***
Они переводят Рика в исправительную колонию за пределами Атланты, ускоренно оформляя бумаги, благодаря его новому статусу «опасного» и «неуравновешенного». Так что к тому моменту, как тем вечером садится солнце, Рик сидит на нижней койке в тюремной камере, которую, к счастью, ему не нужно ни с кем делить, слушая шуточки и смех других заключенных, которые намереваются отлично повеселиться с новеньким полицейским поросеночком. В темноте его разум закипает. Раньше, учитывая все происходящее, его отвлекали его заботы, и страхи, и все посторонние дела – снятие отпечатков пальцев, фотографирование, миллиард вопросов, которые ему задавали, адвокат, которого ему предоставили. Но теперь, когда все это ушло, и теперь, когда на его последний вопрос есть ответ, – и остывший Карл лежит в земле, и поскольку Рик никогда не увидит его похорон, он вполне может начать представлять, как это было бы, маленький гроб, надпись на надгробии, Любящий Сын – ему не на чем больше сосредотачиваться, кроме собственного разума. В нем тикают факты, словно повинуясь движению тонкой стрелки часов. Его сын умер. Это первый, холодный, суровый и правдивый. Последним, что он когда-либо увидит от Карла, будет тот взгляд через плечо, та широкая и открытая улыбка, когда он шел к оленю, тот миг, что просто проскользнул у Рика сквозь пальцы. Джесси убила его. Потому что это так. Она посмотрела на их сына, единственное хорошее, что они оба когда-либо сделали в жизни, и она прикончила его. Без его разрешения. Даже не спросив. Даже не подумав о нем, ее решение было настолько окончательным, что она должна была считать его единственно верным. Он убил мужчину. Отис, его глаза умоляют Рика. Теперь Рик это видел, вину и искренность, которые светились в них, словно чистое стекло. Он убил женщину. Женщину, которая вообще ничего не сделала, невинную, как синее, синее небо. И ему было наплевать. На них обоих. От этого больнее всего. От того, что в тот момент Рик не был даже человеком. Он был холодной, твердой рукой правосудия, блестящей, металлической и точной, и когда Питон содрогнулся, когда оружие дернулось в его руке, это словно был его одиннадцатый палец, продолжение всего, чем он являлся. И это было безразлично. И это было честно. Он зажмуривает глаза, прижимается спиной к бетонной стене, сильно подтягивает колени к груди, съеживается, отгораживаясь от шуточек, все еще раздающихся из других камер. В нем начинают всплывать многочисленные «что если» - что если бы он велел Карлу потерпеть с его чертовым мочевым пузырем? Что если бы он сказал Карлу, нет, отойди от оленя? Что если бы он подошел к оленю вместе с Карлом? Что если бы он подошел вместо него? Что если бы он убил Отиса прямо там, на месте? Что если бы он положил Карла в машину, поехал, а не побежал бы? Что если бы он остался рядом с ним и не позволил другим оттеснить его? Что если бы он пошел в противоположном направлении от амбара? Что если бы он заставил не двигаться свой дрожащий и болящий палец на курке? Что если бы он остался с Джесси, заставил ее образумиться, заставил ее понять, что их сын хотел жить? Что если бы он все это сделал? Сколько существует вариантов развития ситуации, в которых он становится причиной смерти Карла? Сколько вариантов, в которых он теперь становится причиной собственной смерти? - Пожалуйста, - шепчет он, звук едва слышен из-за дребезжания тюремных решеток, - помоги мне. Рик никогда не был религиозным. Он иногда ходил с Джесси в церковь, создавая образ доброго христианина. Он болтал с пастором, делал картофельный салат для обедов. Он говорил Карлу, что Карл должен ходить, потому что мама так хочет. Но верил ли Рик? Он никогда не был уверен. Но он уверен сейчас. Потому что если существует нечто настолько ужасное, настолько черное и злое, как его рука на том Питоне, то должно быть и нечто хорошее. Должно быть нечто, что уравновешивает существование таких людей, как он. Делает мир лучше, и он взывает к этому, открывает сердце и молит, молит о прощении. - Прости, - выговаривает он в ладони, которыми он закрывает лицо. Его пальцы на ногах сжимаются, а колени бьются о грудь. – Пожалуйста, прости меня. Они не заслуживали смерти. Та женщина… она ничего мне не сделала. Тот мужчина… он так сожалел. Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста, помоги им. Стены остаются безмолвными, серые и холодные, безжизненные, какими они и должны быть в тюрьме. Рик проведет здесь остаток своей жизни. Теперь это его дом. - Пожалуйста, - говорит он, - я не знаю, что делать. – Его горло переполнено рыданиями, его щеки мокры, а радужки горят под веками, неспособные развидеть то, что он сделал, неспособные отпустить картину с телом Карла на земле, в окружении грязи, и травы, и крови, такой же, как у его отца, крови, которая скоро будет на руках Рика, смешается и соединится с кровью незнакомца, потемнеет и свернется, словно густая патока, которая никогда не отмоется до конца. Он открывает рот и ловит вскрик, который угрожает выплеснуться наружу, проглатывает его, как горькую пилюлю, каковой он и является. – Пожалуйста, - двигаются его губы, - покажи мне, что делать. Дай мне знак. Просто маленький знак… скажи мне, как это исправить. Мне нужно это исправить. Как мне пережить это? Как мне жить без сына? – Он думает о семье, обо всех и каждом из них – Хершел, жена Отиса, младшая дочка-блондинка, дочка постарше с темными короткими волосами, сын Хершела. Он представляет их лица, выжигает их в своей памяти, чтобы никогда не забыть. -Пожалуйста, - говорит он, на этот раз громче, наконец-то почти шепотом, слова срываются с его губ и растворяются в горячем воздухе тюрьмы, - помоги мне. В комнате становится холодно. А потом жарко, как от раскаленной головешки. Рик моргает, и между его пальцами просачивается свет, пылающий красным свет, а по его коже инстинктивно бегут мурашки, так ему хочется убраться от него подальше. Он медленно опускает руки, его глаза широко раскрыты и смотрят прямо перед собой. В ногах его койки по-турецки сидит женщина. Она тонкая и хрупкая, ее волосы цвета соли с перцем пострижены очень коротко. Ее кожа выглядит свежей и молодой, яркой и гладкой, без изъянов. Она улыбается, и улыбка эта одновременно заботлива, как у матери, и покровительственна, как у отца. Она поднимает руку и протягивает ее Рику, у нее длинные пальцы, а ногти сияющие и идеальные. – Я услышала тебя, - говорит она ему, ее шепот звучит успокаивающе, а от уголков глаз разбегаются морщинки, словно она на самом деле слушает. Почему-то Рик в этом сомневается. Но его сердце все равно рвется к ней, льнет к тону ее голоса, словно это спасательный трос. Потому что разве не так? – Кто… - Шшшш,- говорит она, - ты единственный, кто может меня видеть. Единственный, кто может меня слышать. Рик хмурится и на мгновение задумывается, не сошел ли он окончательно с ума. Женщина снова тянется к нему, ее ладонь вытянута, ждет. – Я пришла за тобой, - говорит она. – Я услышала твой плач, мой бедный, славный Ричард. Ты так одинок. Совсем один. Они все покинули тебя, не так ли? Но только не я. Я здесь. Кэрол рядом. - Чего ты хочешь? - Хочу? – переспрашивает она и смеется, качает головой. – Чего хочешь ты? А чего же хочет он? Прощения. Утешения. Облегчения. И… - Свободы. Кэрол раскрывает глаза шире и ухмыляется. – Свободы, - повторяет она и облизывает губы. – Свободы? Да, все они хотят свободы. Свободы от чего? - От меня самого, - быстро отвечает Рик. – От всего. Кэрол улыбается. – Я могу дать тебе это. Пойдем со мной. Просто возьми меня за руку и я награжу тебя величием, что не выразить словами. Я сделаю тебя свободным. Если ты станешь таким, ты никогда больше не почувствуешь себя бессильным. Ты сможешь делать все, что захочешь, Рик. Рик медлит. – Стану кем? Кэрол наклоняет голову и вытягивает руку еще ближе к нему. – Демоном. – Рик моргает, смотрит на нее, широко распахнув глаза. Он открывает рот, но она опережает его. – Где был Бог только что? Когда ты звал ее? Она не пришла. Но я… я, Я пришла. Я услышала тебя. Я слушала. У тебя такой