Беззвёздная дорога

— Это я, — сказал Фингон. — Я пришёл, чтобы отвести тебя домой. Нам нельзя здесь оставаться. Паук вернётся. Пойдём! Он знал, что Маэдрос его слышит, ибо тот задрожал. Но он ничего не ответил, и не двигался больше, и не открывал глаза. Фингон осторожно положил руку Маэдросу на плечо. Касаться его было неприятно. Его кожа была холодной и влажной, и было трудно сказать, где липкие остатки паучьей ткани, а где — рваные обрывки потерявших цвет одежд, которые он когда-то носил. Все мышцы у него на спине выпирали. Он слишком исхудал, грустно подумал Фингон. Под кожей чувствовались кости. — Маэдрос! — сказал он. — Пойдём отсюда! Но Маэдрос остался недвижим. Фингон рискнул чуть потрясти его — никакого результата. Он нервно посмотрел вверх, в пустые тени. Он не чувствовал там ядовитого облака зла. Что если она может скрыть своё присутствие? Почувствует ли он, если она вернётся? Может быть, она затаится там, где её не видно, и выпрыгнет на них из тьмы? Как же он ненавидел этот гнусный тронный зал! И они сидели здесь прямо на исполинском троне Моргота — лёгкая добыча, на самом виду. В любом случае это было не самое подходящее место для пары эльфов. Фингон вспомнил смех паучьей королевы, как близнецы, когда охраняли врата, предупреждали его; пауки, конечно, лгут… но всё-таки это была тюрьма, которую создал сам Маэдрос. Фингон нахмурился, глядя на недвижное тело рядом. — Ну ладно! Неужели? — сказал он. — Мне уже давно пора забрать тебя домой. Вставай! Почему же ты всегда такой упрямый? Ничего. Но Фингон почувствовал себя чуть лучше, вспомнив, как же упрям Маэдрос. Он всегда был упрямым, и видимо, все издевательства паучьей королевы не уменьшили этого упрямства. — Ну хорошо же, — сказал он. — Как хочешь! Мы всё равно уходим. Он подобрал звёздный фиал и с большим сожалением опустил его в карман. На них немедленно обрушилась тьма, но всё же в ней была чётко видна серая дорога, которая вела обратно, прямо к жутким дверям. Паучья королева перехитрила сама себя. Они могли идти по дороге как туда, так и обратно. Фингон закинул арфу и лук на спину. Маэдрос всё ещё не двигался. От него остались лишь кожа да кости; он не казался тяжёлым, но всё же было неудобно, что он так высок. Идти ведь недалеко — сказал сам себе Фингон. Вверх, к дверям, вверх по туннелю к злым воротам, затем — провал, верёвка, дорога; разбить стену, найти близнецов — и дом. Он подозревал, что ему не надо будет нести Маэдроса всё время. Его кузен был упрямым — но он был и гордым. Практически это было одно и тоже. Рано или поздно — и скорее рано — ему станет неудобно, и он будет вынужден идти. Сначала — выбраться из этого жуткого места! Фингон дотащил Маэдроса до края огромного трона. Спустить его вниз было трудновато, раз Маэдрос не готов был ему помочь, но по крайней мере, надо было двигаться вниз, а не вверх. Тащить его вверх было бы невозможно. Фингон легко соскочил на покрытый паутиной помост и стащил Маэдроса за собой. Он едва не рассмеялся, когда глаза Маэдроса открылись на мгновение, и на его лице отразилась тень удивления — пока он не вспомнил, какой он упрямец, и не сполз самым жалким образом к подножию трона. Сама мысль о смехе, казалось, оскорбляла тьму в этом зале. Но это было абсурдно. Абсурдно. Всё это было абсурдно — и то, что Фингон вообще сюда пришёл, что ему удалось отпугнуть паучью королеву шестью сверкающими стрелами, которые едва могли ей повредить, и что Маэдрос выбрал из всех моментов именно этот, чтобы повести себя, как уставший и обиженный ребёнок. По крайней мере, сейчас он хоть сидел, а не лежал. Но сидел он так же скорчившись, так далеко наклонив голову вниз, что лица его Фингон не видел, а здоровая рука была сжата в кулак и прижата к груди. Паучья королева пока не возвращалась. — Пойдём же! — сказал Фингон. Ему удалось поставить Маэдроса на ноги, и закинуть его руку себе на плечи. Каким же он стал лёгким! Но встав, он не пытался уже снова сесть. Может быть, ему казалось, что на сопротивление уходит слишком много сил; но задача Фингона облегчилась. Он боялся, что ему придётся тащить Маэдроса на спине. Он посмотрел на конец дороги. Недалеко, сказал он себе. Совсем недалеко. Он пошёл. Маэдроса пришлось тащить. Он не столько шёл, сколько спотыкался; три раза он падал и отказывался вставать. Но каждый раз Фингон поднимал его, закидывал его руку к себе на плечи и шёл дальше. Шёл по дороге. Здесь был подъём, которого Фингон не заметил, спускаясь сюда: подходя к железному трону, дорога очень постепенно, но опускалась, и теперь им пришлось идти в гору. Он не заметил бы этого, если бы был один, но