Love Is A Rebellious Bird

В тот день репетиция продолжалась совсем недолго. Они сыграли часть с отчаянием Дон Жуана ещё два раза, перед тем как Стайлс их отпустил. В один момент, после их первой попытки, он в небольшом поклоне посмотрел на оркестр. — Намного лучше, — сказал он с серьёзным видом. После этого он улыбнулся, и его глаза светились, когда он поднял руки для повтора произведения. — Никакого давления или ещё чего-нибудь, — он засмеялся, за чем последовало расслабление каждого находившегося в зале. Их вторая попытка получилась даже лучше первой. Луи ощущал его вокруг себя, этот прекрасно контролируемый апвеллинг силы эмоций, который только всё усиливал, резонирующий в единственной удержанной ноте, что была предназначена для выражения сокрушительных масштабов одиночества Дона. Он слышал, как она приподнимала музыку, но он ощущал себя отстранённым от неё, изолированным из-за его присутствия. Всё, о чём он мог думать, — это неверная интерпретация его смеха со стороны Гарри, о том, как на его лице появилось секундное разочарование, которое медленно превратилось в смирение, будто он на самом деле не ожидал такого от Луи. Как будто тот смех был отражением его характера! Пальцы Луи продолжали быстро и точно двигаться по грифу его скрипки, он играл безупречно, как обычно, но игра получалась механической. Луи не мог полностью отдаться музыке. Он не мог её чувствовать, не сейчас, с этим нелепым недопониманием, которое крутилось у него в голове. Ему нужно было всё объяснить. «У него, вероятно, сложилось впечатление, что я какой-нибудь бездушный психопат», — подумал Луи, пряча Гром после репетиции, ослабляя хватку на смычке поспешными движениями запястья и дёргая за застёжку защитного чехла, возможно, немного жёстче, чем требовалось. Его взгляд заострился на Гарри, который всё ещё стоял возле пьедестала, окружённый небольшой кучкой людей, которые собрались, чтобы задать вопросы. «Глупая Элеанор, — проворчал Луи, решившись подождать пока все уйдут, чтобы прояснить ситуацию с Гарри как можно быстрее. — Как у кого-то, кто находится в мире искусства на протяжении такого длительного времени, может быть настолько ужасный гей-радар?» Он притворился, что складывает свою папку с нотами, когда толпа вокруг Гарри начала редеть. Когда остался только Джеральд Кортни (который заговаривал уши Гарри о том, как группа альтов в очередной раз была ущемлена ужасно оскорбительным образом), Луи решил сделать следующий шаг, хватая чехол и направляясь в их компанию. Но как только он сделал шаг, то ощутил, как кто-то тянет его за рукав, и пронзительно вскрикнул. — Пардон! — ассистент Стайлса (Лиам Прайс? Лиам Пейн?) застенчиво стоял позади него. Он держал руку в таком положении, будто думал, что Луи на него нападёт. — Не хотел тебя напугать. — Перед тем как приставать к моей личности, позвать меня по имени пару раз было бы слишком для тебя? — спросил Луи, сердитый из-за того, что его план был нарушен. Лицо Лиама, какая бы там ни была его фамилия, выражало раздражение. — Я звал тебя около шести раз, понятно, Томлинсон? Мне нужно кое-что тебе сказать. — Ох, — слабо ответил Луи, разглядывая фигуру Джеральда Кортни из-за своего плеча, который начал оживлённо жестикулировать в нескольких сантиметрах от лица Гарри. Луи был поражён; Гарри