потенциал, ты такое делал. Но человечность… тебя тормозит. Сбрось ее, как змея – кожу. Откинь ее. И нахер их всех. Всех до последнего. Твою жену, этих гребаных полицейских, этих гребаных заключенных. Кому до них есть дело, Рик? Они муравьи, а ты, ты увеличительное стекло. А я солнце. Рик пристально смотрит на ее руку, на алый свет, что льется на ее ладонь, на серое одеяло под ее ногами, на серые стены за ее спиной. Он думает о своей жизни – о том, как она простирается перед ним здесь. И он думает о Карле, о том, как они закроют ему глаза кончиками пальцев, словно делают его телу одолжение. Спи, сын мой. Пусть даже он лишь пустая оболочка. Рик набирает воздуху спросить, что значит эта сила, что она может дать ему, как она может забрать его боль. Но слова тают, не успев покинуть его губы, непроизнесенные и не имеющие значения. Теперь неважно, что есть, а чего нет. Карл мертв, и Рик ощущает это, словно электричество в воздухе. Ничто, даже эта женщина, не сможет его вернуть. А Рик, ну… Рик тоже мертв. Его точно так же больше нет, а может даже в большей степени. На него не прольется свет, никакой волшебной спасительной благодати. Есть только эти стены и ее рука, искушающая, приветствующая его. - Пойдем со мной, - говорит Кэрол, и Рик выпрямляет руку, кладет свою ладонь на ее, смотрит, как его кожа начинает гореть алым светом. Потому что, в конце концов, разве у него есть выбор?***
Рик изменился, но его трансформация не завершена. Чтобы она стала окончательной, Кэрол поручила ему одно задание – изменить кого-то другого. И Рик точно знает, куда ему идти. Первые похороны проходят, как запланировано. Это похороны Отиса, и церемония долгая и затянутая, заполненная историями о его христианском долге, и как сильно он любил свою семью, и как он обожал охотиться. Рик сидит на дубе на краю кладбища и ощипывает мертвых птенчиков. Он уже научился отстраняться, засовывать глубокий темный колодец, что склеился с его душой, поглубже и запирать его в маленькую коробочку, сосредотачиваться на простых вещах, вроде птиц, и перьев, и деревьев, и как он всех их ненавидит. Семейство одето в черное, разумеется. Он еще не уверен, кто из них сломается, кем он будет владеть, но знает, что это один из них. Он чувствует, как это отдается в его костях, словно музыка.***
Вторые похороны на следующий день. Аннетт. Семья приходит в новых черных костюмах, с новыми черными галстуками. Рик бродит среди них, на этот раз в красном. Они не могут видеть его, так какая разница? Он строит рожи людям, которые говорят о ее жизни – какой благочестивой она была, как полна радости. Хершел срывается посреди церемонии, падает на колени, и Рик злобно хихикает, глядя на него, потому что так легче. Потому что это нечто, на что он способен.***
Третьи похороны случаются спустя несколько месяцев, в самый разгар лета. Они не длятся долго, потому что солнце палит с тошнотворным жаром, и легкие почти не выдерживают жары. Они ставят небольшую беседку – розовую, яркую и омерзительную. Гроб закрыт, потому что никто не хочет видеть. Никто не знает, что сказать, и не рассказывает историй про добрых христиан или о том, что покойная любила в жизни. Нет, в этом случае, все злятся, потому что как она посмела? Как она посмела в собственной ванной? Как она посмела так с зеркалом ее мамы, холодные порезы от стекла запятнали ее тело так, что даже в смерти она выглядит, словно слабость, словно предательство? Рик начинает видеть, кто именно ему поддастся, у кого внутри горит демон, кто будет идеален, чтобы собрать урожай. Она стоит позади толпы в воздушном черном платье, ее лицо хмуро, а глаза пусты. Спустя какое-то время, когда они наконец ставят надгробный камень – Бет Грин. Любящая дочь. – Мэгги бьет по нему, в кровь разбивает костяшки о камень, кричит так громко, что пугает ястреба, который устроился в гнезде. Когда воздух покидает ее легкие, она снова успокаивается, складывает кровоточащие руки на груди и поворачивается, уходит, так и не произнеся настоящих слов. Рик чувствует с ней связь – нечто, подобное любви к члену семьи. Нечто, подобное гордости.***