благодаря Маэдросу подъём стал очень трудным. Он был более лёгким бременем, чем должен был бы быть — но всё же он был бременем. Наконец они добрались до дверей, и здесь Фингону нужно было отдохнуть. Маэдрос привалился к нему, а он снова смотрел на половину изображения безликого повелителя зла. Моргота даже здесь не было. Искалеченный, он был скован где-то в Пустоте и жалел себя — если верить паучьей королеве — и выпускал в Пустоту своих драконов. Но здесь его не было никогда. Это была тюрьма Маэдроса, которую он создал себе сам. Фингон крепче прижал его к себе. — Ты многого можешь стыдиться, — прошептал он. — Но мне кажется, Маэдрос, ты несколько себя переоцениваешь. Ты ведь не совсем Моргот. Начать с того, что ростом ты всё-таки не вышел… Маэдрос ничего не сказал. От него дурно пахло. Паучиха не соврала: затхлый запах отчаяния прилип к нему. Но они уже уходили. Фингон посмотрел на большой красный зал под сферой зловонного огня в железной чаше, и на туннель за ним, который вёл вверх, к воротам. Он даже и не думал попытаться проникнуть в лабиринты Ангбанда. Он полагал, что здесь нет никого, кроме пауков, а пауки найдут их везде. Таясь, они ничего не выиграют. Здесь ведь недалеко — сказал он сам себе опять. Дороги тут не было, и пол был неровным. Но тут было недалеко. И они пошли дальше. Теперь то, что Маэдрос фактически отказывался идти или смотреть, куда он идёт, начинало раздражать, а потом и бесить Фингона. Пол уже был совсем разбит, и Фингон должен был смотреть, куда ступает сам. Было очень трудно одновременно делать это и следить за тем, как идёт Маэдрос, и нет ли на его пути чего-то, за что он мог бы запнуться; и, если он запинался, он падал, а когда он падал, Фингону приходилось останавливаться и снова поднимать его. Не раз Маэдрос терял равновесие настолько зрелищно, что в итоге утаскивал Фингона на пол за собой, и Фингону приходилось восстанавливать дыхание, отряхивать с одежды пыль и кривиться из-за царапин на руках, а потом уже идти дальше. Но он шёл дальше. Они оба шли дальше. Когда они добрались до особенно сильно разрушенной части туннеля, Фингон задумался в нерешительности. Может быть, было бы легче оставить здесь Маэдроса на минутку и пойти вперёд, разведать удобную тропу для них обоих. Потом можно за ним вернуться. Он уже готов был так поступить, но, когда он снял руку Маэдроса со своего плеча, его сердце отчаянно дрогнуло. Он не затем искал Маэдроса всё это время, чтобы оставить его тут одного, скорчившегося, в таком месте — нет, даже на минутку. Он немного боялся, что паучья королева приползёт по стенам у них за спиной, или что Маэдрос сам может встать, повернуть, и пойти обратно, вниз, во тьму — Фингону совсем не хотелось ещё раз проходить через эти чёрные двери. Тогда — вместе. Пусть Маэдрос бесит его сколько угодно. Фингон тоже может быть упрямым. Они шли через руины, и Фингон смотрел на босые ноги Маэдроса вместо своих, и отводил его от торчащих осколков камня и обрывков липкой паутины, которыми был усыпан пол туннеля. Это означало, что теперь сам Фингон спотыкался и задерживал их — на самом деле много раз — но он понял, что так ему самому спокойнее. Им потребовалось много времени, чтобы таким образом дойти до ворот — но они дошли. Фингон боялся, что увидит здесь пауков, которые ждут их в своей паутине, но никого не было. Только зияли чёрные проходы, которые они сделали в покрытом заклёпками железе. С этой стороны всё не казалось таким ужасным — может быть, потому, что на сей раз это был выход. Фингон толкнул Маэдроса к самому широкому отверстию. Висевшие в нём паутины выглядели более тяжёлыми и липкими, чем раньше. Но всё-таки это был выход. — Пойдём! — сказал он. Если нежелание Маэдроса хоть как-то помочь самому себе выводило его из себя на протяжении всего пути через туннель, у ворот оно стало просто невыносимым. Они были так близки к спасению! Но всё-таки он так и не хотел ничего делать, и было гораздо труднее тащить и толкать его, когда здесь было так мало места, чтобы повернуться, а кругом висела паутина. Фингон едва не заплакал от отчаяния. Но всё-таки он не сдавался, хотя не раз осознавал, что занимается бесполезными уговорами, и он потратил столько времени, снимая с Маэдроса паутину, что совсем уже перестал беспокоиться о себе, а один раз почти безнадёжно запутался. У них ушло много времени, чтобы одолеть ворота. Но у них получилось, и теперь они оказались на другой стороне — они, наконец, выбрались из Ангбанда, и оказались на открытом месте в тени пиков Тангородрима. Маэдрос немедленно соскользнул на землю, спиной к воротам. Фингон сел рядом с