9
18 октября 2016 г. в 12:11
Фионе не нравится чувствовать себя слабой, и по факту нет ничего, что нравилось бы ей меньше. А ей действительно многое не нравится.
Она ненавидит виноградный фруктовый лёд и жару. Она избегает зеркал в дни, когда её волосы превращаются в спутанный клубок. И она скорее прокатится на метро, чем когда-либо возьмёт машину.
Метро было надёжным, честным и на него можно было положиться. Оно не пряталось за гладкой краской или блеском поверхностей. Наполненное хорошими, плохими людьми и теми, кто находился где-то между, метро было настоящим и правильным. Фионе нравились холодные грязные сиденья и отдающееся эхо кричащих детей. Ей даже нравилось ждать и наблюдать, потому что, по крайней мере, не приходилось ждать чего-то большего.
Фионе не нравится ездить на машинах. Машины быстрые и свободные, а открытые дороги настолько длинные, что она может представить, как испаряется в вечности. Но слово «вечность» используется в сказках, а Фиона знает, что её жизнь далека от сказки. Притворяться, что она ею является, попросту глупо, это слабая черта характера.
А Фиона ненавидит чувствовать себя слабой.
— Больше никакой херни, Йен, — честно сказала она. Он встречает её спокойный взгляд, пока рукой теребит дверную ручку, и на секунду Фиона думает, что он может развернуться и просто уйти.
— Прости, я не позвонил. Лип должен был сказать тебе, что я остаюсь у друга, — небрежно объясняет он. Затем на неё находит осознание того, как легко стало Йену лгать. Он не моргает, не запинается, слова просто вылетают у него изо рта с отработанной точностью.
Забота о своей семье придаёт сил Фионе. Ей ненавистно ощущение того, что головокружительный поток воздуха готов сбить её с ног, когда она осознаёт, что больше не знает, как позаботиться о Йене. Она чувствует себя слабой, такой чертовски слабой.
— Я сказала, больше никакой херни. Сядь. — Она не может воткнуть голову в песок и ждать, пока Лип скажет, что с Йеном всё хорошо. Она не может притворяться, что не замечает неискренние улыбки и безразличные оправдания. Время для слабости пришло и ушло, настало время быть сильной ради своего брата.
— Ты зла на меня, — констатирует Йен. Он хмурит брови, и Фиона не понимает, запутана она или расстроена. Её убивает то, что она не может различить два этих чувства.
— Я беспокоюсь о тебе, Йен. Я действительно волнуюсь, — говорит она. Его выражение смягчается, и он садится рядом с ней за кухонный стол.
— Не о чем беспокоиться, Фиона. У меня всё хорошо. Я обещаю, — он слегка улыбается. На глаза ей накатывают слёзы, когда он осторожно гладит её по плечу. Она чувствует себя эмоционально стабильной и исцелённой, потому что её брат прямо перед ней и с ним всё в порядке. Он разговаривает с ней, касается её, и он в целости и сохранности.
Она не может вспомнить последний раз, когда она точно знала, что Йен в безопасности. Не совсем.
— Что ж, а у меня не всё хорошо, — она втягивает воздух через нос. Его рот в удивлении приоткрывается, и он чуть сильнее сжимает её руку. — У меня не всё хорошо, потому что я и понятия не имею, что происходит в жизни моего младшего брата, — добавляет она, сморгнув слёзы с глаз.
— Я лишь… Фиона, я не знаю, что и сказать, — он медленно и беспомощно пожимает плечами.
— Что-нибудь, скажи что-нибудь, Йен. У меня ощущение, будто ты никогда со мной не разговариваешь, и, возможно, это моя вина! — восклицает она; глаза её широко распахнуты и довольно серьёзны.
— Нет, нет, в этом нет твоей вины. Просто это сложно, понимаешь? — он утыкается взглядом в стол, отвлечённо изучая его.
— Ты можешь рассказать мне всё, что угодно. Я знаю, ты любишь держать всё в себе, всегда любил. И это нормально, но иногда мне нужно, чтобы ты поговорил со мной. У тебя есть Лип, и я рада, что вы двое настолько близки, но и я тоже люблю тебя. Ты и мой брат тоже… — её губы искривляются, и она закусывает щёку изнутри, потому что не хочет плакать.
