Беззвёздная дорога

Фингон дошёл до конца серой дороги. Она неровно обрывалась недалеко от зловещих ворот. Здесь — или не здесь: там, давно, в том мире — Финголфин велел своему войску, всё ещё потрёпанному после перехода через Хелькараксэ, остановиться, и раздался вызывающий на поединок звук труб. Тогда это всё не выглядело так гнусно. О нет, врата и скалы были именно такими. Они не изменились. Но вокруг них, на них росла трава. В то время Моргот ещё не сжёг в пепел Ард-гален. Фингон был по правую руку от отца, а Тургон стоял слева, и все трое смотрели на крепость своего Врага с горечью и решимостью. Нолдор из войска Финголфина пришли сюда, дабы обрести свободу, чтобы построить свои королевства, чтобы владеть тем, что принадлежало им. Ради дружбы или ради того, чтобы бросить вызов Морготу — или же из чистого упрямства — они пришли в Средиземье. Но один из них пришёл за своим братом. И хотя сердцем Фингон при звуках труб уже был готов осмелиться бросить вызов твердыне, его отец нахмурился, видя эти горы шлака и пробормотал: «Если ему до сих пор не удалось этого добиться, то трубя в трубы, мы тоже ничего не сможем!». Они ещё не знали, что Феанор погиб. До них дошли слухи — но Финголфин в них не верил. «Нет, Фингон», — сказал он (сам Фингон не успел ещё ничего сказать), — «пусть твой разум призовёт на помощь твою отвагу: нам понадобится и то, и другое». И он приказал своему войску повернуть прочь. Фингон сошёл с конца дороги в чёрное ничто; ему отчаянно не хватало отца. Отца, брата — нет, обоих братьев и сестры — и зелёной долины Ард-галена. И ему не хватало Луны, которая, ещё не обожжённая, висела у них над головами — круглая и полная; а за ней были звёзды — река света; и не хватало дома. Он тосковал по дому с утроенной силой — тосковал по давнему Тириону, дому своей юности; по сосновым лесам и открытым долинам Хитлума у берега озера Митрим, и по Тол Эрессеа, где изгнанники снова познали мирную жизнь. И он думал о сияющем Море, которое снова и снова билось о западный берег, и о крике одинокой чайки, кружившей над ним, и тоска, которой он не ощущал уже тысячи лет, снова навалилась на него: о, только бы услышать, как кричат чайки, как зовёт ветер, как бьются волны!.. И что же, что нет кораблей — в Пустоте не было моря, чтобы плыть по нему. Было настоящим безумием приходить сюда. Фингон коснулся звёздного фиала у себя на груди. Да, настоящим безумием — но он был здесь. Он слегка посмеялся над собой. Затем он прыгнул и оказался на нижних склонах ближайшей чёрной горы. Было их три, и центральная, над вратами, была самой высокой и самой жуткой — и это было то место, куда ему надо было попасть. Он хорошо помнил, как тяжело было карабкаться по этим горам пепла и шлака. Тут был путь наверх, но он возник только в силу «счастливой» случайности во время появления Тангородрима: надо было карабкаться, протирая колени, кругом и вдоль, и вверх по склонам двух гор поменьше, рискуя жизнью, идти по узкой полоске железа — по внешнему краю зловещих ворот. Фингону пришлось всё это продумать, когда он был тут в последний раз; ему приходилось всё время оглядываться через плечо — нет ли сторожей и наблюдателей. Но сейчас он знал, что делать. Серая дорога быстро отступала у него под ногами. Если посмотреть вниз, её всё ещё было видно. Отсюда она уже не казалась такой широкой. Фингон карабкался быстро. Как и раньше, он высматривал сторожей, но никого не было. В тот раз ему не однажды приходилось прижиматься к каменной плите и задерживать дыхание, когда из щели, которую никто, обладающий настоящим телом, не мог бы использовать, появлялась какая-нибудь злая сущность — и бросалась вперёд, резвясь среди гор пепла, перед тем, как отправиться вдаль по какому-то своему жуткому делу. Бóльшая часть этих сущностей были сосущими кровь духами: они служили Морготу с радостью, и царством их была ночь. Но теперь вампиров тут не было. Не было ничего. Не было даже ветра. Раньше ветер был — жестокий ветер, идущий с Севера. Иногда склонов Тангородрима было горячо касаться, но вонючий воздух был морозно-холоден. А сейчас всё это уродливое место казалось только мёртвым — или даже не мёртвым… Ведь даже мёртвые вещи хоть когда-то да жили. Фингон продолжал карабкаться. Серая дорога то появлялась в его поле зрения, то исчезала, когда его тропинка извивалась то туда, то сюда по крутым склонам горы; она становилась всё меньше и меньше. Посмотрев туда, откуда он пришёл, он видел, как она ведёт прочь, в молчаливое пространство. Он на мгновение остановился. Пропасть была не так далеко. Он мог видеть место, где дорогу пересекало чёрное ничто, и как она снова появлялась после провала. Если напрячь глаза, можно было увидеть даже бледную, тоненькую линию верёвки. Она всё ещё была там. Когда он найдёт Маэдроса, у них будет дорога обратно. Тут начиналось место, где извилистая, крутая горная тропка, казалась, зашла в тупик: со всех сторон поднимались обрывы. Фингон поставил ногу в изгиб опасной