under atomic skies

у хансоля почти незаметно дрожат руки от привычного волнения. привычного как сбрасывающие листву цветом в золото в осень деревья, как мультфильмы с микки маусом из его детства или пачка с арбузными жвачками, разбросанными по всей его сумке, самому ее дну, вместе с другим ненужным хламом вроде ярких маркеров, просроченного батончика сникерса и зажигалки. хансолю нормально более чем. он сжимает крепко ручку в пальцах, пытается в новые треки, но ничего и никак. вообще. и еще — яничегоненапишуяничегоненапишуяпростонемогу. ком из огромного вселенского бессилия катится по снегу и нарастает, цепляя всю грязь, подозрительно похожую на его растерзанное на части самообладание, и куски гниющих листьев, которые разрушение его и страшная тоска, а докём. докём проходит неуловимо рядом и мимо, светит привычной улыбкой и рассовывает руки по карманам толстовки — октябрь, давай как-нибудь теплее. у него за спиной рюкзак дурацкий, блин, леопардовый, все тот же, схваченный ими двумя на распродаже за какие-то копейки. в который они прятали хансолевы баллончики с краской, все его же сигареты в мятых пачках, и с которым ныкались вечерами под мостом, где хансоль курил, сидя на выжженной солнцем траве, и оставлял свой никнейм на всех ближайших поверхностях этого города. докём такого не понимал, но всегда шел с ним, чтобы много смеяться и светить не меньше ушедшего за горизонт солнца. и хансоль знал и делал пометку где-то у себя в голове ради удобства, что докёма в эту его улыбку, вот по-честному, хотелось поцеловать (знал и останавливался в сантиметрах от чужого лица, тогда докём замолкал, застывал и в целом не шевелился совсем, пока хансоль не начинал поправлять свои свисающие отросшие волосы и отряхивать новую футболку от невидимой пыли. и клялся себе внутренне, что когда-нибудь он все-таки да). потому что хансоль хотел взять для себя хоть немного тепла, но слишком боялся его получить, потому что оно чужое и новое; хансоль боялся дерганной докёмовой улыбки после. все это было когда-то слишком давно. достаточно для того, чтобы почти что уверенно делать вид, что ничего не случалось. хансоль загибает пальцы, считая месяцы — нет, не так уж и много прошло. недостаточно — решает, потому что его руки начинают дрожать по-настоящему, крупно и в открытую. и он тоже сует их в карманы. там крошки от печенья и ничуть не теплее (нигде теплее, на самом деле, больше не будет: солнце плывет за горизонт и не поднимается снова, застревает где-то там и не может попасть обратно, как если бы его держал там нарочно кто-то очень жадный, но ведь). нельзя украсть солнце. хансоль убеждает себя усиленно, но. докём проходит мимо (вместе с сунёном). и если бы хансоль мог, он бы тоже прошел мимо себя. докём порывистый и нетерпеливый. ему ждать куда сложнее, чем хансолю, он не умеет так долго (долго и всегда чуть более осторожно, чем нужно). на вкус он как сникерс, который они только что на двоих съели. хансолю становится сладко и страшно. хансолю непривычно, странно и просто слишком. у хансоля ни слова не получается, ни звука выдавить, только дернуться, задышать прерывисто и в спешке уйти, чуть не выронив все содержимое расстегнутого рюкзака. хансоль нервный, хансоль н е г о т о в ы й к. и все портится ровно после этого. докём остается все там же. достает из переднего кармана мятую пачку, такую же, как десяток, что был перед ней. никакой разницы, только почему-то жжется в горле сильно — и он скуривает все, что в ней. пока не начинает кружиться голова, пока не становится еще хуже, туманнее и гаже. от себя и от всего сразу. боже, блять, правый. у докёма верить в то, что он ошибся, не получается. получается только до дома дойти и смотреть на телефон. получается пропустить школу днем позже. и больше — ничего. сейчас улыбку докёма хочется сцеловать, попробовать на вкус еще раз (настоящая или). хансоль думает, что будет горчить.