Йен поднимает взгляд, и в зелёных глазах виднеется вина.
— Мне жаль. Мне жаль, — судорожно повторяет он.
— Тебе не нужно извиняться, малыш, — она качает головой, дотягиваясь рукой до его щеки.
— Я честно даже не знаю, с чего начать, Фи, — признаётся он.
— Почему бы тебе не начать с того, что причиняет тебе больше всего боли, — говорит она, потирая его щёку большим пальцем перед тем, как опустить руку.
Он делает глубокий вдох и тяжело сглатывает.
— Я люблю Микки, — шепчет он.
Внезапно её отбрасывает назад во времени, и она наблюдает за тем, как Йен бросает клочки бумаги в бессознательное тело Фрэнка в их тёмной гостиной. Рассекающий тишину голос отдавался в её голове. «Он ненавидит меня» — его тон не скрепляли недоумение или сомнение. Это были принятие, вера.
И в яркой, залитой солнцем кухне, когда Йен говорит ей, что он любит мальчика, которого невозможно любить, она слышит тот же звоночек веры. Слова разнятся от тех, что были тогда, но всё остальное — абсолютно то же.
— Дерьмо, — выдыхает она.
— Ага, дерьмо… — знающе повторяет он.
Фиона ощущает, как больно колет сердце, но она не может найти слов, чтобы поддержать его, как она когда-то могла. Микки — не Фрэнк, и быть влюблённым не то же самое, что ненавидеть. Но она знает, что Йен тоже без понятия, как справиться с этим. Им обоим слишком больно.
. . .
Щёки Йена горят от удовлетворения, пока он натягивает штаны на свои тощие бёдра.
Сейчас ранний вечер, и он пообещал Фионе, что сегодня будет дома до того, как стемнеет. День шёл медленно, минуты ощущались пустыми и одинокими. И в этом не было смысла, потому что он видел Микки этим утром, провёл всю прошлую ночь, тесно прижавшись к нему. Но Йену необходимо увидеть его вновь.
Он нерешительно останавливается и позволяет себе уставиться на тело Микки, вырисовывающееся под тонкими простынями. Он думает о грязи, что иногда сбивается у него под ногтями. Он думает о безнадёжных доводах и потрёпанной коже, сбившемся сердцебиении и агрессивной тишине. Он думает о всех возможных путях того, как нечто уродливое может стать чем-то прекрасным…
Дрожь грозится напасть на его голос, когда он, наконец, произносит:
— Итак, эм, Фиона знает о нас, — он старается сказать это непринуждённо, но Микки резко поворачивает голову в его сторону и медленно встаёт; его крепкое тело прикрывают лишь боксеры.
— Что? — рявкает он.
Нервно скручивая футболку в руках, Йен пытается выдержать бешеный взгляд Микки.
— В последнее время она задавала много вопросов, и я просто… сказал ей.
— Что за нахуй, Галлагер?! — Микки почти угрожающе делает шаг вперёд, и Йен заставляет себя не вздрогнуть.
— Я не рассказал ей, ну, всё. Но она моя сестра. Она хотела узнать, что со мной происходит, и я был вынужден ей рассказать, — объясняет он. Его голос звучит отчаянно даже для его собственных ушей, и он чертовски ненавидит это.
— Нет, ты вынужден быть размазнёй, вот что ты вынужден делать. Прямо, блять, как всегда! — обвиняет он его, тыча Йену в грудь пальцем. Йен бьёт его по руке, потому что его тошнит заставлять себя не дёргаться, когда они уже должны были пройти этот этап. Его тошнит от того, что он ненавидит звучание собственного голоса, от того, что он позволяет Микки контролировать всё.
До того, как Терри поймал их, Йену казалось, что они с Микки были равны. Земля под ними была ровной и мощной, они сами придумали своего рода баланс и уют. Но с тех пор мир Микки вышел из-под контроля, и Йен лишь желал помочь ему. Он давал ему тот контроль, который Терри так жестоко оторвал. Он давал ему всё, что у него было, потому что всё, чего он хотел, так это чтобы с Микки всё было в порядке.
