Learning to fly

Стайлз до ужаса, до обидного одинок. У него есть отец, который не чает в нём души, который живёт ради него (иногда Стайлзу так мучительно больно и стыдно от мысли о том, что он не может ничем отплатить папе за любовь и заботу), у него есть друзья, которые по возможности стараются расшевелить его и изо всех сил делают вид, что всё нормально. Но всё это — все эти улыбки, ободрения — настолько пропитано фальшью, что Стайлза тошнит. Ложь на вкус горькая-горькая. И солёная. Стайлз от этого так устал. Верно, у него есть друзья. Верно, у него есть любящий отец. Но по утрам, когда Стилински просыпается, пытаясь сесть в постели, и не может без посторонней помощи сделать даже этого, на смену чувству признательности родным людям приходит глухое, беспросветное отчаяние. Он давится слезами, пытаясь не всхлипывать, потому что за стенкой спит отец, который так устал и так измучен; он впивается зубами в собственные пальцы, чтобы заглушить горящие в горле вопли, а потом прячет руки под плед, чтобы никто не заметил следов. Дерек замечает всё. Стайлз уже успел привыкнуть к тому, что Хейл с настойчивой регулярностью обнаруживает следы от укусов. За этим никогда не следует лекция, о, нет, будь это так, Стайлзу было бы в сотню, в тысячу раз проще. Дерек просто смотрит. Никто не умеет смотреть так, как он — так смотрят преданные псы на истязающего себя хозяина. Это совершенно неправильно — сравнивать, возможно, единственного человека, кто считает Стайлза нормальным, с собакой. Но Стилински ничего не может с собой поделать. Дерек — он замечательный. Он вытаскивает Стайлза из дома, возит по паркам, специально выбирая безлюдные места, чтобы не было так больно смотреть на других людей и понимать, что он, Стайлз, так, как они, уже не сможет. Он смотрит со Стайлзом «Мстителей» и «Звёздные войны», заказывает пиццу и всегда затаскивает Стилински к себе на диван, обнимая так крепко, что иногда Стайлзу на полном серьёзе кажется, что они были бы прекрасной парой. Дерек — он замечательный. Но даже он не может быть рядом постоянно, и даже он никогда не сможет понять, что это такое — давиться кашлем и слезами просто потому, что смотришь на свои ненормально худые бесполезные ноги, раздираешь кожу коленей ногтями до крови и не чувствуешь ровным счётом ни-че-го. Стайлз сидит в своём кресле, придвинутом к окну, и смотрит вдаль. На улице резвятся соседкие ребятишки, играют в мяч, веселятся, смеются заразительно: им, беззаботным, и не понять, что ему даже смотреть на них тошно, что, как бы он ни пытался выкорчевать, выжечь это из себя, червячок зависти и обиды всё равно точит сердце. — Стайлз, — говорит Дерек, и его большие тёплые ладони опускаются на худые плечи Стайлза. Стилински нервно вздрагивает: он и не заметил, как ушёл настолько глубоко в свои мысли. Он опускает ладони на колёса инвалидного кресла и разворачивается лицом к Хейлу. Слабо улыбается и шепчет в ответ: — Привет. Дерек выглядит таким искренне, тепло радостным, что у Стайлза сердце болезненно сжимается. Он протягивает Дереку руки, и тот легко вытягивает Стайлза из кресла, прижимает к себе, удерживая на весу и слегка отрывая от пола. Это выглядит так глупо и по-девчачьи, наверное, но Стайлзу это помогает не сорваться. Он утыкается пылающим лбом в грудь Дерека и закрывает глаза. — Что-то не так? — обеспокоенно спрашивает Хейл. Стайлзу хочется сказать, что всё слишком так, слишком хорошо для кого-то вроде него, для кого-то изломанного и обреченного, но из горла вырывается только истеричный смешок. Дерек качает головой и опускается на диван. — Тебе не надоело ещё со мной возиться? — спрашивает Стайлз. И когда Дерек вместо ответа мягко касается его губ своими, Стилински кажется, будто его несчастное измученное сердце сейчас протаранит рёбра и вырвется наружу из клетки костей. Этот день они проводят в прогулках по лесу: коляска ловко преодолевает мелкие препятствия вроде корней деревьев или сломанных веток, и Стайлз радуется, как ребёнок. Дерек собирает ему каштаны (они ещё не раскрытые, зелёные и колючие-колючие, все руки после них в мелких следах, но Стилински всё равно доволен), срывает цветы, даже находит несколько кустиков земляники, и Стайлз умудряется перепачкаться в липком красном соке. — Подожди-ка… — говорит Дерек, опускаясь на корточки возле его коляски, и Стайлз забывает, как дышать. Дерек осторожно и неторопливо сцеловывает с его губ земляничный сок, и когда он отстраняется, уши у Стайлза пылают не хуже пресловутой земляники. Стилински не знает, чем он заслужил подобное трепетное, невозможно тёплое отношение, но, Боже