же выглядел больше удивлённым, чем испуганным. — Извини… Что? Что случилось? — он повернулся к Пейну, моргая. — Ну, я знаю, как ты любишь заглядывать в свой Outlook… Луи кивнул, глядя через плечо и в очередной раз совсем не слушая Лиама. Он ругнулся себе под нос. Гарри Стайлс закинул руку на плечи Корни, направляя тела обоих к выходу из репетиционного зала; они оба смеялись от всей души. — Дерьмо, — прошептал Луи. Он поднял палец в направлении Лиама, после чего поплёлся за ними. — Я… я сейчас вернусь. — Это займёт всего секунду, Томмо! Это насчёт завтра! — кричал Лиам позади него. — Посмотри в свой Outlook, пожалуйста… — было последним, что слышал Луи, толкая дверь, ведущую в Западный вестибюль. Здесь не было ни единой души, конечно. — Чёрт! — он покрутился, ища подсказки, в каком направлении они могли пойти. Но их не было. Спустя полчаса он сутулился, сидя в метрополитене и прижимая Гром к груди, взволнованный и несчастный. Он проверил кабинет Стайлса в церкви Святого Луки, затем прошёлся к Барбикан, проверив и там, — абсолютно никакого присутствия нигде. Луи повернул голову, уставившись в окно, пытаясь смотреть мимо своего отражения, различая стены тоннеля прямо за ним. Завтра. Он поговорит со Стайлсом об этом завтра. Ему просто нужно подождать, это всего лишь одна ночь. «Почему ты всё слишком драматизируешь?» — спросил он себя, уставившись на свои неприятные зрачки, когда поезд промчался в чрезвычайно тёмной части тоннеля. Запутанный клубок тревоги в его желудке дёрнулся, когда множество образов, которых он пытался избегать, закружились в его голове. Так много разочарованных взглядов. Луи закрыл глаза, быстро, крепко. Лучше никогда не задавать себе откровенные вопросы, особенно тогда, когда ты знаешь ответ наперёд, но не хочешь его признавать. «Чёрт». Он ещё плотнее прижал к себе Гром, подобно плюшевому мишке странной формы. «Мне не о чем беспокоиться, на самом деле, — он открыл глаза и поморщился от резкого, неприятного света в вагоне поезда. — Да, хорошая работа, Луи, как обычно. Лги себе всю ночь напролёт, вот так. Совсем не о чем беспокоиться, не тебе». Неприятное знакомое чувство ненависти к самому себе затопило его, поселившись внутри и удобно устроившись, — в это время он хотел иметь абсолютно другой мозг абсолютно другого человека, у которого абсолютно другие воспоминания, потому что он вёл себя абсолютно по-другому и делал намного лучший выбор в жизни. «Чёрт». Возможно, пройдёт всего лишь ночь, но, кажется, она будет длиться, как три недели. Конечно, он был прав. Пробил первый час ночи. К сожалению, у Луи всё ещё был тот же самый мозг, который не позволял ему заснуть из-за всех противных воспоминаний. Хорошо, это была смесь воспоминаний, сухой-сухой, горячий-горячий воздух в его комнате и его пульс, который не хотел замедляться, не важно, сколько раз он перевернулся с боку на бок. Как бы он ни повернул голову на подушке, в его ушах всё стучало: бум-бум, бум-бум, бум-бум. Гарри Стайлс, Гарри Стайлс, Гарри Стайлс. Лицо Гарри Стайлса на репетиции, его разочарованное лицо. Боль — вот подходящее слово. Он причинил Гарри боль сегодня. Луи знал это. И лёжа в постели с приклеенным к подушке лицом, с нескладным звуком сердцебиения в барабанных перепонках, он всё ещё не мог перестать думать об этом. Даже