каменной иглы и, подтягиваясь на обоих руках, поднялся вверх и перекинул своё тело на каменную поверхность. В тот раз его чуть не поймали. Из земли вырвалось визжащее, чёрное нечто — всего в десяти милях от него, — и устремилось на Восток. Если бы оно его увидело, то у Моргота для развлечения оказалось бы сразу два внука Финвэ, и Фингону не очень хотелось думать, что стало бы после этого с остальными нолдор. Но существо слишком торопилось, а его самого скрывала тьма. «Пусть так всё зло само себя уничтожит», — шепнул Фингон самому себе. Отсюда снова стала видна дорога, и ему казалось, что он различает огромную стену за нею. Свет разобьёт её, и тогда… Фингон ещё не отказался от идеи спасти близнецов. Маэдрос может помочь ему убедить их. Если бы их только удалось довести до ворот — может быть, не такова была их судьба, но ведь они всего лишь дети. Конечно, ни один из Валар не может быть так жесток, чтобы отказать им в проходе. Сам Мандос не может быть так суров. И та часть души Фингона, которая уже давным-давно мечтала об исцелении вражды нолдор, подумала теперь: если бы старший сын Феанора вернулся в Валинор с братьями Эльвинг, может быть, некоторые вопросы не стали бы задавать ему с таким негодованием. Здесь через верх железных ворот проходила железная полоса; по обеим сторонам её охраняли огромные острия. Фингон вспомнил эту жуткую дорогу, но на самом деле она отнюдь не была такой тонкой и такой ненадёжной, как верёвка через пропасть. Он мгновенно пробежал по ней. Теперь он стоял над воротами на квадратной плоской площадке, с которой можно было охранять подходы. Здесь в тот раз был стражник-орк, но он заснул, и Фингону удалось пробраться мимо него. Сейчас его не было. Неужели крепость Моргота совсем пуста? Фингон в последний раз взглянул на дорогу, на пропасть, на канат, на стену — это был путь домой. Перед ним была тяжёлая тропа. И он не забыл, что на этот раз помощи — той самой помощи — он не получит. Его молитва не дойдёт до Манвэ; Великий Орёл не прилетит к нему. Ему нужно придумать какой-то другой способ спасти Маэдроса от пытки. Но он это сделает. Как там говорят хоббиты? Есть желание — путь найдётся? Желание у него было, и снова и снова он находил путь. Когда он оглянулся, что-то остановило его взгляд. Далеко у него под ногами, у подножья великих ворот, была какая-то тусклая серая мешанина. Кажется, здесь были пауки. Эта мешанина казалась ему похожей на паутину. Но путь его лежал в другом направлении. А теперь — последний подъём! В последний раз, когда Фингон шёл этим путём, в этот момент его стало одолевать отчаяние. Он думал, что может никогда не найти входа, и не знал, что вход ему не нужен. Но теперь у него была надежда, и он стал карабкаться быстрее; хотя он всё ещё был настороже и часто глядел через плечо, прислушиваясь. Даже если тут не было рабов Моргота — и было бы очень глупо быть слишком уверенным в этом — здесь всё ещё была Пустота. Здесь были пауки. Здесь были драконы. Наконец он добрался до самого высокого места — до плоской площадки под высокой стеной, где стороны центрального пика взмывали скалой. Фингон думал, запрокидывая голову, чтобы посмотреть лучше, что на самом деле он повёл себя глупо: ему надо было бы принести с собой верёвку, а теперь ему, может быть, понадобится вернуться за нею. Но тут же в его голове стало пусто. Ни одной мысли. Маэдроса здесь не было. Да, адамантовые цепи были. Фингон видел место, где они были вбиты в скалу. Но пленника здесь не было — никаких следов его, и нельзя было понять, куда его забрали и когда. Не думая, Фингон выкрикнул его имя — и голос поглотило молчание Пустоты. На мгновение он растерялся. Затем отчаяние стало тихо нашёптывать ему. Если не здесь, тогда где? Если не так, тогда — как? Нет. Фингон не сдастся, не сейчас. Маэдрос был где-то здесь. Фингон видел его мельком, снова и снова, когда шёл по этой дороге через Пустоту. Что-то ведь осталось, что-то можно было найти, и, если дорога кончалась здесь — это было здесь. Царство Моргота не победит его. Он не боялся. Он взял арфу, ту самую, что была у него с собой в течение всего этого пути, и запел. Это была та самая песня о Валиноре неомрачённом, что он пел на этих скалах Средиземья давным-давно. Фингон вложил в эту песню и звук волн, разбивавшихся о берег, и явление Эарендила, восстающего на Западе, и воспоминание об отважных звуках труб, раздавшихся под Луной. Но тонкая нить песни тяжело повисла над опустошением, и эхо не вторило ему. Не слышно было голоса, который подхватил бы песню Фингона — а голос его в его собственных ушах звучал ещё тоньше и тише, чем у Фродо, когда тот прервал Фингона у себя на дне рождения. Он попытался петь погромче, и ему показалось, что тишина лишь стала давить на него ещё сильнее. Пустота не проявила никакого интереса к песням о свете. Её не трогала безрассудная отвага труб. Фингон сел на тёмную, сухую площадку, засыпанную пеплом, скорчился и на какое-то время закрыл лицо руками. Моргот