Из гордости и смирения

После всего этого Нолофинвэ несколько дней чувствовал себя слабым и опустошенным. Но потом ему стало лучше, гораздо лучше, чем было все время после изгнания и, пожалуй, некоторое время до изгнания. Он по-прежнему жил в лесу, но теперь был уверен, что может, если пожелает, выйти, найти себе занятие, слышать голоса, смех, песни. Это очень его поддерживало, и одиночество больше не давило на душу таким тяжким грузом. Хотя каждый выход сам по себе все еще оставался испытанием его решимости и чувствительным ударом по самолюбию. Но это оказалось похоже на необходимость вынуть застрявшие под кожей длинные и тонкие иглы кактуса (был в жизни Нолофинвэ такой малоприятный, однако познавательный опыт): больно, и остаются отметины, но после становится легче, да и получается с каждой иглой все ловчее. Так что, до того как истекли вторые сто сорок четыре дня его изгнания, Нолофинвэ успел сделать еще несколько вылазок. Он не позволял себе предпринимать их чаще, чем раз в дюжину дней, но не позволял и затягивать с очередной дольше, чем на три дюжины дней. А еще не появлялся дважды в одном и том же месте, чтобы никто, с кем он не хотел бы встречаться, не мог подкараулить его. Все складывалось на редкость удачно. И Нолофинвэ чувствовал, что душа его значительно окрепла. К тому же, теперь он меньше волновался о том, что может произойти в Тирионе, считая, что, если бы что-то должно было случиться, уже случилось бы. Благодаря этим соображениям, на вторую встречу с семьей Нолофинвэ шел с исключительно радостным возбуждением. И когда в условленном месте (все на том же лугу), он увидел одну только Анайрэ, сердце его как будто упало с высоты в пропасть, а он стоял и смотрел, как оно летит, пока не смог, наконец, выкрикнуть: — Что? Что случилось? Где дети?! Анайрэ взглянула ему в лицо и крикнула так же отчаянно, словно боясь, что иначе он не услышит и не поймет: — Все хорошо! Они дома! Все хорошо! Она подбежала к нему, взяла его лицо в ладони, еще раз повторила, теперь негромко и медленно, с расстановкой, глядя прямо в глаза: — Все хорошо. С детьми ничего не случилось. — Тогда почему их нет здесь? — спросил Нолофинвэ. — Это их идея, — ответила Анайрэ и улыбнулась с нежностью. — Они решили, в этот раз нам нужно больше времени наедине, а они потерпят до следующего. Я до последней минуты пыталась их переубедить, — добавила она. — Но если уж им что придет в голову, с места не сдвинешь. — Все в тебя! Эту фразу они сказали одновременно и сразу же рассмеялись. Нолофинвэ чувствовал себя почти пьяным от облегчения. И от присутствия Анайрэ. — Какие чуткие у нас дети, — прошептал он, обнимая ее. И в следующие часы они не размыкали объятий. Нолофинвэ уже не помнил, когда в последний раз они так долго, так безмятежно были вдвоем, даже до его изгнания. И он не хотел ни говорить, ни думать ни о чем, кроме их любви. Но в конце, уже перед самым расставанием, все же стал расспрашивать о Тирионе, о том, что происходило там со времени прошлой встречи. Ведь новости и так доходили до него нечасто, и он не мог нарочно пренебречь возможностью получить их из вполне надежного источника. — Сначала нам пришлось очень много раз пересказывать эту самую встречу, — улыбнулась Анайрэ. — Все хотели знать, как ты. Твоя мама и сестры выспросили у нас столько деталей, что мы, кажется, рассказывали дольше, чем длится Смешение Света. И я не думала, что кто-то мог бы расспрашивать более горячо и жадно. Но потом меня позвал к себе твой отец. Честное слово, ему я рассказывала даже о том, про что не знала, пока он не начал спрашивать, — Анайрэ тихонько засмеялась, но тут же добавила печально: — Он