если это не было намеренно, он всё же чувствовал себя отвратительно. Это, конечно, не оградит Гарри от плохого самочувствия, и это определённо не препятствовало воспоминаниям Луи о тех временах, когда то, что он сделал, было действительно его желанием. Потому что их было очень много. Ужасных воспоминаний о тех моментах, когда он хотел причинить боль Гарри Стайлсу. Ему был знаком взгляд, которым сегодня одарил его Гарри, потому что он был причиной этого взгляда прежде, и намеренно. Представьте себе более мягкую, более круглую и более полную версию Стайлса. В то время Гарри был ягодкой, такой приятной. Живот Луи сжался от этой мысли, по его телу пробежал противоправный трепет. В ту же секунду он подавил его с несчастным стоном. Именно вина не давала ему спать. Это была она, частично. Это была она, целиком и полностью. — Ты был в Interlochen три года в течение каждого лета? — спросила Элеанор с неверием, её глаза наполнились ужасом, а голова медленно покачалась из стороны в сторону. Это было в самом начале их партнёрства, когда они могли чувствовать друг друга насквозь. — Я даже не могу представить. Не могу; в своей жизни я много раз находилась во враждебной, конкурентной среде, безусловно, но после двух недель в этом лагере мои волосы буквально вылезали клочками, — она дрогнула. — У меня до сих пор браслеты дружбы вызывают негативную реакцию, Луи. Луи улыбнулся в подушку и закатил глаза при мысли о ней. Элеанор. Она слишком много драматизировала, но в основном она говорила об этом с весельем. Эта черта была у них общей. (Луи не хотел жить в скучном мире без гиперболы. Вы бы лучше дружили с тем, кто жалуется о том, что он стоял в очереди на почте на протяжении сорока пяти минут или сорока пяти месяцев? Ответ очевиден.) Она преувеличивала, говоря об Interlochen, вроде того. Или она игнорировала его потенциальную сторону. Это было волнующе: быть рядом с лучшими из музыкантов твоего возраста, быть хорошим и становиться ещё лучше, переживать напряжение после реального достижения на сцене. Но давление, Боже. Оно было не для всех. Казалось, Луи помнил Interlochen всем телом, всем сразу и почти никогда намеренно. Стоя ранней весной на углу улицы возле Гайд-парка, ощущая запахи довольно специфичного вида едкой грязи, парящие в воздухе, он вдруг вернулся в прошлое, к хижине в лесу после дождя (внутри которой он целовал Элли МакКенну, потому что знал, что он должен хотеть этого). Зажигание бенгальского огонька в канун Нового Года вернуло его к четвёртому июля в Америке и кваканью лягушек на озере после захода солнца. Комары и босые ноги, грязные щиколотки. Сидя на дешёвом стульчике на лужайке на вечеринке во дворе, он ощущал сиденье из Interlochen Bowl вместо него, вспоминал, как металлическая сетка всегда оставляла следы на обратной стороне бедра каждого, кто на нём сидел. Выступления в середине лета; голос его матери раздаётся в его голове: «Кто тот молодой человек, играющий на виолончели? Довольно зрелая игра… очень выразительная». Самым худшим, худшим из всего, было то время, когда он услышал первые ноты «Болеро» на благотворительном концерте, программу которого он не удосужился посмотреть. Он чувствовал, как его ладони мгновенно вспотели, а сам он некомфортно заёрзал в своём кресле, его грудь сжалась. «Болеро».