всегда был изобретателен, когда речь заходила о пытках. Дорога привела его именно сюда. Должен быть какой-то путь. Если не высоты — тогда это должны быть глубины. Когда Фингон искал своего друга в Ангбанде в Средиземье, пути внутрь не было. Пути внутрь не было потому, что врата были мощными и строго охранялись. Но сейчас охраны тут он не увидел. Он вспомнил, что на мгновение перед его глазами у подножья гор мелькнула паутина. Ремеслом пауков было развеществление сущего, и там, внизу, они были заняты своей работой. Фингон пошёл вниз, под гору. Это было не легче, чем идти вверх, и заняло это больше времени, ибо усталость и отчаяние начали брать своё. Но он найдёт путь. Он должен. Он оглянулся на серую дорогу, стоя у сторожки над железными вратами. Там была верёвка. Ему даже показалось, что он видит иссохшее дерево со сломанным стволом: оно, как пьяное, склонилось над пропастью. Обратно к подножью горы — обратно к рваному концу серой дороги. Фингон направился к воротам. В тот раз он не подходил к ним так близко. Чужие глаза были вокруг них и над ними — глаза, которые были назначены бдеть здесь с тех пор, как войско Финголфина затрубило в трубы, бросая вызов Морготу; глаза, созданные, чтобы видеть во тьме — и пусть Фингон был Отважным, но он не был безумен. Но теперь он шёл прямо к воротам. Как и тогда, ему показалось, что он чувствует, как из них исходит чёрное облако зла. Он направился прямо в них. Это было всё равно, что подставить лицо злому восточному ветру, что бил по льду Хелькараксэ. Этот холод жёг. Но пауки из Пустоты у ворот побывали. Теперь их тут не было, но они соткали свои серые паутины вокруг всего входа в Ангбанд внизу, и паутина была столь тяжела, что с дюжину раз она сорвала с места железо. Тёмные дыры зияли, как пасти. Паутина была здесь так давно, что даже почти перестала быть липкой. Фингону пришлось выдернуть несколько прядей своих волос из неё, когда он пробирался через извилистую цепь ловушек в самом большом проходе, — но это было самое худшее. И он стоял во вратах крепости зла, у входа в длинный зал, вырезанный поперёк структуры камня и постепенно спускавшийся вниз. Здесь не было абсолютно темно. То тут, то там висели светильники, горя в полутьме смолистым огнём. Когда глаза Фингона приспособились к освещению, он увидел, что от большого туннеля отходят много маленьких коридоров. Входы в них были неровными прорезями в скале, и глядеть на них было жутко. Он подумал о прекрасном Менегроте, который предания эльфов, ремесло гномов и мудрость Мелиан превратили в прекраснейшее жилище Средиземья. Это казалось чёрной пародией на него. В каждом месте, куда могла пробраться хоть тень изящества — даже по чистой случайности — злая воля строителей мешала этому. Они опускали потолки и углубляли полы, чтобы не было ни единого намёка на красоту. Тут было совершенно пусто. Не было даже пауков, хотя некоторые коридоры поменьше были забиты паутиной. Фингон старался дышать неглубоко: воздух пах хуже, чем что бы то ни было, что он чувствовал в Пустоте до этого, даже хуже, чем зловонная жижа, поглотившая Сирион. Это была затхлая, гнилая вонь — вонь пауков. Если Морготу не хватало орков и балрогов, чтобы служили ему здесь — видимо, он нашёл им достойную замену. Фингон никогда не встречал более злого места. Идти прямо вниз по основному, озарённому красным светом туннелю казалось опасным. Он продвигался мало-помалу, пока не дошёл до прохода, где не было паутины. Он был забран железными прутьями, но они были слишком далеко друг от друга, чтобы не пустить эльфа. Фингон проскользнул между ними, прямо в зловонную гробовую тьму. Он шёл тихо и тайно, стараясь держаться подальше от паутины. Хотя коридоры Ангбанда были мерзостным лабиринтом, который множество раз отбрасывал его обратно к коридору, где он уже был, он всегда старался идти вниз и, наконец, ему удалось продвинуться вперёд. Он не видел ничего и никого — ни одного орка, ни балрога, ни вампира или волка; никаких драконов; никаких пауков. Не было и Моргота. И Маэдроса. Фингон всматривался в окна за железными решётками, в комнаты, мимо которых он проходил, и видел, что там, внутри, ужасные вещи — орудия пыток, оружие, гнусные машины — зачем они нужны, он не мог даже предположить. Но тут не было ничего живого. Всё было темно, и всё пахло гнилью, кроме алых, дымящихся факелов, которые иногда попадались ему. Они пахли дёгтем и горелым мясом; желудок Фингона переворачивался. Вниз, вниз, всё вниз, через путаницу уродливых туннелей и ещё более уродливых пещер, иногда пробираясь через рваную кучу паутины, когда другого пути дальше не было; он пытался не обращать внимание на то, что он видел, и на то, как тут пахло. Здесь нет ничего, кроме зла — подумал Фингон. Затем он отогнал эту мысль. Наконец, он пришёл в гигантскую пещеру, освещённую сверху шаром алого огня, дымившимся в железной чаше, которая свисала с величественного потолка. Справа от Фингона начинался огромный туннель, уходивший