь чтобы удержать его, когда он дернется в первый раз, а он дернется. Эта пауза, пауза, пауза, в которой он пытается расслабиться и подготовиться, но он все равно не просчитает время. Никогда не удавалось угадать момент. Хвосты вонзаются в кожу его ягодиц, и весь мир охватывается болью. В его голове они очень медленно внедряются в него, впиваются сотнями игл. И отпускают. А на деле это секунды. Пальцы хватаются за столешницу, надеясь вдавиться в нее, заякорить его у земли и сознания. Руки на пояснице уже нет, теперь его приковывает слабость. Своя и чужая, она заставляет Максвелла лежать на столе и принимать удары, крошащие его душу по частям. Его лицо алеет, но в глазах теперь ничего, никаких слез, потому что это — то, что надо. Он не может думать о том, что было, о том, в чем виноват и нет. Все его мысли здесь — вокруг собственного тела. Оно ему больше не принадлежит. Оно его. От перенапряжения дрожат колени, а он действительно думает только о следующем ударе. Ни о чем больше. Он чувствует, как краснеет всюду, куда ложатся хвосты плети, а волнение между ног достигает критической точки. Максвелл насчитывает десять, когда внезапная тишина душит его. — Достаточно, — заключает Бык где-то сзади. И Максвеллу так хочется развернуться, ударить его, потому что этого мало. Потому что туман от физической боли рассеивается, и приходит вина. Всегда приходит. Вместо этого он лишь скулит в поверхность стола, дергая лопатками. — Еще. — Нет. — Пожалуйста. Мне нужно еще. — Не нужно. Откуда ему знать? Откуда, демон его побери, ему вообще о чем-либо знать? Максвелл стонет с досадой побежденного. Сил встать, оторвать лицо от стола — нет. Он ждет, что ему прикажут двинуться, а он не сможет. И тогда это будет сочтено за непослушание. А за непослушание вновь удары. Вновь то, что нужно. Но никаких приказов нет, и боли нет. Вместо кожи плети приходит кожа рук. Они теплые и заботливые, гладят его ягодицы осторожно, пропуская саднящие места — вспухающие красные отметины. Желание, чуть угасшее от расстройства, снова подступает, заставляя его приподнять бедра. Дыша в стол жарко и сухо, Максвелл чувствует, как Бык сзади опускается на колени. И поцелуи. Язык обводит розовые следы по бокам, где кожа не горит, но лишь чешется. И облегчение похоже на холодную воду, в которую опускаешь искусанную комарами ногу. Бык лижет его ягодицы и между ними, проскальзывая языком внутрь него, и его слюна похожа на панацею. Максвелл взволнованно пыхтит и не шевелится, пока он занят там, сзади, а удовольствие ничуть не хуже боли выветривает его темные мысли. Он поднимается и гладит его по рукам, а губы касаются затылка. Бык тянет его за загривок, заставляя поднять голову и целовать себя, пока сам пробует его внутри пальцами, удостоверяясь, что тот готов. И пахучий бальзам из ящика стола, и воздух в комнате, все накаляет его, как кусок дерева в костре. Максвелл едва ли не сам приподнимается на носочках, чтобы поскорее ощутить его. И награда приятнее наказания. Всегда или в большинстве случаев, но это именно тот случай. Он прикасается ко входу в него головкой члена, она мокро елозит, соскальзывая то вверх, то вниз, проворачивая его ощущения, как угли длинным прутом. Максвелл нетерпеливо становится на цыпочки, подаваясь назад, но рука все время возвращает его на место. Он вздыхает, поверженный, и ложится, за мгновения до того, как Бык поднимает его бедра выше и наконец приступает к нему. Начало привычно плавное, но, преодолев первое сопротивление, он толкается глубже. Глубже, чем обычно в этот момент. Максвеллу кажется, что он целиком пронзен его плотью. Она вся внутри, каждый дюйм, и он не знает, что есть горячее. Реальнее. Нужнее. Даже если бы это не было так безумно приятно, его бы сводило с ума это. Присутствие. Принадлежность. Мысль: «О, Создатель, я ЕГО, только его» бьется внутри его головы, внутри тела, в глазах и пальцах. Бык берет его, как