ним. Серая дорога снова началась там, перед ними. Фингон с радостью бы пошёл прямо по ней, если бы только у него были силы, но он был измучен, весь покрыт паутиной и ему снова пришлось бы тащить Маэдроса за собой. Минутный перерыв. Затем — дорога и пропасть. Он откинул голову назад и несколько раз глубоко вздохнул. — Ты просто невозможен, — сказал он. — Я не знаю, почему я люблю тебя. Затем он замолчал потому, что в голову ему пришли сразу две вещи. Первое — это воспоминание; воспоминание, которое недавно ожило в нём: вечер в Химринге во время Долгого мира, старые подначки и старое счастье, Я не знаю, почему я тебя люблю — и Маэдрос, который, смеясь, раскрывает ему объятия. Другое было настоящим откровением — он испытал удивление, ликование, облегчение: это был ответ на вопрос близнецов там, на дороге. «Ты его всё ещё любишь?». Фингон осмелился проникнуть в Ангбанд, вошёл в тронный зал, встретился лицом к лицу с тем пауком — всё ради жалости. Но нечто большее, чем жалость, заставило его протащить Маэдроса всю дорогу вверх по туннелю и через врата. Он был так рад, что понял это, что ему было просто необходимо сказать это вслух. — Но я тебя люблю, — сказал он. — Люблю! — Фингон, — сказал Маэдрос. Фингон посмотрел на него. Его глаза были открыты. Он сел. Выражение его лица было очень печально — но по крайней мере, на его лице было выражение. — Ну вот ты наконец, — сказал Фингон. — Это действительно ты, — сказал Маэдрос несчастным голосом. — Зачем ты пришёл? — Чтобы отвести тебя домой, — сказал Фингон и добавил, — потому что я тебя люблю. Маэдрос сказал: — Не надо было тебе этого делать. — Но я всё равно это сделал. — Когда же я заслуживал твоей любви? Фингон подумал о давней дружбе в светлой стране, о минутах радости в очень тёмные времена. Но он сказал: — Мне кажется, что дело совсем не в этом, правда. — Фингон, — сказал Маэдрос. Он склонил голову. Тихим, яростным голосом он проговорил: — Я предпочёл бы вынести любое, ещё более жестокое наказание, которое только может придумать Пустота, чем увидеть тебя тут. Не надо было тебе приходить. Обратной дороги нет! Неужели ты должен оказаться здесь в ловушке ради меня! Фингон, обратного пути не существует. — Путь есть! — сказал Фингон. — Если ты о пропасти, то я посоветовался со знатоком и принёс с собой верёвку; она оказалась очень полезна. Давай я попробую, Маэдрос! Я пришёл, чтобы отвести тебя домой, и я всё ещё хочу это сделать. Мы зашли так далеко, и ты не облегчил мой путь. Ты ведь пойдёшь дальше? Признаюсь, я был бы тебе благодарен — хотя я буду тебя тащить всю дорогу, если придётся. Маэдрос молча взглянул на него. Фингону показалось, что в его затянутых тенью глазах он увидел искру старого огня. — Я пойду, — наконец, ответил он. — Но пути назад нет. Фингон встал, и Маэдрос с усилием встал на ноги. Он не взял предложенную ему руку Фингона. Правая его рука кончалась покрытым шрамами обрубком — точно так же, как было в их мире, хотя здесь они и не были в мире, и Фингон не думал, что кто-то из них находится здесь во плоти. В конце концов, он ведь знал, что стало с телом Маэдроса. Хотя он отчаянно пытался не думать об этом всё время, он вспоминал запах горелого мяса, который исходил от факелов в пустой крепости, что осталась у них за спиной. Но у Маэдроса всё равно были все его шрамы: не хватало руки, на щеках — белая полоса после Альквалондэ, следы плети на боку и отпечатки пальцев балрога на предплечье — и то, и другое было видно через покрытые паутиной тряпки, в которые он был одет. Казалось, его дух был привязан к ним. И свою здоровую руку он держал сжатой в кулак, как будто защищая её. Внезапно Фингон понял, что в руке он что-то держит. Сильмарилл? Нет, не Сильмарилл: Маэдрос ведь вошёл в огонь, держа Сильмарилл в руке, но он не мог принести его сюда — не мог ведь? Нет! Фингон смог бы увидеть его. Даже гораздо более скудного света звёздного фиала в его руке было достаточно, чтобы тонкая кожа на его собственных пальцах стала прозрачной: как же Сильмарилл мог бы не озарить тьму тронного зала? Это было что-то другое, но что — он понять не мог. Он поднял глаза и увидел, что Маэдрос мрачно смотрит ему в лицо. — Что такое? — сказал Фингон. Маэдрос потряс головой. Фингон хотел бы взять его за руку, но было ясно — Маэдрос ему не позволит. То, что он держал, было для него важно. Они шли рядом по серой дороге, не касаясь друг друга. Никто ничего не говорил. Догадка Фингона оказалась верна: теперь гордость Маэдроса снова пробудилась, и он решил идти сам. Он был ещё слаб, и часто останавливался. Фингон замедлил шаг, чтобы они могли идти рядом, и