вниз, и он подумал, что это, верно, основной коридор, ведущий обратно к воротам. Слева от него была двойная дверь. Она была столь же высокой, как и сам зал, чёрной, как вечная тьма; на ней были вырезаны отвратительные образы, которые зло и лукаво плясали вокруг персонажа в центре — безликого исполина, увенчанного трезубчатым венцом. Но венец был слегка свёрнут набок, ибо дверь была чуть приоткрыта, и Повелитель, восседавший посреди чудовищного веселья, был разбит напополам: его раздвоила тьма. Казалось, что чернота будто клубами исходит из треснувшей двери. С ней — ещё сильнее, чем Фингон чувствовал где-либо ещё — исходило ощущение того самого жуткого зла, подобное отравленному облаку. Он чуть не задохнулся в нём. Он решил, что знает, что там, за дверью. Это была дверь в тронный зал Моргота. Сюда, вверх по этому огромному коридору, он вышел давным-давно, влача свой молот Гронд, чтобы встретиться в поединке с Финголфином. Там, внизу, теперь должен скрываться Повелитель Тьмы. Однако если предания о Войне Гнева были правдивы, тогда на нём должна быть цепь, и ноги его должны быть перерублены под ним. Может быть, он ужасен — но он не выйдет вперёд снова, он выйти не сможет. Рядом с огромной дверью в тронный зал был ещё один проход, поменьше; и там, в алом тумане, Фингону показалось, что он видит ступени лестницы. Он повернулся лицом к клубящемуся облаку зла и пошёл вперёд. Он — не Финголфин. Он здесь не для того, чтобы в отчаянии бросить вызов на битву, в которой он не сможет победить. Он здесь, чтобы найти Маэдроса; и если ему немного повезёт, то Моргот никогда и не узнает, что он приходил, покуда они уже не уйдут отсюда. Лестница оказалась очень крутой и извивалась кругом и кругом очень долго. Паутина то тут, то там скользила по волосам и рукам Фингона: это не были могучие, как верёвки, паучьи нити, что в таком количестве висели над крепостью — это были тонко сотканные, шёлковые нитки. Они почти что не были липкими, и не было видно пауков, что соткали их. Фингон отодвигал их и продолжал спуск. Наконец, он спустился в тёмную комнату, которая лежала глубоко в недрах того… что бы это ни было. Лишь один алый факел освещал зловонную тьму. Фингон не был в этом уверен, но он представил себе винтовую лестницу и огромный зал наверху; он подозревал, что теперь стоит прямо под тронным залом Моргота. Охраны всё ещё не было видно. Но несомненно, он оказался в тюрьме. Фингон прошёл вдоль длинного ряда камер, вырубленных в скале; все они были забраны решётками и заперты. Большинство из них были такими маленькими, что места хватило бы только для того, чтобы эльф мог встать; некоторые были ещё меньше. Это уже был не лабиринт. Намерение строителей здесь, очевидно, было совсем другим: они хотели, чтобы здесь было легко найти то, что ищешь. Над входом в каждую камеру был вырисован номер. В конце ряда коридор резко поворачивал и уходил в другую сторону, вдоль ещё одного ряда, такого же, как первый — только тут номера были другие. Фингон прошёл и вдоль этого ряда — и следующего, и следующего… Он осмотрел каждый дюйм этого зловещего места. Он видел цепи и оковы, комнаты для допросов, сторожку, где всё ещё висело расписание обедов, прикреплённое к двери рядом с расписанием патрулей и чёрной сланцевой доской, на которой мелом было написано: ПРИКАЗЫ. Здесь никого не было. Все камеры были пусты. Наконец, Фингон признался сам себе, что Маэдроса здесь он не найдёт. Нужно возвращаться обратно, в лабиринты Ангбанда. Конечно же… где-нибудь. Он ведь должен был быть где-нибудь. Фингон снова вернулся вверх по винтовой лестнице. Тонкие паутинки, казалось, соткались снова сами по себе, пока он исследовал темницу. Снова ему приходилось смахивать их. И всё ещё не было видно пауков, которые бы пряли их. Вернувшись в помещение перед дверями в тронный зал, под алым светом отвратительного фонаря, Фингон на мгновение остановился под арочным проходом. Он прижал ладонь к стене — иначе, может быть, он соскользнул бы по ней вниз. Он устал и идти вверх по этой крутой лестнице обратно, к душащему облаку зла, которое, кипя, выливалось из тронного зала, было нелегко. И когда он стоял здесь, раздумывая, что ему делать дальше — конечно же, он многое пропустил в лабиринте: может быть, нужно было найти способ пробраться через самые толстые преграды из паутины? — взгляд его упал на нечто, чего он не замечал раньше. Он всё пытался не смотреть прямо на чёрные двери — и поэтому не увидел серого мерцания у их подножия. Оно начиналось как раз у той самой щели и вело дальше, в беспроглядную тьму на другой стороне. Было оно тонким и хрупким, созданным практически из ничего — но таким очевидным, таким, как оно было всегда, подобным серой ленте, тянущейся по черноте ночи. Это была серая дорога. Фингон медленно посмотрел вверх, в огромный алый туннель. Теперь, когда он знал, что искать, он увидел, что кое-где видны обрывки серой ткани, выступающей то тут, то там из хаоса. Может быть, дракон сжёг