***
— Доктор! — Детский голос окликнул его сзади. Данковский обернулся. Синий шарф был повязан вокруг ее шеи, крест-накрест обматывал грудь поверх худого пальто. «Только б не оттуда, — подумал он, — только бы не из Башни». — Доктор? Ты доктор, — то ли заверила, то ли спросила Мишка и крепко-крепко сплела пальцы, — все про тебя говорят. — И что говорят? — Разное говорят. — Мишка пожала плечами. — Говорят, что ты нас чуть не погубил. Данковский не ответил. Нечего было отвечать. Начинал крапать дождь, он запахнул плащ — плотно и осторожно, чтоб не примять листы. — Ступай-ка ты домой, — бросил он, не глядя на Мишку, и двинулся дальше по пустой улице вдоль зловеще-безмолвных домов. — Доктор, доктор! — Мишка подбежала, дернув его за рукав. — Куколка моя заболела. Третий день не встает. Я уже ей травки разной понапритаскивала — ничегошеньки не ест. Вылечи мне Куколку, доктор. — Это что, игрушка твоя? — Она живая, — прошептала Мишка. — Она настоящая. Она говорит, а еще слышит Землю. Если она умрет... — Игрушки не разговаривают. И не умирают. — Если она умрет, я совсем-совсем одна останусь. — Мишка потянула его за рукав: настойчиво, просяще. — Спаси мне Куколку, доктор.***
— Послал за ним? — Уже вернулись. — Руки у Рубина были грубые и нечуткие, но видно было, как он старается: и режет травы, и куб перегонный подгоняет — миллиметр к миллиметру. У Артемия кровь запеклась под ногтями, весь он пропах ей, будто сам резал быков на Бойнях. Кровь и земля покрывали Артемия. Обет незримой тяжестью лежал у него на плечах. — Двери заперты, окна занавешены. В столице уже небось. — Жаль, — проговорил Артемий, хотя сам не поверил: он слышал, как уходил поезд; и на том поезде два брата, Пётр да Андрей, «Не поминайте лихом!» кричали — и везли ящик твирина с собой, прочь отсюда, за тысячу верст. Растаяли в степном воздухе с паровозным дымком, будто и не было их. — С Данковским или без — нам нужны лишние руки. — Пошли к Капелле, — скомандовал Артемий и стал натягивать куртку на плечи. Панацею они лили в глиняные фанфурки — такая на ладонь помещается. Со всех складов собрали — их и еще склянки из аптек. Мальчишки лепили новые и поутру несли сюда, в Машину. — Она найдет помощников. — А ты куда? — Сам к нему наведаюсь. Уж, знаешь, как бы во сне его кто не прирезал. Здесь была совсем не столица, и город жил — простой и искренний. Ненавидели так же люто, как слепо готовы были обожать. К Данковскому руки простирали — умирающие и больные. Валялись и корчились на земле, а всё его имя выстанывали, как святому молились, боялись до дрожи в побелевших губах. За такое люди мстят. За страх свой и ненависть. И за любовь такую они мстят тоже: звали «Вестником», и просили, и ждали; и не знали, что для такого одна стеклянная жизнь может стоить десятки и сотни их настоящих смертей.***
В доме Евы были занавешены окна. Дверь оказалась заперта. Артемий посмотрел наверх: нет ли там огонька. Далекий лай собак разнесся над Створками; те будто вымерли. Створки и Площадь Мост. Безжизненный Собор копил в себе ветер и речной гул, и всё еще блестели, переливались в свете, отражали в себе небо множество осколков Многогранника. Их видно было даже отсюда: блещут и просвечивают сквозь туман, — раздробленный призрак Башни. Артемий постучал в дверь «Омута», послушал, подождал — а потом выбил с ноги. Звякнул замок, дверь отлетела с грохотом, заскрипели петли. Тепло дома всё еще пахло Евой, ее духами, кремами, оно пропиталось ее тревогой, решимостью и горем. Оно было тёмное, и Артемий ступил в темноту, тепло окутало его с головы до ног, приласкало озябшее от ветра лицо. Ему показалось: тихо; и лишь подойдя к лестнице, он услышал, как доносится сверху шипящий звук граммофона.Затерялась степь в Мордве и Чуди, Нипочем ей страх. И идут по той дороге люди, Люди в кандалах.