ждал, пока Маэдрос остановится и отдышится. Когда Маэдрос увидел это, он стал мрачен и заставил себя идти быстрее; но из-за этого он стал только запинаться, а потом, когда упал, не смог остановить падение — со своей обрубленной рукой и сжатым кулаком. Он закричал от боли и затем отстранился, когда Фингон попытался помочь ему встать. — Я сам могу, — сказал он. — Ну хорошо, — ответил Фингон. — Хорошо. — Он снова ждал, на этот раз дольше. Он не смотрел на Маэдроса, который так отчаянно не хотел, чтобы его видели в этом состоянии. Он смотрел вперёд, где было видно иссохшее дерево, которое будто сломанной рукой тянулось на краю пропасти там, вдали. Теперь уже недалеко — сказал он себе снова. Недалеко, недалеко. Обратно, до врат из слоновой кости, было ещё очень далеко — но если идти по дороге, делая по одному шагу, то путь должен когда-то закончиться. Маэдрос снова побрёл вперёд. Фингон оставался рядом с ним. Недалеко, недалеко, опять подумал он — и кажется, его шаги звучали в едином ритме с мыслью. Иссохшее дерево становилось всё ближе и ближе. Совсем недалеко. Но что-то было не так. Сначала Фингон сказал себе, что его глаза обманывает тьма Пустоты. Когда они подошли ближе, он увидел, что это не так. Но он всё ещё шёл вперёд вместе с Маэдросом, прямо к краю пропасти, под иссохшее дерево, так далеко, как они только могли отойти от вершин Тангородрима и чёрных врат под ним; так далеко — но не дальше. Пути дальше не было. Здесь не было верёвки. На этой стороне не было ни следа её, и скалы, где Фингон привязал этот конец моста и дважды проверил узлы, были пусты. Фингон напряг глаза; ему показалось, что он всё ещё видит другой конец верёвки, привязанный к выступающей скале на другом конце чёрной пропасти. Там верёвки тоже было немного. Казалось, будто кто-то распилил её, и на дороге блестело что-то — что-то, похожее на брошенный кинжал. Кто же это сделал? Какой-нибудь паук, дракон, какая-то блуждающая, злобная тварь Пустоты, какой-то чужак во тьме. На мгновение Фингон даже вспомнил о близнецах, но отбросил эту мысль; он не верил, что они могли бы это сделать, и в любом случае он сомневался, что они отойдут так далеко от стены, которую охраняли. Неважно, кто это был. Верёвки не было. Без неё через пропасть было невозможно перебраться. Фингон в отчаянии смотрел на неё; он достал звёздный фиал, поднял его, чтобы лучше видеть, и лишь убедился в том, что на дороге на дальней стороне пропасти действительно лежит его собственный потерянный кинжал. Он обернулся к Маэдросу. Маэдрос уже сидел, скорчившись среди скал на краю. Он снова отвернулся от света. — Я же говорил тебе, — сказал он, не поднимая глаз. — Пути назад нет. — Мы можем обойти её и поискать другую переправу, — сказал Фингон. — Или поискать, где она кончается… — Она здесь кругом, — сказал Маэдрос. — Наверно, можно туда прыгнуть. Я никогда не осмеливался. Можно посмотреть на то, что там внизу… на что-то из того, что там внизу. Наверно, в любом случае вернёшься сюда, наверх. — Маэдрос… — Обратного пути нет, — сказал Маэдрос и добавил бесцветным голосом, — Ничего злого нельзя вынести из Пустоты. — Должен же быть путь. Маэдрос покачал головой. — Подумать только, я довёл тебя до такого! — сказал он. — Было время, когда я всё бы отдал, чтобы снова увидеть тебя — но не здесь! Здесь — никогда! Ты, тот, кого я любил — ты был лучшим, что было в моей жизни, — чтобы ты стал здесь пленником ради меня… Он разрыдался. Фингон сел рядом с ним; тот продолжал плакать. Камни за его спиной были холодными и неровными. Он поставил рядом с собой звёздный фиал — туда, где он не мешал бы Маэдросу, но всё-таки его самого этот свет успокаивал. Если ему больше не увидеть никакого другого света, то к чему было его беречь. Плечи Маэдроса вздрагивали от рыданий. Фингон подумал о доме: о Солнце, Луне и звёздах, о звуке волн, которые разбиваются о берега Эрессеа, о голосах певцов, которые поднимаются в ночи, о праздниках и танцах, о зелёной траве, о ветре в деревьях. Братья будут скорбеть по нему — и мать тоже, ведь она уже потеряла так много. И он подумал о вратах из слоновой кости; представил, как возвращается к ним вместе с Маэдросом — только для того, чтобы увидеть, что для одного из них путь заказан. Смог ли бы он это вынести? Смог ли бы он бросить Маэдроса, оставить его там — ради дома, ради неба под звёздами? Или всё-таки сам он решил бы остаться там и не бросать Маэдроса одного? Смог бы ли он в любом случае после этого жить в мире с собой? Ему не придётся это узнать. Они здесь. Здесь они и останутся. И близнецы: не будет второго шанса попытаться их спасти. Фингон