её? Может быть, пауки постарались убрать её. Но когда-то, наверное, она вела прямо из пропасти через главные ворота Ангбанда, прямо через алую глотку крепости к исполинской чёрной двери. Он зажмурил глаза. «Значит, я должен?..» — прошептал он. И что-то безмолвно обратилось к нему — как это уже не раз бывало раньше. На этот раз — впервые — оно заговорило словами. Не говори «должен» — сказало оно. Оно мягко толкнуло его и напомнило ему о том, что он видел со сторожевой башни на Тангородриме: путь назад, верёвку над пропастью, стену, которую мог разбить свет. Фингон мог повернуть назад. Ничто не заставляло его идти дальше. Ничто не стало бы наказывать его, если бы он повернул назад. Никто этого от него не просил, не ожидал этого, не считал, что это необходимо — и не считал это оправданным или мудрым. Не говори «должен»! Фингон никогда не связывал себя ничем, и никакая клятва не привела его в это место. Он мог вернуться, когда захочет. Даже теперь — даже здесь. Было ещё не поздно сдаться и вернуться домой. На самом деле молчаливый голос, казалось, говорил, что это очень хорошая мысль. Стоя здесь, Фингон почувствовал, что его слегка шатает. В алом зале стояло жуткое зловоние. Каменная стена была такой холодной… Серая дорога вела в самое сердце зла. И он всё ещё мог повернуть и пойти домой. Оно, то, которого здесь не было, чуть отстранилось: оно будто бы не хотело подталкивать его к определённому решению, не хотело торопить. Кажется, оно заботилось о нём. — Спасибо тебе, — сказал ему Фингон, хотя он почти хотел бы, чтобы ему не напоминали, что он может остановиться. Но всё-таки казалось, что оно явилось с добрыми намерениями. А здесь совсем не надо было пренебрегать добротой. — Но всё равно, — сказал он, — думаю, я пойду дальше. Ничто не ответило ему, и, казалось, никого это не тронуло. Но когда он произнёс это вслух, решимость Фингона укрепилась. Казалось, что и усталости слегка поубавилось. Он заставил себя выпрямиться и глубоко вздохнул, хотя зловония в воздухе было достаточно, чтобы задохнуться. Он коснулся звёздного фиала у себя на груди и на мгновение задумался. Затем в последний раз он сбросил с плеча лук и положил стрелу на тетиву. Фингон направил её вниз, но если бы было нужно, по крайней мере, он смог бы один раз быстро выстрелить. Он едва ли мог поверить, что собирается сделать это. Он почти что рассмеялся над собой. Кажется, всё-таки он сын своего отца. Прямо во тьму — бросить вызов Повелителю Тьмы! Но нет, не в ярости и не в отчаянии. Лишь в уверенности, что единственный, кто может заслуживать вечности в царстве Моргота — это сам Моргот. Он пошёл вперёд, к тому месту, где двойная дверь была раскрыта. Казалось, что это лишь крошечная трещина, но это было лишь потому, что двери были исполинскими. Этой щели было более чем достаточно, чтобы Фингон мог пройти. Зло клубилось в тенях за дверью. Но там была серая дорога, и она начиналась прямо у двери. Фингон встал на неё. Прямо над ним половина резного Повелителя с его трезубчатой короной презрительно косилась на него. Фингон бросил на него ответный взгляд. «Я тебя не боюсь», — солгал он. Во тьму — с луком и звёздным фиалом, и, может быть, с полудюжиной оставшихся у него стрел. Да, с таким же успехом он мог уйти во тьму с пустыми руками — разницы особой не было. Однако его утешала мысль о свете у него на груди. Он пошёл вперёд.

***

Здесь царила непроглядная тьма. Фингон не видел ничего, кроме дороги. Но он чувствовал, что за ним наблюдают. Кругом его окружало мерзкое облако зла. И — о, как же здесь пахло: это был словно нечистый дух от какого-то гниющего поля битвы, словно разлагающаяся плоть, которую рвут стервятники, словно сама смерть. Хотя не было видно ни стен, ни крыши — только огромная жестокая тьма — тем не менее, он чувствовал, что заперт здесь. Злобное, пристальное внимание кругом напомнило ему вонючий туман, который поглотил видение Сириона. Это было то же самое, но гораздо хуже. Серая дорога расколола тьму на две половины, но между ними не было никакой разницы. Фингон со своим луком и стрелами шёл дальше. Что же ему делать, когда он дойдёт до конца? Ему придётся предстать перед Морготом и требовать — или просить — или угрожать?.. Это было безумием. Это было невозможно. Но он не сбавлял шагу. Он не хотел доставлять этой радости наблюдавшему за ним злу. Дорога к центру тронного зала, казалось, тянулась очень долго, и только почти у самого конца её Фингон, наконец, увидел нечто, что не было нависшей тьмой. Перед ним с дорогой случилось что-то странное. Серая лента, которая до этого так аккуратно расстилалась по тёмной ночи, теперь рвалась, рвалась, и снова рвалась, разбиваясь сотни, потом — тысячи раз на тонкие, как шёлк, ниточки; и нитки заплетались в узлы и переплетали друг друга, внутрь и наружу, расстилаясь и находя на какой-то предмет, который был в самом конце дороги. Запутанная сеть расстилалась на огромном помосте, который Фингон иначе и не увидел бы. На