***

К тому времени как Луи вернулся в Догвуд, выданная ему в лагере рубашка-поло нежно-голубого цвета вся была пропитана потом: на его пояснице, подмышками, даже немного влаги проглядывало через ткань в районе солнечного сплетения. Луи никогда так много не потел, но в последние несколько дней стояла жара вперемешку с влажным воздухом, поэтому каждый раз, когда он выходил на улицу, то чувствовал, будто на него надет воздух, подобно сырой толстовке с капюшоном. Что было более, чем просто неудобно. Луи знал, что ему не нужно удивляться. То же самое происходило и прошлым летом; тяжёлая духота охватила лагерь почти на неделю в середине июля, перед тем как сильная гроза наконец не появилась и не прекратила жару. Он просто хотел помнить столько же, когда в день приезда он оттолкнул Робби Хана в сторону и запустил его сумку с вещами по коттеджу в Догвуде, претендуя на последнюю доступную верхнюю койку. Он почти умер от зноя в той самой верхней койке позже той же ночью, настолько потный и усталый, что его левая нога сама по себе начала дёргаться в спутанных простынях. «Жара нарастает, гений», — корил он себя, плетясь вверх по ступенькам к домику, его ладонь скользила по грубым сосновым перилам. В ту ночь никто в помещении не мог нормально спать, не важно, была ли это относительно более прохладная нижняя койка или нет. Не-а, не тогда, когда жара, казалось, усугубляла статус Робби как отвратительного человека, который дышит через рот. У Робби было искривление носовой перегородки, так что жаловаться было нечестно, но Луи жаловался, конечно. — Я более чем уверен, что сейчас это можно считать оправданным убийством, — простонал он наконец посреди ночи, когда безумно мерное дыхание Робби становилось всё громче с каждым последующим выдохом. После этого все дружно засмеялись в жалкой солидарности. Хорошо, все, кроме Робби, который спал, разумеется. Догвуд. Луи застрял в одном из его коттеджей прошлым летом. В самом дальнем от кампуса, самом маленьком, в коттедже, у окон которого не было функции проветривания. Единственной положительной стороной данной ситуации являлось то, что Луи умудрился выделиться среди ребят, что дало ему хорошую возможность шутить про стояки собак всякий раз, когда захочется. А ещё «Возвращаясь на Красную ракету» была одной из его любимых шуток. — А, Луи. Отлично! — сказал Маркус, когда Луи зашёл в помещение, хлопнув сетчатой дверью. — Ты последний! Q-Time [прим. пер. — время вопросов], помнишь? Луи закатил глаза. Он надеялся, что они начнут без него. Возможно, было бы лучше, если бы они полностью закончили, к тому времени как он дойдёт прямиком от домиков для практики к хранилищу с климат-контролем, после чего вернётся обратно в Догвуд. Вот так, он мог бы просто лежать на своей убогой верхней койке, закрыв глаза и представляя, как играет соло Мендельсона, до тех пор пока не придёт время ужинать. Трудности Луи со сном усложняли отдых перед выступлением на предстоящих выходных ещё больше, чем обычно. Это, и ещё то, что его мама будет здесь. — У тебя ещё будут свободные полчаса перед ужином, Томмо, я обещаю, — сказал Маркус, раздражающе проницательно улыбаясь, так, как мог только он. Маркус Девитт был вожатым в лагере Догвуда. Он был коренастым трубачом откуда-то из Среднего Запада США, что было не Чикаго или Interlochen в Мичигане, так что чёрт его дери, если Луи знал, откуда он. Он учился в Истменовской школе музыки, что было поразительным, но Луи думал о нём, как о зануде. Он носил биркенштоки и болтал о том, что музыка является не соревнованием, а совместной работой, а также он заставлял их делать упражнения на укрепление связи каждые двенадцать минут. Луи снова закатил глаза, вздыхая перед тем как сесть в круг Q-Time, который остальные образовали на полу коттеджа. Он тяжело присел на единственное свободное место рядом с Гарри Стайлсом. Стайлс неуклюже зашевелился, чтобы