Данковский сидел на стуле у окна ссутулив плечи. Белая рубашка в сумерках казалась ярко-синей — натянутая меж лопаток, со сбитым воротом вокруг горла. Данковский не обернулся. Артемий обошел его, молча сел напротив. Граммофон тихо пел где-то справа, во мраке; в руках Данковского покоился револьвер — и три пули в открытом барабане. Артемий поглядел на его руки, затем — на него самого. На бутыль с початым морфием, гладкий стеклянный шприц. Желтые иммуники бережно были собраны в горстку, все грязные, в каких-то песчинках. Последние, видать, соскреб со дна карманов доктор.Я одну мечту, скрывая, нежу, Что я сердцем чист. Но и я кого-нибудь зарежу Под осенний свист...
— Нашел вот, — проговорил Данковский, — пластинки. Целый ящик у нее под кроватью. — Голова болит? — Болит. Будто сверло в висках. — Пульс? — И без того скажу, что у меня жар, Артемий. Все признаки заражения. Данковский захлопнул барабан и, опершись локтем о подоконник, прижал к губам согнутые пальцы. Он дышал тяжело, по-больному, смотрел в пустоту — куда-то в угол. Артемий следил за ним, спокойный, решительный. — Как же так вышло, ойнон? — Глупо. Непрофессионально вышло. Мишка — знаешь ее? — позвала, мол, кукла у нее болеет. Я к ней пришел, стянул перчатки, чтобы свечу зажечь. Игрушку ее осмотрел для вида. Она сама в угол забилась, потом прислушался — дыхание неровное. Потрогал лоб — она вся горит. Ни слова не сказала о том, что больна, а я как-то... Усталый был. Рассеянный. Не заметил сразу. Вколол ей панацею, что ты мне дал. — Целый город, значит, — тихо засмеялся Артемий, — на эшафот решил бросить, а куклу лечить пошел. Я-то думал, ты первым поездом в столицу, к своей лаборатории... — Нет больше «Танатики», Артемий. И прав у меня в столице тоже нет. Мне и панацея твоя теперь без надобности. Сутки остались. — И ты решил, что пуля тебе поможет. Данковский молчал. Не отпускал свой пистолет, держал крепко, и Артемий глядел на него: глаза у Данковского были тёмные. Артемия, значит, Ева боялась, волчьим взгляд его прозвала, а этот терпела. У Данковского не глаза даже — две черных бездны. Все они сумасшедшие. Что Стаматины, что Каины, что этот. Гении, фантазеры, утописты. Либо губят — либо гибнут сами, земное не для них. Иначе им никак. — Потерпи всего ночь, ойнон. Завтра Рубин изготовит панацею и повезет ее сюда, в Каменный Двор. Ночь потерпи. — Отдай ее тому, кто нуждается. — Делай что хочешь, я тебе не стану мешать. Но помяни мое слово: выживешь ночь — и я много смогу объяснить тебе завтра. Ты это и сам увидишь, может. И говорить мне будет ни к чему. — Ты что же, — Данковский печально усмехнулся, — ждешь, ко мне явится мара? Или кто там у вас, степняков... — Отложи пистолет. — Артемий поднялся на ноги. — Пойдем, я помогу тебе лечь.***
За окном сгущались сумерки, в комнате становилось темно, лился в окна сквозь шторы свет уличных фонарей. Артемий снял иглу с пластинки. Данковский лежал в постели, мертвенно-бледный, исходил жаром и дышал рвано, со свистом. Ни слова не говорил, ни звука не издавал. Артемий думал: если помрет, сделает это тихо, просто дышать перестанет и дело с концом. Поэтому слушал и ходил всё по комнате, останавливался у стола с развернутыми на нем бумагами. Что-то на них было поначеркано рукой Стаматина, что именно — не разобрать в темноте. Он слушал, сидя у окна и глядя на улицу, задумчиво тер пальцы. Думал о Рубине: послал ли к Капелле? Рук не хватает, город изводит мор, каждая секунда на счету, а он, Артемий, здесь, с этим гением... Стрелялся бы, может, да и черт с ним: пистолет — на подоконнике, с тремя патронами в барабане. Подойти так, взвести курок, пока он во сне и беспамятстве, пристрелить, чтоб не мучился. Безболезненно, просто. На первом этаже набатом пробили часы. Два ночи. Оборвалось дыхание в темноте. Артемий склонился над