подумал, что в целом его больше всего печалит именно это. Всё-таки он так хотел попробовать. А что до остального… он снова положил руку на костлявое плечо Маэдроса. Он почувствовал, как тот весь дрожит от горя. — Послушай, — сказал он. — Если я добрался сюда и у меня не получилось ничего, кроме как преподать урок этой паучихе, показав ей, каково это — получить стрелу в глаз, и заодно стащить тебя с этого трона — то я всё равно рад, что пришёл. — Маэдрос ничего не ответил. Теперь он плакал молча. Фингон подумал ещё кое о чём. — И я не думаю, что самое лучшее в твоей жизни — я, — сказал он. — Элронд Передэл ещё обитает в Валиноре — и я встретил Элроса, когда сбился с дороги. У него всё ещё тот самый меч, что ты дал ему. Тогда Маэдрос поднял глаза. — Элрос? — хрипло выговорил он. На его лице были слёзы. Липкие серые волокна остались у него в волосах; они так свалялись с его рыжими прядями, что казалось, что они растут здесь. И щёки у него ввалились, платье было изорвано, глаза тусклы и полны тени, кроме тех уголков, где ещё горели последние искры красного пламени — но в них не было столько тьмы, как думал Фингон. Там, в тронном зале, ему показалось, что всё слишком плохо — может, так, а может быть, самое худшее смыли эти слёзы. — Ты его здесь видел? — сказал Маэдрос. — Видел, — сказал Фингон, и потом он сообразил, что Маэдрос, может быть, не знает, что случилось, и объяснил: — Элрос выбрал участь Людей. Наверное, мы ведь находимся здесь за пределами этого мира! По-моему, его не слишком волновало всё, что ползает тут во тьме. Он убил дракона: если бы не он, то дракон бы убил меня. — Дракон! — сказал Маэдрос, и всхлипнул — это могло быть и рыдание, и смех. — Это на него похоже. Участь Людей? Правда? Да, он никогда не был высокого мнения об эльфах. — Маэдрос замолчал и потом добавил с мрачной насмешкой, — У него были на то свои причины. — Он спас мне жизнь, — сказал Фингон. — Перед таким мечником любой дрогнет. Взгляд Маэдроса был обращён в ничто. — Я сказал, что они должны знать, — мягко заметил он. — Маглор не хотел учить их пользоваться оружием; давай, говорит, не будем растить их для войны; но я подумал обо всём, что видел в Средиземье, и сказал, что они должны знать. Не самые красивые уроки для детей. Меня они не любили — да и как они могли меня любить? Да я и не хотел этого. Неправильно было бы от них этого ждать — после того, как Эльвинг от меня бежала. Знаю, как они меня прозвали. Маглор о них заботился — а я только учил их искусству сражаться на мечах. Оба они учились быстро — Элронд был быстрее, а Элрос — яростнее. В конце концов, он превзошёл меня, и я отдал ему твой меч: храброе у него было сердце, и это казалось справедливым — и кроме того, он был так высок! Я надеялся, что никогда ему не придётся пользоваться им; а если уж будет, то пусть он вонзит его в меня, раз ему всё время в глубине души этого немного хотелось. Но такой возможности у него никогда не было. Дракон — дракон! Совсем как его отец раньше… И что, он был доволен собой, раз сразил его? Ах, нет, не говори: знаю, что доволен. — Конечно, — сказал Фингон. — Он — достойный сын Эарендила! И тварь была немалая. Но ведь в жизни, Маэдрос, в жизни ему редко нужен был этот меч. Он стал самым могущественным из всех королей Людей и жил долго и счастливо во время мира. — Хорошо, — сказал Маэдрос. Он посмотрел Фингону в глаза, слегка улыбаясь. Это выражение казалось таким странным на его измождённом лице. Он робко спросил: — А Элронд? — Иногда твои уроки были нужны ему, — сказал Фингон. — Две Эпохи этого мира прожил он в Средиземье после того, как выбрал участь эльдар, а в Средиземье никогда надолго не воцарялся мир. Саурон недолго ждал: он встал на место своего древнего хозяина и ему удалось сделать много дурного. Но всё же он достиг меньшего, чем мог бы, ибо Элронд — и другие, столь же мудрые, как он — были на своём посту. Тёмный Властелин, наконец, был повержен окончательно, и этого могло бы не случиться, если бы не Дом Элронда в Туманных горах, если бы не покой и защита, которые он мог даровать на время тем, кто бежал от Тени. По крайней мере, так мне говорили!.. Меня там не было. Но из-за Моря к нам доходили рассказы об этом. — А теперь он обитает в Валиноре, — сказал Маэдрос. — Как и ты? — Да, я обитал там — на Тол Эрессеа, с большинством возвратившихся Изгнанников. А потом, поскольку Маэдрос, кажется, боялся спрашивать, Фингон начал рассказывать ему разное — о всяких мелких делах, всякие семейные сплетни — про неприятности, в которые в последнее время попадал Аргон, про долгожданную свадьбу Финрода и Амариэ. Говорил