освободить ему больше пространства, краснея и неловко приглаживая свои волосы (которые с влажностью стали ещё более нелепыми), опуская подбородок, чтобы скрыться от взгляда Луи. Луи только ещё больше закатил глаза. — Окей! — объявил Маркус, садясь во главе круга, вклинивая одну голень под другую. Он хлопнул в ладоши и потёр их друг о друга, будто не мог дождаться, чтобы начать. Догвудский Q-Time был самым любимым упражнением Маркуса на укрепление связи. Его название означало и «Время Вопросов», и «Особенное Время»*, что Луи нашёл довольно рвотно-вызывающим. Каждый вечер, в свободное двухчасовое время перед ужином, Маркус задавал вопрос участникам, после чего каждый в круге по очереди отвечал на него (с надеждой на то, что ответ вызовет позитивное обсуждение, которое приведёт к ещё большему доверию и другим вопиющим по звучанию вещам о чувствах и дружбе). Луи ненавидел его, разумеется. Маркус улыбнулся присутствующим, его длинные светлые ресницы собрались в уголках. — Сегодняшний вопрос: какое произведение, которое вы никогда не играли, вы бы хотели исполнить? Луи застонал про себя — у него не было заранее подготовленного ответа. Он опёрся на руку за спиной, а другой принялся проветривать свою рубашку-поло, оттягивая её от живота. Он ненавидел то, что, когда он сидел, на ткани возле складок на животе появлялись мокрые пятна. — Я отвечу первым, — продолжил Маркус, — но я немного сжульничаю, так как я играл его раньше… — О, так вы можете жульничать, да? — спросил Луи, выгибая брови. — Нам тоже можно? Маркус засмеялся. — Категорически нет, все остальные должны строго придерживаться условий, никаких уклонений. Гарри захихикал, глядя на Луи из-под чёлки, его глаза светились в предвкушении ответа парня. Все мальчики сейчас смотрели на него, что было для него знакомо. Если бы Луи мог выделить одну вещь, которую он любил в Догвуде, кроме шуток о стояке, — это то, что он часто мог быть главным, каждый на него равнялся, потому что он был лучшим в некоторых вещах, таких как скрипка, футбол, загорание, ношение выданной лагерем поло нежно-голубого цвета. И веселье. Луи определённо был лучшим в этом. — Делайте то, что я говорю, а не то, что я делаю? — спросил он с ухмылкой. — Так? — как бы Луи ни считал Маркуса дураком, у него всё-таки имелось чувство юмора. — Да, точно так, Томмо, — ответил Маркус, всё ещё улыбаясь. — Не против, если я продолжу? Луи только пожал плечами в одобрении, охлаждая себя с помощью рубашки. — Что я хотел сказать, перед тем как меня перебили, — продолжил Маркус; его глаза мерцали, — так это то, что я множество раз исполнял «The Star-Spangled Banner»* на многих школьных баскетбольных играх и всё такое, но моя особенная мечта — исполнить его на игре Пэкерс. Желательно во время плей-офф, но я бы согласился на любое предложение. Луи почувствовал, как Гарри взволнованно шевельнулся рядом с ним. Гарри был самым маленьким в коттедже в свои пятнадцать, он всегда был слишком взволнован различными вещами, включая слежку за Луи по лагерю. — В Lambeau Field, правильно? – спросил Гарри, незаметно подаваясь в центр круга, неспособный скрыть энтузиазм. — Ведь они там играют? В Грин-Бэй? Маркус ухмыльнулся, кивая: — Ага. Не знал, что ты вспомнишь. — Конечно, — светясь, ответил Гарри, весь такой любимчик учителя. Луи снова закатил глаза. Он обычно слишком часто закатывал глаза на протяжении Q-Time. Всегда закатывал глаза на Гарри. Он думал совсем о другом; пока они отвечали по кругу, его пальцы двигались на невидимом грифе, мысленно играя оживлённый отрывок из Мендельсона. Даже если последние две недели он исполнял его безупречно, то сегодня он запинался на вступлении весь день, и этот регресс вызывал подташнивание от волнения. — Луи… — позвал его Маркус. — Хм? — Луи поднял голову, его руки успокоились. — Твоя очередь. — А, — Луи зажмурился в раздумьях. — Эммм, Каприс номер 24, Паганини. Я