свою вещь, забирая все его тревоги, заполняя всего собой. Он сжимает его бедра, гладит по плечам, целует между лопаток, продолжая и продолжая двигаться. Его темп ровный, но иногда замедляется, позволяя Максвеллу восстановить убегающее от него дыхание. Он прислушивается к каждому его движению, каждому всхлипу, каждому вздоху. Максвелл уверен, что не заслуживает такой заботы, не имеет права на все это. Но Бык вновь и вновь убеждает его в его исключительности. Трогает запястья, закапывается носом во влажные завитки волос. Обращает всю его кожу в пожар. Сердце через грудь бьет в стол, как в бубен. И эта мелодия так знакома, что не подпеть невозможно. Он взывает против воли, ощущая, как напрягается живот. Он хочет дотронуться, но его руки удерживаются на столешнице. И это значит, что сейчас это лишнее, и трогать себя можно лишь взглядом. Приподнявшись над столом, Максвелл смотрит на свой член, на бедра Быка за собой, представляя, какой вид открывается сзади. Вхождение, бледная кожа, следы от плети закатными ожогами. От непристойности у него перехватывает дыхание. Еще больше от того, что Бык знает, когда он кончит. Складывается впечатление, что лучше него самого. Одна из его рук оказывается около рта именно в самый необходимый момент, в удобной близости, чтобы Максвелл мог дотянуться до нее зубами. Он вгрызается в предложенное запястье и жмурится, концентрируясь только на движениях внутри себя. Амплитуда — прекрасна, скорость — идеальна. Раньше, чем он успевает подумать о других характеристиках, его тело сгибается под ударом наслаждения. Он кусает кожу под зубами, стучит кулаком по столешнице, но не может сдержать полузадушенных вскриков. Он весь маленькая дрожащая тряпочка, которую обвили вокруг чужого члена. Он сползает по нему на стол и кладет лицо вниз. Бык медленно выходит из него, зная, что дальнейшие движения уже неприятны. Он не просит ничего взамен, только опять кладет руку на поясницу Максвелла, чтобы тот не встал раньше времени. Но в нем так мало энергии и желания двигаться, что он, наверное, сам бы не смог и подняться. Он лежит щекой на твердом столе и рассматривает книжный шкаф, прислушиваясь к влажным звукам, с которыми Бык заканчивает себе, смотря на его ягодицы. Много времени на это не уходит, и Максвелл только облегченно закрывает глаза, услышав, как на секунды Бык за ним перестает дышать. Сырость стекает по его бедру, но он не уверен, что хочет сию же минуту идти вытирать ее. У Максвелла перехватывает дыхание, когда тот поднимает его на руки. Легко, как ребенка, будто нет в нем тех ста девяноста фунтов веса. Он не может поднять глаз и только бездумно пялится сначала в его грудь, потом в стену, а потом и в подушку. Бык укладывает его на живот и укрывает одеялом ноги. Это решение кажется самым важным на данный момент, и Максвелл, собравшись, поворачивает голову в его сторону. Тот все еще занят. Устроившись на коленях рядом с кроватью, он раскупоривает склянку с целебной мазью. Она всегда где-то неподалеку, потому что ни один не знает, что может произойти в следующий раз. Максвелл смотрит, как трогательно и серьезно выглядит Бык, обрабатывая его ранки. Травяное чудо мгновенно впитывается в кожу, унимая зуд, на который он раньше не обращал внимания. Ему кажется, Бык похож на эту мазь, только впитывается он уже в душу. Забирает все проблемы. И заставляет надеяться, что больше ничего нет. Ничего за пределами этой комнаты. — Спасибо, — тихо бормочет Максвелл и преданно не отводит от него глаз — будь в нем хоть капля силы, он бы поднялся и вылизал ему руки. — Спасибо. Спасибо. Это спасибо за то, что позволяешь поверить в себя. За то, что лечишь раны внутри и снаружи. За то, что спасаешь меня от себя самого. За то, что я нужен тебе. Бык улыбается, показывая, что слышит, но не смотрит на него, пока не заканчивает. Только отложив склянку в сторону, он трется своим носом о его и целует в плечо.