Но Йен начинал понимать, что и ему тоже необходимо быть в порядке.
— Она никому не скажет. Ты же знаешь, — говорит он.
— Не в этом смысл. Это не её чёртово дело, — кричит Микки. В его голосе скорее паника, нежели злость, и Йен едва ли не сдаётся. Он почти что извиняется и успокаивает его, но нет. Решение бьёт ключом по венам, и он знает, что не может отступиться, не на этот раз.
— Это не такое уж и большое дело, — рассуждает он.
— Ты недоразвитый? — фыркает Микки.
От его отношения всё тело Йена жжёт. Каждое движение, что совершает Микки, говорит ему о том, что нужно перестать давить, но его тело свирепеет от необходимости драки. Ему слишком больно, и он зол от бессилия, так что он надавливает сильнее. Вбиваясь в невидимые стены, которые они построили, чтобы защитить их хрупкое спокойствие, он разбивает их, словно стекло.
Следующие слова соскальзывают с его губ, словно яд.
— Думаю, мы должны рассказать Мэнди, — говорит он. Это вызов, который, Йен знает, Микки никогда не примет. Он мстительный и горький, и это всё, за что он держался внутри.
— Иди нахуй, — его смех грубый и кислотный. — Это твой способ согласиться с тем, что ты отсталый? Потому что только недоразвитый может сказать нечто подобное, — ухмыляется он.
— Она мой лучший друг и твоя сестра, — рявкает Йен.
— Я это знаю. Иисусе, я, блять, знаю! — говорит он, резко дёргая себя за волосы.
— Если она узнает об этом каким-то другим способом, она будет чувствовать себя дерьмом, — орёт он.
Глаза Микки становятся холодными, и он сжимает челюсть.
— Она вообще не узнает, — говорит он.
— Разве не было бы проще, если бы она знала? — Для Йена было бы легче, но для Микки это было бы чем-то большим. Это было бы тем, с чем он ещё не готов был столкнуться.
— Нет, — отчеканивает он.
— Ну же, Микки, если мы продолжим делать это… — Йен в разочаровании качает головой до того, как слова могут осесть в воздухе. В глазах Микки взгляд, который он слишком хорошо знает. Взгляд, который говорит, что он вот-вот что-то разрушит, что-то, что он, скорее всего, помогал возводить.
— Что ж, может, мы не должны продолжать делать это. Может, ты просто должен пойти нахуй из моего дома. И нахуй из моей жизни, — рявкает он.
Йен ожидал этого, он вёл к этому. Но, тем не менее, от этого не становится легче.
— Я хочу быть с тобой, — сглатывает он. — Дай мне знать, когда отрастишь яйца, чтобы признать, что чувствуешь то же самое. А пока иди нахуй! — он намеренно роняет футболку на пол и подходит к двери; всё это время его глаза неотрывно связаны со взглядом Микки.
Йен не бросает Микки. Он даже не пытается задеть его. Но он не может помочь ему, когда даже сам не в порядке. Внутри него таится нечто опасное, нечто ужасающее и тяжёлое. Оно несло его в центр набора в военную службу после того, как Микки арестовали. Оно прижимало голову Липа к холодному кафелю ванной, угрожая разбрызгать кровь по стенам. Оно было тихим и спрятанным, и ничто не могло вывести его на поверхность так же быстро, как Микки.
Что-то внутри него ломается, когда он уходит от Микки. Он никогда ранее этого не делал, и чувства одновременно настолько же приятные, насколько отвратительные. Йен знает, что Микки заботится о нём, но иногда он не верит этому. Временами он не верит собственным чувствам из-за опасного веса, что парит прямо над поверхностью, заставляя его быть сумасшедшим и безрассудным. Он слишком сильно любит Микки, чтобы трезво размышлять, и, когда он заставляет себя уйти, каждая клеточка его тела кричит в ужасе.
Микки дал ему столько, сколько может, но Йену всё ещё нужно больше.