очень по тебе тоскует. Нолофинвэ закрыл глаза, чтобы помешать слезам пролиться, но несколько слезинок все-таки покатились по щекам, и Анайрэ осторожно, нежно стерла их. — А так ничего особенно не изменилось, все по-прежнему, — сказала она. — И по-прежнему никаких вестей о Феанаро? — уточнил Нолофинвэ, когда к нему вернулось самообладание, и он снова мог посмотреть на жену. — Никаких, — ответила Анайрэ. — Ни у его преданнейших сторонников, ни у его сыновей, ни у твоего отца. Это заметно, особенно по его сыновьям и по твоему отцу. Нолофинвэ вздохнул. — А Нерданель? — вдруг оживился он. — Мы совсем о ней забыли, но она ведь может знать что-то, чего другие не знают. — Нерданель вернулась в дом своих родителей, — ответила Анайрэ. — Прямо в день начала изгнания. Сказала, что не может больше оставаться под крышей дома Феанаро. И все. Нолофинвэ пораженно посмотрел на жену. Она в ответ пожала плечами и продолжала: — Трудно судить, виделась ли она хоть раз с Феанаро и пыталась ли увидеться. Что произошло между ними или происходит... Если она с кем и делится, то только с твоей матерью. А та никогда не выдает чужих секретов, ты знаешь. Нолофинвэ только кивнул. После этой встречи он некоторое время гадал, куда же мог подеваться Феанаро. Но без особого интереса. Прежнего жгучего раздражения мысли о Феанаро уже не вызывали, а без этого... где бы ни был брат, пока он не приносит новых проблем, Нолофинвэ был вполне доволен ничего не знать. В конце концов, у него все еще были собственные трудности. Хотя со временем он, конечно, приспосабливался все лучше, необходимость переходить на новое место с каждым Смешением Света все еще была обременительна, и тут Нолофинвэ себе никаких послаблений по-прежнему не позволял. Правда, однажды изменил своему правилу не появляться дважды в одном и том же доме во время вылазок. Уж очень велико было искушение: хозяин очередной небольшой фермы, куда он нагрянул, как обычно, незваным гостем, предложил помочь с пристройкой к дому. — Моя жена скоро приведет в мир дитя, — объяснил он. — И я хочу, чтобы его здесь ждало совершенно особенное, только его место, задуманное и воплощенное с мыслью о нем. Но помощь не помешает, тем более, нужно еще успеть украсить стены и потолок резьбой. Сердце Нолофинвэ учащенно забилось. Работа с камнем! Просто невероятно! Восхитительно! Сильнее этого его могло бы порадовать разве что возвращение домой. Но возвращение было невозможно. А камень вот он: белый, обтесанный, аккуратно разделенный на блоки. И Нолофинвэ отдался этому делу со страстью, какой у него не бывало в работе давно. Слишком давно. Но теперь все вернулось сторицей. Каждое Смешение Света он на несколько часов уходил с фермы, устраивался на отдых где-нибудь неподалеку или выслеживал дичь, но неизменно возвращался и снова принимался за кладку. Когда они с хозяином, которого звали Сулилаурэ, покрыли крышу новой комнаты, настелили пол, а затем вставили стекла в высокие оконные проемы, настал черед резьбы. Прикоснуться к резцу оказалось счастьем еще большим, чем все, что было сделано до этого. Инструмент пел в пальцах Нолофинвэ, и из-под его рук вылетали птицы, которые, казалось, тоже вот-вот запоют. И сам он, наконец, почувствовал, что может петь, и впервые поднял свой голос, присоединяясь к песне Сулилаурэ. А потом остановиться стало уже невозможно. Песни были с ним. Песни были в нем. Песни желали быть отпущены на свободу, подниматься над миром и лететь в небеса. Выше любых птиц. Даже выше Орлов Манвэ. И Нолофинвэ отпускал их одну за другой. В часы работы, и в часы отдыха. Под кровом эльдар и в лесу. Повсюду. И с каждой песней легче становилось на