Четвертые похороны – это похороны ее папочки, которого опускают в землю без печени, бар «У Хэтлин» похитил все, что от него оставалось. Все снова по-христиански – опять про то, как Хершел любил Господа, как он теперь с ним, и как его дух будет вечно жить в их сердцах. Семья теперь маленькая – Шон стоит рядом с сестрой, его глаза покраснели и полны чем-то большим, нежели простым горем. Мэгги стоически все выносит. Ее платье знакомо, то же, что было на ней на третьих похоронах. Патриции нигде не видно, ее разум окончательно покинул ее несколько лет тому назад. Священник тратит немало времени, выражая свои соболезнования двоим последним. Шон кивает, многократно его благодарит. Мэгги не произносит ни слова.***
Сперва это экстази, а потом кокаин, а потом героин, а потом ничего, глаза закрыты, а руки сложены на груди. Мэгги настояла, чтобы гроб был открытым, но это не нужно. Она его не видит, и Рик тоже, и на лужайке, на которой Мэгги стояла на протяжении четырех похорон и семи лет, никого не осталось. На этот раз на дворе осень и дует ветер. Воздух прохладен, и платье Мэгги на этот раз тяжелое, черное и плотное. Ее волосы теперь длиной по плечо, и она кажется сильнее исхудавшей, более обреченной. Но ее глаза такие же, как всегда. Пронзительные и тревожные. Она стоит у гроба, смотрит вниз, но не видит ничего. Священник давным-давно ушел, а Рик отсчитывает уже третий час. Она не сдвинулась с места, и он тоже не двигается. Он ждет подходящего момента. Он думает, что он наступит сейчас. Но Мэгги его опережает. - Я тебя вижу, - говорит она, ее голос так по-южному сладок, но звучит, словно фольга, которой вытирают школьную доску. Рик смаргивает. – Я всегда могла, тупой ты ублюдок. Ты обрывал крылышки у кузнечиков и сыпал яд в пруды с рыбой. Рик мычит в ответ, удивленный, но в общем не так уж и сильно удивленный. Его душа тянется к Мэгги, как стрелка компаса. - Тебе тяжело, - говорит Рик. – Я могу сделать, чтобы стало легче. Мэгги выпрямляется, но не смотрит на него. Ее взгляд остается прикован к холодной неподвижности лица ее брата. - Я могу дать тебе силу, - говорит Рик. – Я могу предложить тебе что угодно. Все, чего ты когда-либо желала. - Я не хочу твоей гребаной силы, - рычит Мэгги, ее голос подобен глубинам древних вулканов. - Это это так здорово, - говорит Рик, - иметь ее. - Я ничего не хочу, - шипит Мэгги и наконец смотрит на него, наконец заставляет его окунуться в эти глубокие зеленые омуты ярости, - из того, что ты можешь мне предложить. Мне глубоко насрать на твою силу, или твои предложения, или твою свободу. - Рик открывает рот, но она не дает ему заговорить, захлестывает его, словно океан, поглощающий песок. – Но я возьму это. – Рик хмурится, щурит глаза. – Знаешь, почему? – спрашивает она, позволяя словам отчетливо вылетать, подобно щелканью револьверного барабана, снова, и снова, и снова. – Потому что мысль, сама мысль о том, чтобы не видеть тебя до конца существования… мысль о том, что ты не будешь видеть меня, смотреть на меня и знать, что я знаю все твои чертовы маленькие секретики… меня от этого тошнит. Я не могу этого вынести. И я скорее продам тебе душу, скорее соглашусь гореть в котлах Ада до конца своей жизни, чем позволю тебе от этого избавиться. Я хочу быть твоим напоминанием, Рик. Я хочу, чтобы ты видел мои глаза и думал о твоем мертвом мальчике и обо всем гребаном дерьме, что ты натворил в мире. Я хочу, чтобы ты страдал из-за меня. И каждый раз, когда ты будешь плакать, каждый раз, когда ты будешь стонать, каждый раз, когда ты будешь кричать, я хочу, чтобы ты вспоминал их имена. Я хочу, чтобы они были выжжены, как шрамы. Отис. Аннетт. Бет. Хершел. Шон. – Она делает глубокий вдох, втягивает осенний воздух и снова повторяет. – Отис. Аннетт. Бет. Хершел. Шон. – И снова. – Отис. Аннетт. Бет. Хершел. Шон. Отис… Проходят часы, прежде чем один из них двигается с места. И когда они впервые спускаются в Ад, они делают это вместе.