кроватью, поднес ладонь ко рту Данковского, четким врачебным жестом надавил на горло двумя пальцами — там, где бьется слабо, упрямо пульс. Данковский отмахнулся от него, зайдясь кашлем. Он выставлял руку и гнал прочь, задыхался, не пускал к себе. — Уходи... Уходи и ключ выброси... Чтоб никто сюда... Никто не вошел... — Дверь я выбил. Ляг, ойнон. Мне здесь до утра с тобой. Артемий налил воды и дал ему промочить горло; держа крепко под затылком, стал поить его из стакана. Чужая хворь обжигала руки. Данковский то проваливался в сон, лежал тихо, почти как покойник, то метался, сбивая простыни. Его бил озноб, он просил дать ему плащ, чтоб поверх одеяла, а потом ему перестало хватать воздуха, — и он порывался встать, тянулся к окну — пошире, нараспашку, — и всё никак не мог вздохнуть. — Дай бумагу мне. Быстрее. И карандаш. Свет зажги. Он щурил глаза, смотреть ему было больно. Попросил придвинуть ему табурет и принялся что-то писать, чертить, вести стрелки, быстро, рассерженно; мялась тетрадь под грифелем. Данковский вновь взорвался кашлем. — Морфий, морфий мне дай... Не вижу ничего... Не успею, Артемий... Не всё еще... Не всё... Артемий много смертей перевидал и знал, как умирают. Видел, как режут быков на бойнях, — быки умирают страшно. Он видел, как смерть ломала человека, но ни разу не видел, чтоб умирали так. — Там, в столе, писем... Много... Найдешь из «Танатики»... С адресатом... Ты отправь ему, ладно? Обязательно отправь. У Данковского вены, казалось, вот-вот высадит из-под кожи. Он бессильно прислонился к стене, вытянув руку; Артемий спускал воздух, готовя шприц. — Отчего же так долго... — вздохнул Данковский, опуская веки. Только что порывался писать — теперь сидел неподвижно, молча: лицо белое, глаза впали. Так он долго еще просидел, не сказав ни слова. К утру начался бред, и он бормотал что-то бессвязное, клялся Марии, затихал, а потом вдруг раскрывал глаза и всё косился на дверь. — Ходит там внизу кто-то... Слышишь?.. — Нет никого, ойнон. — Вернулась... Ты только это... Проверь ее, чтоб не больна. Он вновь затих — и вдруг засмеялся. Тихо поначалу, спокойно, потом его стало гнуть на кровати; била дрожь, и хохот был — удушливый, страшный, до хрипов. — Стаматин-то! Стаматин! До черта напился!.. Ха-ха-ха!.. — Тише, Данковский. — Артемий сжал его со спины: к своей груди — лопатками, за запястья — руки крестом. — Уймись. — Чудо, говорит!.. Дни он вымаливал... до пятницы... до четверга... только бы закончить... Чудо, говорит, последнее мне дал — на, береги!.. Ты видел его? Видел?! Он не вырывался — но держать было трудно, и Артемий держал почти изо всех сил. Данковский вжимался ему в плечо затылком, хрипел и скалился, его всего колотило; они сползли на пол с матрасом и простынями, Артемий — спиной к кровати: держит, молчит и смотрит поверх чужого виска. — Одни каракули там... Линий каких-то поначертил — бессвязно, как в белой горячке... Ты иди, глянь. Вон же, на столе. Вон же... Артемий накрыл глаза ему ладонью, в темноту чтоб — прочь от лампы, от Евы, чертежей Стаматина на столе. Данковский затих, только вздрагивал еще; Артемий сильнее давил на глаза и держал. Кажется, он и сам так успел задремать. Затем настало утро; осеннее, холодное, оно сочилось в открытые ставни и наполняло комнату морозным тихим покоем.***
— ...Каждый свое хранит, — говорил Артемий. — Как ты свои чудеса, как я — своего удурга. И он нас хранит. Сколько помню, всегда здесь были... Ученые, колдуны... Зови их как хочешь. Отовсюду их гнали — а город хранил. Кем бы я был, если б позволил им сгинуть. Данковский слушал и дышал в его руках сквозь сухие обветренные губы. Артемий убрал ладонь с его глаз. Дал увидеть рассвет. В тишине за окном послышался скрип телеги. — Ты помог человека от такого ада спасти — ты и скажи мне, ойнон, что лучше. Лекарство? Револьвер?