помосте, будто прикованный к нему липко блестящими серыми нитями, стоял железный трон. Трон казался огромным: он был сделан для того, кто был больше, чем любой из Детей Илуватара, для самого могучего из его древнего племени. Но паутина — а это была паутина, тонкая, но мощная — опутала трон рваными серыми занавесями из затхлого паучьего шёлка. Словно якорные цепи, тянулись нити паутины за ним, простираясь в окружающую тьму. Фингон воззрился на железный трон Моргота. Он был пуст. Нет. Не был. Фингон вспрыгнул на помост. Липкие нити, которыми кончалась дорога, пытались запутать его ноги; он отпихнул их прочь, и они разошлись. Недвижная фигура возлежала на железном кресле. Фингон чуть не пропустил её, ибо даже взрослый эльф выглядел бы до смешного крошечным в безжалостном пространстве трона, выкованного для гиганта — и это тело лежало, как мёртвое, и оно было так покрыто паутиной, что его почти не было видно. Но там был огонёк ярких волос, и Фингон, забравшись на кресло, услышал слабую дрожь неглубокого дыхания. Это был он. Это действительно был он. И что-то во тьме стало смеяться. Фингон застыл. Смех шёл откуда-то сверху. Он быстро снова положил стрелу на тетиву и поднял её, целясь в источник звука; однако по мере того, как он целился, звук уходил куда-то; теперь он шёл то слева, то справа, то таился в тенях у него за спиной; а теперь он был повсюду — тихий, жестокий, довольный стрёкот. Ну-ка, ну-ка, ну-ка, — прошептал голос во тьме. — Что это тут у нас? — Покажись! — воскликнул Фингон. Если ты уж так хочешь меня увидеть, — сказал голос, — то это зависит только от тебя; но я подозреваю, что ты об этом пожалеешь. Фингон заколебался. Но он предпочитал знать, с чем столкнулся. Он продолжал сжимать лук в левой руке, а правой нащупал звёздное стекло. Когда он достал его, нежного мерцания не было: свет заблистал — огромная белая вспышка озарила весь тронный зал, словно бросая вызов тьме. Затем свет сжался в белоснежный маяк в руке Фингона. Фингон был за это благодарен: одного взгляда было достаточно. Отвратительная раздутая тварь таилась там, наверху. Её длинные волосатые лапы — каждая кончалась гигантским чёрным когтём — были столь огромны, что они изгибались вдоль стен тронного зала, занимая место нескольких уродливых колонн, которые некогда поддерживали крышу. В основном тварь была на потолке: её исполинская голова была где-то над троном и множество сверкающих глаз смотрели на Фингона со злобной насмешкой. Назвать это существо пауком было бы просто оскорблением для всего племени пауков там, в обычном мире. Маленькие пряхи, что ткали свои паутинки в садах Йаванны, радостно ожидая утренней росы, не имели ничего общего с этим созданием зла. На её бесформенной спине, казалось, что-то вздымалось и шевелилось, как будто бы ещё другие ползучие твари были там, под кожей, готовые в любой момент хлынуть наружу. Её гигантская челюсть беспрерывно шевелилась, пережёвывая ничто и вечно желая больше. От неё исходил отвратительный запах, а с ним — и это ощущение голодного, бдительного зла. Я же тебе говорила, что ты пожалеешь, — сказала паучья королева. — Я же такая некрасивая! Она сказала это не без иронии, с гордостью, и снова засмеялась; в её тихом, жутком смехе звучало эхо стрекочущей паучьей песни. — Я не боюсь тебя, прислужница Моргота! — выпалил Фингон. Чья-чья прислужница? — спросила паучья королева. Фингон заколебался. Да нет, подожди, подожди, не говори ничего, сейчас вспомню, — ответила паучиха, а потом — Ах, этот? Да, знаю такого. Но если он зовёт себя королём, это не значит, что он король, маленькая ты моя мошка. Никто не правит мной. — А где же он? — требовательно спросил Фингон. А мне-то откуда знать? Тут был. Где-то. Он сейчас не очень часто выходит погулять. — И снова жуткий смех. — Ног-то у него нет! Сидит тут, жалеет себя, — вот всегда вы все так. Иногда дракона какого-нибудь выплюнет. Если бы ты сошёл с дороги, наверно, нашёл бы его. Но ты не сошёл. Добрался всё-таки сюда. Прямо сюда, в мою норку, маленькая мошка. Как же это мило, когда приходят гости! В темноте вдруг как будто кто-то пробежал, что-то стало качаться и шёлковые нитки, сковывавшие трон, задрожали. Огромная мерзкая голова опустилась вниз, пока бесчисленные многогранные глаза не уставились на Фингона прямо из-за трона. Свет звёздного стекла осветил её. Фингон уже почти хотел, чтобы этого не было. Столько времени прошло, — сказала паучья королева, — с тех пор, как у меня были гости. Но вот ты и явился со своей крошкой света. Как там говорят? «Как добрались?», — Она рассмеялась. — Ну как всё было? Понравилась тебе дорога? Вижу, ты встретил маленьких близнецов. По мне — пара маленьких пустых кожиц. — Её челюсть беспрерывно двигалась. — Достойный подарочек. Очень вкусно. А теперь вот ты. Мой собственный гость; хотя собеседник из тебя не блестящий. Но я вот не жалуюсь. Расскажи-ка мне мошка, зачем ты сюда явилась. Тебе здесь что-то нужно?  — Я пришёл за Маэдросом, — сказал Фингон. Он вышел вперёд. Очертания тела под паутиной остались недвижны — ни когда Фингон заговорил, ни когда он достал звёздный фиал, ни когда паук спустил к нему свою паутину. Но это был он; и свет Эарендила высветил рыжую прядь его волос. — Я пришёл, чтобы забрать его домой. Ох, нет, — сказала паучья королева. — Боюсь, что этого ты сделать не сможешь. Ну и ну, неужели ты и вправду думаешь, что тебе это позволят? Эти надоедливые стражи, которые не пускают нас в ваш мир — они так суетятся! Поберегу твои силы и скажу тебе об этом сейчас. Ничего злого выносить из Пустоты нельзя. Фингон ничего не сказал. Но сердце у него упало. Не очень-то они с тобой хорошо поступили, когда вообще позволили тебе отправиться в путь при таких обстоятельствах, — продолжала паучья королева со злым и снисходительным сочувствием. — Ну вот он, и здесь он и останется. Ему в любом случае надо платить по своим долгам. Давным-давно он заключил сделку, и хотя, может быть, он и не знал, что сделку заключает со мной, но всё-таки никто не скажет, что он не знал условий. Всё-таки он эти условия написал сам. И я соблюдаю их буквально. — Какие условия? — требовательно спросил Фингон, пытаясь не думать про «ничего злого». Я ведь прядильщица, маленькая мошка, — сказала паучья королева. — А твой дружок спросил у меня дорогу. Ты же не можешь отрицать, что я показала ему дорогу? — Ты, — сказал Фингон. — Ты сделала эту дорогу. Та самая дорога, по которой он прошёл весь этот путь. Паутина… Хм… и да, и нет, — сказала паучья королева. — Конечно, я свою роль сыграла. Но можешь ли ты действительно сказать, что это я сделала её — если он выбрал каждый свой шаг? Я всё соткала по его заказу; такой широкой, как он хотел, и прямой, и извилистой, но она никогда не обрывалась. У него нет прав теперь на меня жаловаться. Я его никогда не предавала — ты должен признать, что это с моей стороны очень благородно, особенно если вспомнить, скольких предал он! Нет-нет, не нужно на меня смотреть с таким отвращением. Не надо меня винить за всё, что ты видел. Я только соткала дорогу, которую он у меня просил; я прошу только полагающуюся мне цену. Теперь он мой. Даже пауки должны кушать, моя маленькая мошка. А ты тут ещё нос морщишь, а? Но то, что умерло, гниёт, гниющее — воняет: такова природа. Нам, тем, кому приходится потреблять гниль, конечно, приходится набраться и дурного запаха. А ты что думал, что это от меня так пахнет? Нет. Я-то не умираю. На самом деле я поживаю очень даже неплохо. А в нём всего этого столько! — Огромная паучиха показала свои жуткие челюсти, засмеявшись снова. — Конечно, от него теперь мало что осталось. Может быть, ты станешь следующим. Ведь ты прошёл по моей дороге, не так ли? — Мне кажется, ты говорила, что это его дорога, — сказал Фингон. Да какая разница? — поспешно ответила паучиха. Фингон понял, что она пытается обмануть его. В нём уже закипал гнев; к нему присоединилась решимость. Даже если она говорит правду — даже если их не пустят обратно в мир — это было зло, которого он вынести не мог. Вынести, что такое чудовище будет нависать над тем, что осталось от Маэдроса — и смеяться! — Ты не получишь меня, и ты больше не получишь его, — сказал он. — Тебе заплатили сполна, тварь. Даже Унголианте не было дозволено поглотить всё. — Он внимательно присмотрелся к тому месту, где были глаза паучихи, и поставил звёздный фиал к своим ногам. Он ждал, что тот потускнеет, когда его выпустят из рук, но круг белого света всё ещё отважно сиял, а бездвижная фигура под паутиной испустила тихий стон. Ах, эта? — сказала паучиха. — Вы там вокруг неё такой шум подняли! Ничего в ней не было особенного. Нас ведь миллионы; нас больше чем звёзд в вашем небе. — И если ты его сейчас не отпустишь, — сказал Фингон и положил стрелу на тетиву, — одной станет меньше. Не осмелишься, — сказала паучиха. Фингон выстрелил. Стрела попала в цель. Огромные паучьи глаза были заметной мишенью. Ой! Больно же! — взвизгнула она. Фингон мрачно послал ещё одну стрелу ей в глаз — рядом с первой. Тогда случилось нечто странное: как только стрела слетела с тетивы, свет звёздного фиала, казалось, перелетел на её наконечник, и она оставила в воздухе белый след на несколько мгновений, пока летела. Паук зашипел. Третья стрела Фингона стала дротиком из белого огня, и когда она попала в паучиху, та завизжала и быстро поползла вверх, обратно в тень у него над головой. Но бледный след стрел следовал за нею, и Фингон всё ещё продолжал видеть свою цель — светлое пятнышко в мерзкой тьме. У него осталось три стрелы. Он быстро послал их в цель одну за другой, и свет звёздного фиала сиял на каждой; и последняя стрела пролетела, как восходящая звезда; послышался запах горелого и визг твари, когда стрела попала в цель. Стрелы не убили её. Она даже не сильно пострадала. Но это была трусливая старая тварь, и раньше она никогда не сталкивалась ни с чем, что осмелилось бы сопротивляться ей. В ярости, полуслепая, она отползла обратно, в