cut ties with all the lies

      Мэнди дышать не может от злости.       Она едва ли замечает, как Фиона бормочет, что даст им немного времени наедине, на пути сжимая плечо Йена. Всё, что она слышит, это отголосок слов Микки, за которым следует захлопывающаяся дверь кухни. Он даже не оглянулся, убегая, взволнованный и загнанный в угол. Глаза Йена были приклеены к двери, где он в последний раз видел Микки. Он выглядит почти что испуганным, систематически кивая. Мэнди думает, что никогда не видела его таким испуганным и в то же время сильным.       — Что насчёт тебя? У тебя есть, что сказать? — она нарушает тишину. Он ошеломлённо глядит на неё, будто бы почти что позабыв, что она здесь. Злость внутри неё горит белым огнём, и она стискивает зубы так сильно, что она думает, они сломаются.       Сохраняя самообладание, Йен метается то туда, то сюда.       — Мэнди, мне жаль. Я хотел сказать тебе. Так много раз было, когда я почти что сказал тебе, — говорит он.       — Но не сказал, — отрезает она. Она ощущает, как нечто маниакальное и бешеное гудит внутри неё.       — Я ощущал себя так, будто это не моё место. Ты сестра Микки, и мы прятали не просто наши отношения, это его… это он, понимаешь? — пытается объяснить он.       — Он гей, — говорит она, опасливо пробуя в употреблении слова. Она всё ещё не может заставить себя сказать его имя и вслух расставить все точки над «i». Это всё не укладывается в голове. И это не потому что он гей, это потому что он её брат — брат, которого она, по своему мнению, знала лучше всего. Однако выходит, что она на самом деле совсем не знала его.       — Думаю, ему до сих пор сложно смириться, — упоминает он.       — Что ж, ага, он же Милкович. Мой отец, должно быть, вертится в своей могиле, — она горько хихикает. И если и существовал в этой куче дерьма луч надежды, так это то, что её отец орал благим матом на протяжении всех кругов ада.       Йен отводит глаза и откашливается.       — Возможно, — говорит он.       Она сощуривает глаза; она точно знает, что он скрывает от неё что-то ещё. Однако она не давит, потому что есть те вещи, которые ей необходимо узнать первыми, важные вещи.       — Как долго? — спрашивает она.       Его глаза расширяются.       — Что?       — Как долго вы двое спали вместе, — сквозь зубы проговаривает она.       — Это неважно, — говорит он.       — Для меня это важно, Йен. Так что, блять, скажи мне, как долго! — визжит она.       Сделав глубокий прерывистый вдох, он наконец отвечает ей.       — Нерегулярно, возможно, два или два с половиной года, — говорит он.       — Иди нахуй, — выплёвывает она, разворачиваясь, чтобы уйти.       — Мэнди! — он хватает её за руку, чтобы остановить, однако она грубо отдёргивает её и отталкивает его.       — Нет, иди ты нахуй, Йен, — кричит она, тыкая пальцем в его направлении. — Почти три ёбаных года? Это почти столько же, сколько мы были друзьями.       — Это никогда не должно было продолжаться, ясно? Это всего лишь предполагалось, как удобный для обоих перепихон, — говорит он.       — Что насчёт Кэша и Нэда? — она упёрто моргает. Неважно, сколько ей придётся спорить с ним, она добудет ответы.       — Всё сложно. Микки был в тюрьме, потом вышел, и я просто не знаю… — он опускает глаза, и Мэнди сосредотачивает всю свою энергию на прожигании дыр взглядом у него в голове.       — Получается, тогда, когда ты пришёл со мной забирать его из тюрьмы, тебе было насрать на защиту меня. Ты лишь хотел увидеть его, — шипит она.       Миллионы воспоминаний вспыхивают у неё в голове. Неожиданно она ощущает себя тупой, такой чертовски тупой. Каждый затянувшийся поход в туалет, каждая непонятная шутка — всё это бьёт её по лицу. И это приичняет острую боль.       — Всё было не так, — торопится сказать Йен.       — Вся наша дружба была какой-то уловкой, чтобы забраться в трусы моему брату? — спрашивает она, в груди что-то нарывает. Большая её часть знает, что всё было не так. Однако она ничего не может поделать с той частью, которая волнуется, что так и было. Та же часть, что на секунду не поверила, что Йен был геем, потому что, возможно, она считала себя уродливой или грязной. Та часть, которая иногда целовала его в губы, лишь чтобы посмотреть, позволит ли он ей это сделать; и он всегда позволял.       — Как ты вообще можешь спрашивать меня об этом? — в его глазах вспыхивает боль. На минуту она чувствует себя виноватой, однако у неё нет места для вины. В ней и так переплетается слишком много чувств.       — Потому что я чувствую себя так, будто не знаю тебя абсолютно! — она по-ребячески топает ногой. Она знает, что Йен будет смеяться или дразнить её, если она будет злиться на кого-то, кроме него.       — Я тот же человек, которым всегда был. Тот же, с кем ты учишься, с кем проскальзываешь в кино, с кем накуриваешься за трибунами в школе. Я всё ещё я, ясно? Мне жаль, что я не рассказал тебе про Микки. Но я не хотел облажаться, потому что… потому что я действительно забочусь о нём, — его глаза отчего-то блестят, и ещё кучка вопросов появляются у неё в голове. — И я осознал, что ты не можешь понять этого, потому что я не говорил с тобой об этом. Но я вроде как могу, после Кэша я виделся с ним и… ты просто не знала, что это он. Однако я рассказал тебе о нём, и я хотел рассказать тебе ещё кое-что. Ты мой лучший друг, Мэнди. Если хочешь, можешь злиться на меня, хорошо. Но просто знай, что ты мой лучший чёртов друг, — завершает он.       Она молчаливо пялится на него, на глаза у неё навернулись слёзы. Спустя минуту она качает головой и смаргивает их.       — Мне нужно какое-то время, чтобы переваривать это. Я не злюсь, я… ладно, нет, я злюсь. Но я скорее запуталась, я, наверно, поговорю с тобой позже, — она вздыхает.       — Ладно, — он неуверенно кивает.       — Дерьмо. Ты же всё ещё мой лучший друг, засранец. Просто сейчас ты сотворил херню, — она тянется вперёд, чтобы толкнуть его. Он нерешительно, однако широко улыбается, и её губы искривляются в ответ.       Она больше не хочет ни с кем его делить, особенно с кем-то из своей семьи. Её семья была ёбнутой, а Йен был её безопасным местечком. Они должны были быть не вместе. И теперь они кровоточили вместе, пятная её жизнь. От этого ей хотелось кричать и бить всё вокруг, заставить кого-то истекать кровью так же, как истекала её жизнь. Но вокруг вращалось и так уже много боли, и ещё большее количество ничему бы не помогло.       Это тяжело, потому что Мэнди не хочет делиться Йеном, но она и не хочет его потерять. . . .       Иногда Микки кажется, что он истекает кровью.       Никто не знает, как её остановить, так что никого не заставишь пройти рядом с ним. На случай, если он заразный, на случай, если его грёбаная пародия жизни каким-либо образом прилепится к ним. Все они лишь глядят на него, истекающего кровью, а Микки ведёт себя так, будто ему всё равно. Он расталкивает всех и позволяет крови забрызгать всё вокруг.       Он ощущает себя так, будто все пялятся на него. Никто не знает, что ему сказать или как на него взглянуть. Все пялятся до тех пор, пока больше не смогут этого выносить, пока больше не смогут выносить истекающее кровью тело. И затем они отводят взгляд, будто его никогда здесь и не было. Так что Микки кричит и ударяет кулаком. Он устраивает сцену, чтобы они больше не могли игнорировать его, не могли отвести взгляд. Если он собирается стоять здесь и истекать кровью перед всеми этими людьми, тогда они запечатлеют каждую секунду действа.       Йен — первый человек, которому Микки желал отвернуться. Он так же единственный человек, который отказывался. И неважно, сколько он кровоточит, кричит или размахивает кулаками. Йен не отведёт взгляд. Он лишь подойдёт ближе, будто кровь привлекает его, или, возможно, он даже не заметит её. Микки сложно это понять и даже ещё сложнее принять. Однако он пытается, он действительно, чёрт возьми, пытается.       — Блять! — орёт он, ударяя по кровати. Потому что неважно, сколько он пытается, всё, в конечном счёте, катится в пизду.       Каждый раз, как он чувствует, что он наконец может дышать, ветер снова выбивает его из строя. Ему была ненавистна мысль о том, что Мэнди знает об их отношениях с Йеном. И ему ненавистна мысль о том, что он был прав насчёт враждебного уязвлённого взгляда, который, он знал, будет у неё в глазах.       — Эй, мудила, в чём твоя проблема? — Игги распахивает дверь; сигарета висит между его потрескавшихся губ.       — Твоё лицо, — рычит Микки.       — Где ты остановился прошлой ночью? — спрашивает он.       — У шлюхи в дырке. Я, блять, не знаю. Я нажрался, — он пожимает плечами.       — Мило. Не хочешь помочь мне вырубить кое-кого? Какие-то придурки рядом с домом толстухи Энджи задолжали мне денег, — он выдёргивает сигарету изо рта и щурится, когда дым долетает до глаз.       — Конечно, — Микки кивает. Выбить из кого-нибудь дурь само по себе звучало как отличная идея. Ему нужно было ударить нечто твёрдое, нужно было ощутить хруст плоти.       — Круто. Позже, педрила, — он ухмыляется, захлопывая дверь.       Микки падает на свою кровать, роняя голову в ладони. Когда в самом начале он начал трахаться с Йеном, это ощущалось почти что как другая вселенная. Они находились в этом пузыре вместе, и ничто не могло проткнуть их храм. Существовал реальный мир, и отдельно стояло его время с Йеном.       Однако мало-помалу люди начали протыкать дыры в их зоне комфорта, изучая их секреты и распутывая правду. Теперь он ощущал, будто Йен был единственной реальностью. Остальной мир был напускным действом, движения, сквозь которые он пробирался.       Он не уверен, какую часть он ненавидит больше, или он просто ненавидит всё одинаково. Но, блять, к чему бы Йен ни прикасался, он всему передавал свою любовь.