он долго. Ему казалось, что ничего не надо утаивать. Истории о доме были чем-то вроде света звёздного фиала: они были всем, что могло поддержать их тут, и было бы глупо отмеривать их, как паёк. И ему казалось нечестным, чтобы у него, Фингона было всего настолько больше, чем у Маэдроса, раз уж они оказались тут вместе. И он делился пережитым, и делился, и делился, он говорил, пока почти не охрип — и он считал своей большой победой, что ему удалось заставить Маэдроса чуть-чуть рассмеяться, когда он рассказал ему историю про Тургона и хоббичью нору. Бесконечная ночь давила на них со всех сторон, и перед ними лежала бездонная пропасть, а сзади над ними нависала чёрная твердыня. Пути отсюда не было. Не было пути обратно. Горе укоренялось глубоко в сердце Фингона сейчас, когда он говорил о доме и о всех вещах, которые ему уже никогда не узнать снова. Но он выбрал этот путь прежде всего ради любви — и он отказывался сожалеть об этом. Наконец, он больше уже не мог говорить. Маэдрос наклонился, поставив локоть на своё колено, опершись головой на сжатый кулак и поглядел на него. — Спасибо тебе! — сказал он. — Спасибо тебе! — Он запнулся. — Мои братья… Фингон знал, что он спросит. — Пятеро всё ещё в Мандосе, — сказал он. — А Маглор всё ещё бродит в изгнании. — Но не здесь же, — сказал Маэдрос. Вид его и голос были печальны, но Фингон подумал, что он тоже почувствовал какое-то облегчение. — Изгнанник в Средиземье… ах, и это, наверное, всё тоже из-за меня! Но всё-таки не здесь. — Даже ты не обязательно должен был здесь оказаться, Маэдрос, — сказал Фингон. — Призыв Мандоса… — Не обязательно напоминать мне, что я идиот, — сказал Маэдрос резко. Он закрыл глаза. Через какое-то мгновение он сказал жалобным голосом: — И ты здесь — ты! Только не считай меня неблагодарным. Но всё-таки… я довёл тебя до такого! — Маэдрос… — сказал Фингон, потому что в этом почувствовал жалость к себе. Нет, Маэдрос не заставлял Фингона прийти сюда искать его. Никто не заставлял. Но Маэдрос ничего не сказал. Его глаза по-прежнему были закрыты, и лоб покоился на сжатом кулаке; он не говорил ни слова. Фингон снова взглянул на провал, но ничего не изменилось. Конечно же, нет — почему бы? Верёвки не было, а другой у него не будет. Он снова взглянул на Маэдроса. Как же ужасно он изменился — и в то же время как всё это было знакомо. Нет, он совсем не мог сказать, что какой-то безумный, жестокий чужак принял имя и облик того, кого любил Фингон, и совершил столько жутких преступлений. Фингон подумал, что он сам почти убедил себя, что это действительно так — давным-давно, когда он впервые услышал рассказы об этом. Но нет: он любил именно Маэдроса — и это был тот самый Маэдрос, который пал. Это был тот самый Маэдрос, который предал его в Альквалондэ, тот, что приветствовал его на скалах Химринга, целовал его руку на зелёной долине Ард-гален, достал в Дориате из ножен тот меч, что Фингон дал ему. Тот самый Маэдрос, что выбрал путь на Сирион, — в этом не было сомнений после всего, что видел Фингон, зная всё, что он знал о своих кузенах: ему не нужны были эти видения в Пустоте, чтобы понять, что ни Амрас, ни Маглор не выбирали этот злой путь. Именно Маэдрос заставил Маглора продолжать тогда, когда он скорее хотел бы уступить, — и это Маэдрос выбрал пропасть, выбрал пламя и тень, пытаясь, наконец, стать хозяином своего собственного наказания. И всё-таки это был тот Маэдрос, которого Фингон любил. Он научил Элронда и Элроса владеть мечом, потому что он любил их и боялся, что это понадобится им. Чужак так бы тоже не сделал. Ему тяжко было знать всё это. Но Фингон был рад, что знает. Да, думал он, рад — глядя на знакомое, измождённое лицо Маэдроса, на натянутые линии боли, которые очертили его лоб и уста. Он был рад, что знает, а это значило, что он рад быть здесь. Он ничего не сказал. У них будет ещё целая вечность — которую они могут провести, беседуя друг с другом. Сейчас Фингон готов был довольствоваться лишь взглядом. Он посмотрел. И наконец, он нахмурился. — Маэдрос, — сказал он, — что ты там держишь? Маэдрос не стал открывать глаз. — К тебе это не имеет никакого отношения, — сказал он. Фингон всё смотрел на него. Он не мог не нахмуриться. Хотя Маэдрос сидел тихо, выражение его лица поминутно менялось, и каждый раз морщины боли становились всё глубже. Его кулак сжимался и разжимался, костяшки пальцев снова и снова белели, и эти мелкие движения сопровождались болью на его лице. — Тебе от этого больно, — сказал Фингон. — Тебе от этого было больно всё время? — Не надо об этом, — сказал Маэдрос. — Маэдрос, что это такое? — сказал Фингон. Он