тени наверху. Там были тайные проходы, куда она могла бежать. Ей неинтересна была добыча, которая сопротивлялась. Ох, ладно, ладно! Но подожди! — клацнула она, убегая. — Однажды мы заполучим тебя, маленькая мошка. Мы съедим твои звёзды. Всё съедим. Ты только подожди! И потом она ушла. Облако злобы, в котором она обитала, ушло вместе с ней. Теперь здесь царили лишь тишина и молчание, пустота Пустоты; и здесь был Маэдрос, лежавший, скрючившись, на железном троне. Ему удалось двинуться под паутиной — совсем чуть-чуть. Он отвернулся от света. Фингон упал на колени рядом с ним. Кинжала у него не было. Голыми руками он разорвал тонкие, липкие нити паутины, которые покрывали его друга. — Маэдрос! — воскликнул он. Но Маэдрос ничего не сказал. Фингон увидел, что он отдёрнулся от блеска звёздного фиала и осторожно положил его. Ему не хотелось совсем откладывать его в таком злом месте. Он отодвинул самые отвратительные куски паучьей ловушки, и они распались в его руках, оставив липкие следы. Там было множество слоёв, и часть их была разорвана, как будто бы когда-то Маэдрос пытался бороться: но верхние слои были нетронуты. Маэдрос всё ещё не отвечал — ни на прикосновения Фингона, ни на звук его голоса, ни на своё собственное имя. Фингон думал, что он может быть без сознания. Но когда он сорвал самые мерзкие куски паутины с лица Маэдроса, он увидел, что глаза его открыты. Но что-то было чудовищно не так: глаза его были сплошная тьма. В его глазах была ночь — так же, как у близнецов; у близнецов, которые сказали, что их уже нельзя спасти. Фингон закричал от горя. Он потянулся к звёздному фиалу, надеясь, что это лишь игра теней. Когда он поднял его над лицом Маэдроса, то увидел, что это не так. В глазах Маэдроса действительно была тьма. Однако надежда ещё была: ибо хотя в них и не было света, Фингон только что, когда Маэдрос заморгал и снова попытался отвернуться, увидел, что его глаза ещё не растворились в Пустоте. В них была тень, но ему показалось, что он всё ещё видит там намёк на зрачок и радужную оболочку. Он облегчённо вздохнул. — Прости, — сказал он. — Мне надо было проверить. Смотри, — он положил звёздный фиал на пол, — вот, я его убрал. Но Маэдрос всё ещё молчал. Он лежал, тихо дыша, точно так же свернувшись клубочком, как он был в паутине; его здоровая рука была плотно прижата к груди. Фингон даже не был уверен, понимает ли он, что здесь кто-то есть. Он положил руку на плечо Маэдроса и снова позвал его по имени — и снова, ещё мягче. Он нервно оглянулся на тени, в которых исчезла паучья королева. Сейчас ему удалось отпугнуть её, но он не сомневался, что в конце концов она вернётся, особенно если они так и будут здесь сидеть. — Маэдрос! — позвал он снова, ещё безнадёжнее, но всё было бесполезно. Маэдрос не слышал его. Фингон сел рядом с ним, скрестив ноги. Он нервно сглотнул. И взял свою арфу. Он даже не знал, что играть. Он начал со старой песни о Валиноре неомрачённом — может быть, Маэдрос вспомнит, как слышал её в тёмном месте, которое не слишком-то отличалось от этого. Сейчас, как и тогда, в горах, она звучала совсем беспомощно, но Фингон всё равно пел её. И затем он спел другие, похожие на неё песни — песни об их юности в далёкой прекрасной стране, а потом — песни Средиземья, не только гимны изгнанников, но и песни повеселее, которые помнились ему, те, что играли в залах Химринга или у берегов озера Митрим в праздничные ночи; песни вызова и радости среди тьмы, которые так долго были ему не нужны. Это были песни старой радости. Ибо там была радость — была! И после этого он почувствовал, как его сердце и голос естественным образом обращаются к более поздним мелодиям — песням прощения и исцеления, к песням о восходе новой звезды, песням Возвращения изгнанников. Но ничто не могло тронуть недвижно лежавшую там фигуру. Фингон закрыл глаза и продолжал петь, — сейчас он пел не только для Маэдроса, но и для себя, чтобы напомнить себе, что вне этой тьмы всё-таки существует мир. И наконец, даже не собираясь этого делать, он стал вдруг петь ту самую песню на вестроне, которая появилась в Средиземье долгое время после того, как сам он погиб и оставил его навеки; песню, которую никогда никто не узнал бы в Валиноре, если бы её не принёс туда хоббит. Это была простая мелодия с простыми словами. В ней воздавалась хвала Солнцу и звёздам. Он спел её до конца, и потом снял пальцы со струн, и вздохнул, и открыл глаза. Маэдрос смотрел на него. Он почти не двинулся. Лишь повернул голову. Но его глаза больше не глядели пустым взглядом. Маэдрос смотрел на него. Сердце Фингона подпрыгнуло. — Маэдрос! — сказал он. — Теперь ты меня слышишь? — Фингон, — прошептал Маэдрос голосом сухим, как сухой камыш. — Нет. — Он снова закрыл глаза. — Нет, нет, — сказал он, и хотя в этом слабом голосе едва ли можно было услышать какое-то чувство, Фингон видел по его напрягшемуся лицу, что ему как будто бы больно. — Не здесь, — сказал он, — нет, пожалуйста — только не ты!