думаю. — Есть какая-то причина, почему именно он? — поинтересовался Маркус после долгой паузы. Луи пожал плечами. — Я не знаю. Я имею в виду, он самый сложный. Так что я хочу иметь возможность исполнить его. — Что-то ещё? Другие причины? — А должны быть другие причины? — отрезал Луи без намерения, чтобы это прозвучало так резко. — Не-а, — ответил Маркус, немного округляя глаза при произношении ‘А’, и перешёл к Гарри. — Что насчёт тебя, малыш Гарри? — Эмм, — неуверенно начал Гарри, теребя нитку на своих джинсовых шортах, его щёки приятно покраснели. Гарри всегда немного нервничал, перед тем как ответить на какой-либо вопрос на протяжении Q-Time, как будто он боялся, что все будут его осуждать. Что они и делали, если они на самом деле слушали. Но нервозность в любом случае раздражала Луи, не важно, была ли она осуждена или нет. Просто его ответы были ещё одной вещью, на которую он любил закатывать глаза. Собственно, многие вещи в Гарри, казалось, раздражали его, особенно то, как его лицо становилось красным каждый раз, когда тот отвечал, весь такой похожий на ангелочка. Луи так сильно это ненавидел. Это заставляло его внутренности крутиться и извиваться, поэтому ему приходилось постараться, чтобы подавить это чувство, прогнать его. Оно также давало ему это странное побуждение уничтожить и самого Гарри. — Я думаю… — продолжил Гарри, его голос, как обычно, был медленным и серьёзным. Он смахнул пушистые от влажности кудряшки в сторону, ещё раз и ещё раз в нервном жесте. — Ты думаешь… — сказал Луи выжидающе, его голос дрогнул, пытаясь подтолкнуть Гарри наконец-то начать. Это позабавило мальчиков, но не Маркуса, который бросил на него строгий взгляд. Луи только вновь закатил глаза. — Эм, я… я довольно много думал о том, что хочу сыграть «Болеро», — наконец выпалил Гарри в почти неразборчивой спешке, — потому что, вроде… — Что тогда будет следующим в твоём гипотетическом концерте? – спросил Луи с саркастическим фырканьем. — Вариации «Twinkle»*? Лицо Гарри окрасилось в помидорно-красный цвет после слов Луи и раскраснелось ещё больше, когда он услышал последовавший за ними смех. — Луи, — резко одёрнул Маркус. — «Болеро», серьёзно? — высмеял его Луи, округляя глаза и мотая головой в неверии. — Ты будешь его защищать? — Я… знаю, я знаю, что оно немного повторяющееся… — запнулся Гарри, его пальцы дёргались на светлых оголённых бёдрах чуть выше колен. — Ох, совсем немного, — сказал Луи со снисходительным кивком. Гарри замолчал, закусывая губу. — Что такого в этом произведении, что заставляет тебя хотеть сыграть именно его, Гарри? — мягко спросил Маркус, после того как снова взглянул на Луи: ему был искренне интересен ответ Гарри, чего Луи не ожидал сам от себя. Глаза Гарри метнулись в сторону Луи, прежде чем продолжить, его лицо вновь залилось краской при контакте взглядов. — Просто, — он снова начал говорить, теперь уже немного тоньше. — В последнее время я много читал о структурах. Не только в музыке. Вроде музыкальной теории, но, — он откашлялся, — также и в рассказах? То, как, эм, определённый сюжет повторяется снова и снова. Мифы? Вроде того, я не знаю. И я подумал… эм, что с «Болеро» то же самое. То же напряжение и ритм, снова и снова, которые постепенно нарастают. Так что это похоже… похоже на те самые рассказы. Например, если вы поместите правильную, эм... Если вы поместите правильную эмоцию или различные эмоции в каждое из повторений, в конечном итоге каждое из них будет ощущаться как совершенно новое произведение, даже если на самом деле они одинаковы… — Это очень интересная мысль, Гарри, — мягко ответил Маркус через мгновение. Он был потрясён. Луи видел это на его лице. — Спасибо, — тихо сказал Гарри, ещё яростнее дёргая себя за шорты, возможно, готовый заплакать. Мысль, которая абсурдно разозлила Луи. «Какой он маленький», — подумал он, тряся головой, позже раздражаясь отдалённым чувством