ведь был уверен, что это невозможно, но… — Это действительно Сильмарилл? Маэдрос коротко, горько рассмеялся — ха! — Тогда что же это? — Это не имеет с тобой ничего общего, Фингон, я же сказал, — ответил Маэдрос. — Оставь это. Оставь меня. Но всё-таки лицо его было исчерчено всё углублявшимися линиями боли. — Не оставлю, — сказал Фингон. — По крайней мере, покажи мне! Маэдрос лишь прижал сжатый кулак к груди, и всем телом скорчился ещё больше вокруг него. Это была почти та же самая поза, в которой Фингон нашёл его, когда он был весь покрыт паутиной. Фингон потянулся и Маэдрос отдёрнулся. Фингон не отступил. Он не мог видеть, как Маэдрос так поступает с собой. Он положил руку на сжатый кулак Маэдроса: он хотел осторожно отжать его пальцы. Маэдрос отдёрнулся и яростно посмотрел на него: он занёс руку будто для удара. Фингон изумлённо воззрился на него. Словно из ниоткуда, в глазах Маэдроса вспыхнуло алое пламя. Маэдрос застыл, когда глаза их встретились. Тут же у него будто всё рухнуло внутри. — Прости меня, прости меня! — жалобно сказал он. Затем он заморгал, как будто снова ужаленный какой-то невидимой болью. — Маэдрос, — сказал Фингон, — что же это такое? — Маэдрос сейчас выглядел только несчастным. — Ладно, неважно, — тут же решил Фингон. — Мне всё равно. Только выброси это! — Я не могу, — сказал Маэдрос. — Можешь. Конечно, можешь! — Фингон, я не могу. — Даже здесь, в Пустоте? — сказал Фингон. — Да какая разница? Где же выбросить что-нибудь, как не здесь? — Это последнее, что у меня осталось, — сказал Маэдрос. — Это моё. — Огонь в нём замерцал на мгновение, и затем, казалось, разгорелся сильнее. Он стал снова больше похож на прежнего себя, но сейчас смотреть на это было нелегко. — Оно причиняет тебе боль, — сказал Фингон. — Но всё-таки оно моё. — Маэдрос, пожалуйста! — Нет, — сказал Маэдрос. Он выглядел мрачным. — Прости, Фингон! Но нет. Фингон снова потянулся, и на этот раз Маэдрос не отшатнулся, не отодвинулся. Фингон мог чувствовать, как в нём нарастает, звеня, напряжение, когда Фингон сжал свои руки вокруг кулака Маэдроса с побелевшими костяшками пальцев. Выражение его лица было очень холодным. Если бы Фингон попытался действовать силой, они, может быть, действительно бы подрались — подумал он. Он не хотел заставлять Маэдроса делать что бы то ни было. Его руки продолжали лежать на его руке; он наклонил голову, положил её на них; потом он поднёс кулак Маэдроса к своим губам и поцеловал костяшки его пальцев. — Не хочешь — не надо, — сказал он. — Но я хотел бы, чтобы ты это сделал. Мне тяжело видеть, что тебе больно. — Я же не могу! — сказал Маэдрос снова, но теперь его голос звучал не мрачно, а беспомощно, и когда Фингон поднял глаза, выражение лица Маэдроса тоже стало беспомощным. Некоторое время они глядели друг на друга. Наконец, Фингон сказал: — А ты пробовал? Маэдрос покачал головой. Казалось, он сейчас вот-вот снова заплачет. Фингону тоже хотелось плакать. Он снова наклонил голову над рукой Маэдроса и второй раз поцеловал его побелевшие костяшки пальцев, и сказал: — Тебе приходится нести достаточно горя и стыда и без того, чтобы заставлять себя переживать ещё больше боли — да ещё и в таком месте. Я хотел бы, чтобы ты отбросил это. Я знаю, какой ты упрямый — но я бы умолял тебя, если бы только думал, что ты меня послушаешь! — Фингон… — сказал Маэдрос сдавленным голосом. Фингон тогда мог бы действительно оставить его в покое. Конечно, достаточно было и того, что Маэдросу уже больно. Не было нужды доводить его до слёз из-за того, что он не мог или не хотел изменить. Но когда он нагнулся, склонив голову, прижимаясь к сжатой руке Маэдроса, ему показалось, что он слышит, как что-то говорит с ним. Может быть, это был лишь голос его собственного сердца. Но оно, казалось, говорило: попроси! Фингон поднял глаза и его глаза встретились с глазами Маэдроса, — и он от всего сердца сказал: — Пожалуйста! Маэдрос выдернул свою руку из рук Фингона. На его щеках были слёзы, но, когда он заговорил, в голосе его не было горя. В нём ничего не было, кроме гнева. — Ну ладно! Ладно! — яростно сказал он. — Если это для тебя так много значит! Но всё-таки ещё мгновение он колебался. Затем лицо его перекосилось, и он протянул свою руку над пропастью. Ему даже не нужно было двигаться, чтобы сделать это. Они были так близко к краю. Маэдрос ждал ещё мгновение; его лицо кривилось. Затем он разжал кулак. Фингон увидел последний из его шрамов, бледный и жуткий: ожоги на руке от священного света Сильмариллов. Посредине лежало что-то маленькое и чёрненькое. Маленький паучок — подумал Фингон. Но нет, это