сердце, и радость возрастала. И даже когда работа в доме Сулилаурэ была закончена, и Нолофинвэ простился с хозяином и его женой, которые успели уже стать для него настоящими друзьями, его печаль не была горькой. Нисколько. И одиночество его тоже перестало быть горьким. Песни скрашивали его, как не могло скрасить ничто другое. Но, несмотря на это, конечно, Нолофинвэ ждал следующей встречи с семьей столь же горячо, как прежде. На этот раз они снова явились все вместе, и ничто даже на миг не омрачило для Нолофинвэ эти долгожданные часы. Даже когда он снова спросил, как дела в Тирионе, дети улыбнулись. И Турукано сказал: — Знаешь, стало спокойнее и будто бы легче дышать. — Да, — подтвердил Финдекано. — И хотя я очень не хочу признавать это, кажется, в чем-то дедушка Финвэ был прав. — Но мы, конечно, все равно сердиты на него, — сказал Аракано. — И будем сердиты, пока ты не вернешься. Но теперь мы, наверное, могли бы начать снова с ним разговаривать... — Иногда, — поддержала его Арэльдэ, и тут же упрямо добавила: — Не слишком часто. Нолофинвэ невольно рассмеялся, потом спросил: — Почему теперь? Они переглянулись между собой, словно решая, стоит ли говорить, с сомнением посмотрели на мать. — Ну, давайте уже, отвечайте, — шутливо поторопил их Нолофинвэ. — Ты тоже стал спокойнее, отец, — проговорил, наконец, Финдекано. — Даже, как будто, радостней. Ты стал похож на себя прежнего, каким мы все тебя помним задолго до этой истории... В прошлый раз, когда мы виделись, ты был совсем не таким. Хотя мама уже говорила нам, что тебе лучше. Но это нужно увидеть, чтобы поверить. Турукано, Аракано и Арэльдэ согласно закивали, а Финдекано бросил на Анайрэ чуть виноватый взгляд. Но она только покачала головой. — Нет, даже когда я его видела, он был еще не таким. Нолофинвэ и не предполагал, что изменения, которые он в себе чувствовал, так заметны внешне. По отражениям в воде и в лезвии своего ножа он не мог отметить особенно многих деталей, а попросить у родных зеркало всегда забывал. Забыл и на этот раз. Да что там зеркало! Он даже почти забыл спросить о Феанаро. Спохватился в самый последний момент, когда пора было расходиться, и услышал все тот же ответ: — Никаких вестей ни у кого. По правде говоря, это было уже странно. Конечно, Феанаро всегда любил надолго пропадать где-нибудь: в своих дальних поездках или в своей мастерской. Но уж отцу-то всегда как-нибудь давал о себе знать, чтобы тот не беспокоился. А что же теперь? Или он тоже решил наказать отца своим молчанием? Пожалуй, он мог бы на такое пойти... Хотя нет, не мог бы. Только не с отцом, никогда. Или все-таки мог бы? Или не мог бы? Нолофинвэ много раз мысленно задавал себе эти вопросы и не находил ответов. Честным ответом, наверное, было бы: "Нет, не мог". Но из этого ответа следовало очень много новых вопросов: где тогда он пропадает столько времени? И почему? И не случилось ли чего-то такого, ничего никто, совсем никто, не мог ожидать? И должен ли сам Нолофинвэ предпринять что-то? И если да, то что? Это все были очень тревожные вопросы. И к тому же, всегда существовала возможность, что Нолофинвэ напридумывал себе невесть чего, а на деле Феанаро давно заперся в какой-нибудь свой тайной мастерской, работает в свое удовольствие без помех, наплевав на условия приговора, и посмеивается над всеми, особенно над Нолофинвэ. Эта мысль раздражала, даже ранила, отчего картинка особенно живо представлялась перед мысленным взором. И Нолофинвэ был уже уверен, что так все и есть, и, выругавшись как следует, в который раз решал забыть о Феанаро, только для того, чтобы через некоторое время снова начать сомневаться: мог или не мог?