вины внутри, прежде чем немедленно его погасить. «Болеро». Чёртово «Болеро». Он знал, что не сможет просто так это отпустить. И он не отпустил. По крайней мере, не следующие несколько недель. Луи продолжал напевать себе под нос, заставляя остальных мальчиков в Догвуде присоединяться к нему: «Бааа-ба-да-да-да-да-дат-да-да-даааа…». Позади Гарри в очереди за кашей на завтраке. Прямо перед очередью Гарри пинать во время кикбола. Тихо, насмешливо, после того как Гарри исполнил особенно сложное соло на репетиции. Казалось, Луи не мог насладиться тем, как это волновало Гарри. Как его щёки начинали краснеть, от розоватого до ярко-красного, пока его большие и бледные юношеские руки заслоняли лицо чёлкой в подавленном смущении, а зубы закусывали нижнюю губу. Пока в один прекрасный день, ближе к концу смены в лагере, Луи не подстерегли некоторые пищеварительные процессы, после того как его желудок возразил против «Неряхи Джо»*. Он долгое время просидел в туалете Догвуда, молясь, чтобы всё закончилось, чтобы скорее приступить к занятиям. Вдруг он услышал, как дверь коттеджа открылась, а затем захлопнулась, послышалось, как кто-то забирается в койку. — Мам, нет… я просто… Они меня здесь ненавидят, — это был Гарри, а на другом конце была его мама. Он шёпотом закончил предложение, его голос был дрожащим и приглушённым, будто он не хотел, чтобы его мама услышала то, что он сказал, — он совершенно не хотел говорить этого вслух. Затем, после некоторой паузы: — Да, так и есть! Ты не понимаешь! Ты не знаешь, каково это... Луи услышал звуки хлюпанья носом. Это продолжалось настолько долго, что он начал сомневаться, повесил ли Гарри трубку или он просто начал плакать в подушку в одиночку. Луи едва ли мог слышать звуки тихих всхлипов Гарри из-за собственного сердцебиения. — Ну, хорошо-о-о, — впоследствии сказал Гарри, надменно и немного сварливо. — Я тоже тебя люблю, и я знаю, что до конца всего лишь неделя, так что я останусь, но я просто хочу сказать: я думаю, что иногда ужасно, что взрослые заставляют детей делать что-то, потому что это предположительно ‘весело’. Хорошо? Ну, я действительно не думаю, что было весело; в основном это было похоже на пытку…. И, может быть, я улучшил свои навыки игры на виолончели, и иногда ел маршмэллоу, и, я думаю, пение у костра было не самым худшим занятием, — он закончил последнюю часть со смехом сквозь слёзы, отчего Луи внезапно почувствовал, что сам готов прослезиться, ютясь в отвратительной туалетной кабинке и думая об этом бедном мальчике, который может так смеяться со своей мамой, даже если он очень огорчён. Даже если Луи заставил его стыдиться. Луи больше никогда не дразнил Гарри из-за «Болеро».

***

Звук будильника сбивал Луи с толку. Он просто не имел смысла. Было слишком рано, слишком быстро, слишком темно. Он заснул совсем недавно, для того чтобы всё это происходило с ним. Его тело слишком болело. Он слишком устал. Всего было слишком много. Его мозг просто не хотел просыпаться. Не сейчас, пожалуйста. Шум, исходящий от будильника, был ужасно настойчив и с каждой секундой становился всё громче и громче. Луи перевернулся на спину с жалобным стоном, признавая своё поражение и нащупывая телефон, чтобы заглушить противный звук. Конечно, он провалил попытку вздремнуть ещё чуток: сонный организм никак не хотел ему подчиняться, и он полностью выключил будильник, вместо того чтобы перенести его на десять минут. Ему нужно встать прямо сейчас, если он не хочет уснуть вновь на несколько часов. «Дерьмо», — подумал он, всё ещё развалившийся на спине, пытаясь отложить свой подъём ещё на некоторое время и прикрывая глаза. Он сделал глубокий вдох, потом второй. Тёплый сухой воздух комнаты неприятно отдался в носу. Он ненавидел это утро. Стайлс. Он свесил ноги с края кровати и, пошатываясь, встал с неё, спотыкаясь по пути в ванную. Чем раньше он покончит с этим, тем лучше.