был острый кусочек умершего камня — нет, разбитый осколок чёрного стекла, совсем, как та стена, что окружала его тюрьму. Затем со вздохом, будто делая над собой страшное усилие, Маэдрос перевернул руку, и оно — что бы это ни было — упало во тьму. Фингон тогда увидел, что это был разбитый осколок алмаза — нет, крошечное искристое пламя… нет, ни то, и ни другое. Прямо перед тем, как навеки исчезнуть в пропасти, оно, казалось, засверкало бледным светом. Это как будто бы была жемчужина… Чем бы это ни было, оно исчезло. Маэдрос сжал свою открытую ладонь один раз, другой. На лице его было какое-то жуткое выражение. Казалось, ему не менее больно, чем раньше. И когда Фингон посмотрел на него, что-то словно погасло и сжалось в нём. Он выглядел седым и печальным; изувеченным и старым. Он был пламенем — а теперь он стал пеплом. — Ну вот, — сказал он. — Его больше нет. Ты счастлив? — Конечно же нет! — сказал Фингон. Но, по крайней мере, теперь он смог сделать то, что до сих пор он сделать ему было нельзя. Он потянулся и взял Маэдроса за руку. Шрам от Сильмарилла был старым и поблескивал. Фингон прижал свою ладонь к его ладони, их пальцы переплелись, и тут же он привлёк Маэдроса к себе. Наконец-то это были настоящие объятья — руки его обвились вокруг тощего тела Маэдроса, и он спрятал своё лицо в его волосы, свалявшиеся, грязные, перенизанные паутиной, они дурно пахли — но это был он, это был он. Лишь через несколько мгновений руки Маэдроса, в свою очередь, обвили его, и он прижал своё лицо к плечу Фингона, и запустил руку в его волосы. Он пропустил косы Фингона по всей длине через свою ладонь — он так часто делал это раньше. Потом он запустил пальцы в волосы Фингона и притянул его ещё ближе, так что никакого промежутка между ними уже не было. Фингон зажмурил глаза: сейчас он просто чувствовал. — Это ты, — сказал он, — это ты. — Это я, — согласился Маэдрос — хотя в голосе его не было полной уверенности. Они просидели так долгое время. Наконец, Маэдрос слегка засмеялся; теперь он уже не сжимал волосы Фингона, а поглаживал их. Самому Фингону совсем не хотелось трогаться с места. Конечно, и идти-то было особо некуда. Кажется, здесь было самое лучшее место, которое он только мог бы найти в Пустоте. Маэдрос осторожно гладил его волосы, коснулся затылка, в какой-то момент задел арфу, все струны которой обиженно зазвенели. — Прости, — прошептал он, но Фингон ещё теснее прижал его и ничего-ничего не сказал. Тогда Маэдрос отодвинулся от него. Фингон поднял на него глаза, готовый запротестовать. Маэдрос спросил: — Ты это слышал? — Что слышал? — сказал Фингон. Но теперь он действительно услышал. Где-то, далеко-далеко, раздался стремительный звук. Сначала он был лишь чуть громче шёпота, но потом быстро стал громче, и громче, пока не превратился в рёв. В этом рёве слышалось ворчание, и стон, и глубокое, гулкое эхо, и он всё становился громче — Фингон вскочил на ноги и взял свой звёздный фиал — и громче, и громче, но он всё ещё не видел, откуда же он идёт. Маэдрос тоже встал. Они оглянулись, посмотрели друг на друга, а стремительный звук нарастал и нарастал, и потом, когда Фингон наконец, услышал последнюю ноту великого хора звуков — плеск — они оба немедленно посмотрели в провал. Далеко, внизу, во тьме, вздымалась белая пена. Или, по крайней мере, она была далеко, когда они впервые заметили её. Однако вода поднималась так быстро, что через несколько секунд она была лишь в нескольких ярдах от них, а затем первые пенящиеся волны вылились за край провала и омыли их ноги. Маэдрос, босой, вскрикнул от холода. Фингон внезапно вспомнил о сгнившей лодке, которую он видел на другом берегу. Это была совсем не пропасть. Это была река! Они с Маэдросом обменялись потрясёнными взглядами. Новые и новые волны обрушились на скалистый край пропасти. Река ещё не кончила подниматься. На самом деле, хотя пропасть уже закрылась, волны становились всё больше и больше — и вода всё продолжала реветь и бурлить, и яростные, окутанные пеной водовороты начали крутиться на ней там, где течение было сильнее всего. Волна омыла скалистые выступы на краю и плеснула Фингону до коленей. Сломанный ствол иссохшего дерева, наконец, сломался под её напором — ровно надвое. Волны быстро и радостно унесли свою добычу, и водовороты схватили бревно и начали бешено крутить его. Затем ещё одна могучая волна плеснула через край. Когда она обрушилась наземь, Фингон почувствовал брызги у себя на лице. Отходя назад, волны начали рвать на части дорогу из паутины, а потоп всё продолжал подниматься. — Вода идёт сюда! — сказал Маэдрос. — Бежим! — сказал Фингон.