правый, как это приятно — чувствовать себя важным и нужным! Даже если потом, когда Дерек уйдёт, Стайлз снова будет беззвучно выть в подушку от ощущения одиночества. Другой день они проводят дома, а потом — ещё много-много дней, в которые Дерек придумывает самые разнообразные развлечения для Стайлза. Погружённый в эту радостно-тёплую атмосферу, Стайлз забывает о времени. Он приходит в себя, когда начинается октябрь. За окном целыми днями идут дожди, нельзя никуда выйти и приходится сидеть дома. Стайлз проводит дни с книгами, потому что Дерек заходит теперь реже. Стайлз даже самому себе не хочет признаться в том, что теперь, когда он умудрился привыкнуть к постоянному присутствию Дерека в своей жизни, когда Хейла нет, он чувствует себя до невозможного паршиво. Нет, Стайлз не жалуется, конечно, и ничего не говорит Дереку: он знает — скажи он хоть слово, и Дерек сорвётся, бросит все дела, только чтобы быть с ним чаще. Но какое право Стайлз имеет на это? Он в очередной раз просыпается со слезами. Сны — сплошное издевательство, бесконечная пытка. Во снах Стайлз может ходить. В жизни - нет. Сегодня он пытается подняться с кровати, как каждое утро, но у него не выходит. Вчера Стайлз был на обследовании. Вчера Стайлзу сказали, что шансов на то, что он начнёт ходить (врачи называют эту возможность чудом — что за жестокая ирония), всё меньше. Сегодня Стайлз, помогая себе руками, подползает к краю кровати и пытается слезть, пытается сесть хотя бы, но ему с трудом удаётся принять полулежачее положение, ноги безвольно свешиваются, отказываясь двигаться, и он плачет, отчаянно, горько, навзрыд. А потом Стайлз предпринимает последнюю попытку слезть. И летит на пол. Это настолько ожидаемо и так предсказуемо, что вряд ли можно было надеяться на другой исход. Стайлз больно ударяется щекой о тумбочку (судя по пульсирующей боли в правой части лица, совсем скоро на бледной коже расцветёт огромный синяк) и шлёпается затылком на ковёр. Ему больно, обидно и до слёз горько. Отец находит его спустя полчаса. И сразу же звонит Дереку. Стайлзу этого совершенно не хочется — чтобы Дерек знал, чтобы смотрел с упрёком и с болью. Дерек приходит через двадцать минут. Он растрёпан: видимо, только проснулся, когда ему позвонил шериф, и даже толком не успел причесаться. Стайлз ощущает мучительный укол вины и отводит взгляд, когда Дерек берёт его за руку. — Эй, Стайлз, в чём дело? — и тон такой обеспокоенный, растерянный, что хоть плачь. Стайлз мотает головой и закрывает глаза; у него на ресницах дрожат слёзы, и, Господи, это так по-девчачьи, что ему противно от самого себя. — Стайлз, — говорит Дерек строже и серьёзнее. Стайлз вскидывает голову, повинуясь внезапному порыву, и шепчет горячо, прерывисто, торопливо: — В чём дело, в чём дело, Дерек? Я чёртов инвалид, инвалид, никому не нужный и всеми покинутый! Ты можешь это понять? Нет, ты не можешь! Ты можешь сколько угодно смотреть на меня так, будто тебе тоже больно, будто ты тоже страдаешь, но ты не знаешь, что это такое, ты не знаешь, Господи, ты даже представить себе не можешь, каково просыпаться и знать, что ты не можешь встать с постели, что ты не можешь дойти до ванной, что ты зависим от других людей до безумия! Ты не понимаешь, каково это — ловить сочувствующие взгляды, видеть жалость, жалость, жалость вокруг! Она такая горькая, эта жалость, если бы ты зна… Он прерывается на полуслове. Ладонь Дерека — тёплая, немного шершавая — проходится по повреждённой щеке, и Хейл еле слышно спрашивает: — Больно? Стайлз отрицательно мотает головой и забывает, как дышать. Ему уже стыдно за свою вспышку, за то, что он столько всего наговорил, и ему хочется кричать, потому что он так явно недостоин, недостоин, не-дос-то-ин той нежности и заботы, что дарит ему Дерек. — Почему? — ломко спрашивает Стайлз, в кровь кусая губы. — Потому что я люблю тебя, — пожимая плечами, отвечает Дерек. Он целует Стайлза медленно и неторопливо; поцелуй терпкий из-за крови и горький из-за отчаяния. Стайлз цепляется пальцами за чужие плечи так судорожно, будто боится, что без этого непременно потеряет опору, и вторит, как бессмысленную мантру: «Пожалуйста, Дерек, пожалуйста…» Он даже не знает, о чём просит, но Дерек кивает. Кивает, отстраняясь от его губ и проводя пальцами по шее, и отвечает: — Я всегда рядом, Стайлз. Всегда. Помни об этом. Стайлз болезненно кривит губы, готовый разрыдаться, протягивает руки, и Дерек позволяет ему спрятать лицо на своей груди. — Ну, ш-ш-ш, — шепчет Дерек, поглаживая Стилински по коротким волосам, — всё хорошо, Стайлз. Всё хорошо. Стайлз ему верит.