Барон Одного Угла

Весна вползает в Грофстайн медленно, неохотно: к началу марта и не думает теплеть. Королевский замок остается погруженным в сонную дремоту вплоть до самого кануна праздника Таяния. Даже Агнес и ее шуты лениво досыпают последние спокойные деньки перед неизбежным отъездом в Хенланд. В конце зимы в своей постели тихо умирает камерарий Харольд, и его оказывается некем заменить. Агнес устраивает переполох: на пороге война, а казной никто не заведует! Фридрих смеется над ней по-доброму и уверяет, что все под контролем. При дворе обязательно найдется человек, способный заменить камерария, а пока что вполне можно разделить его обязанности между несколькими людьми. Он не переживает. Он напереживался на всю жизнь вперед: такие мелочи, как пустующее при дворе место, больше не выведут его из равновесия. До Таяния остается неделя, когда Фридрих пробирается в комнату Фахима ранним-ранним утром: несмелое весеннее солнце только начинает окрашивать восток в бледно-розовый, а в коридорах замка привычно можно встретить лишь слуг. Когда-то давно, в той жизни, которую он вспоминает со светлой тоской, он так же встречал слуг в замке дяди по утрам — но тогда он и сам был почти слугой. Ставни, не открывавшиеся всю зиму, под его руками распахиваются с протяжным визгом несмазанных петель, и с кровати позади раздается недовольное ворчание. Обернувшись, Фридрих видит, что Фахим полностью скрылся под одеялом от проникшего внутрь утреннего света. В небольшую гостевую комнату, отданную ему во временное владение вместо пыльного угла тронного зала, постепенно проникает свежий прохладный воздух, разгоняющий застоявшийся дух зимы. — Вставай, — улыбается Фридрих, подходя к постели. Холмик одеяла уместился у самого края — Фахим всегда сворачивается в комок, когда спит спокойно; лишь кошмары вынуждают его ворочаться с бока на бок. Он рассказывал, что привык спать так еще с тех времен, когда был рабом: ему приходилось ютиться на одной лежанке с другим слугой, и тот всегда отпихивал его на самый край. — Вставай, — повторяет Фридрих со смешком и приподнимает край одеяла, обнажая босые ступни, которые тут же сильнее прижимаются к туловищу, прячась от холодного воздуха. — Не-ет, — глухо доносится из-под одеяла. — А я принес поесть, — хитрит Фридрих. — Потом… Я еще посплю… Фридрих запускает руку под одеяло, мягко поглаживает теплую лодыжку. — Нет, Фахим, у нас много дел. Уже завтра уезжать. Бормотание под одеялом совершенно невозможно разобрать, и Фридрих ловко сбрасывает сапоги, чтобы забраться на постель и плюхнуться на Фахима сверху. Тот недовольно кряхтит, но головы не высовывает. — Я совсем не слышу, что ты говоришь! Под одеялом тяжело вздыхают, а через мгновение наружу высовываются макушка, сонные полуприкрытые глаза и очаровательный нос с едва различимым шрамиком, наверняка полученным когда-то в детстве. — Я спросил, почему мы должны уезжать, — бормочет Фахим; со сна его акцент, заставляющий проглатывать окончания, слышится более отчетливо. — Потому что мы отремонтировали летний дворец, почему бы и не переехать? — отвечает Фридрих, не спеша слезать с Фахима. Тот с трудом вытягивает ноги под чужим весом и переворачивается на спину. — Столько мороки, — ворчит он, смотря в потолок. Фридрих разглядывает его лицо, примечает упавшую ресничку на щеке и сдувает ее, отчего Фахим морщится и переводит на него недоуменный взгляд. — Разве на Юге нет летних дворцов? — как ни в чем не бывало спрашивает Фридрих. — Есть, но переезжать туда-сюда вслед за султаном мне никогда не нравилось. Я, знаете ли, домосед. — Это не прихоть, Фахим. На равнине и смотр войск проводить удобнее. Просто никто не торопился чинить крышу во дворце, вот мы и не переезжали. — Ладно-ладно, я почти смирился, — говорит Фахим и приподнимает голову, чтобы оглядеть комнату. — Вы не принесли поесть. — Я тебя обманул. — Ну что за коварный король правит этим королевством! — Фахим падает обратно на подушку и левой рукой взъерошивает волосы на голове Фридриха. Тот не сопротивляется, лишь смеется заразным грудным смехом, то и дело срывающимся на высокие нотки. — Какой вы счастливый, прямо до неприличия. Отойдя от смеха, юный король видит, что Фахим мягко улыбается, перебирая пальцами его волосы. — Почему бы мне не быть счастливым? — Я бы жутко волновался на пороге войны. — Нечего волноваться, все будет хорошо. А если не будет — у меня приготовлено завещание. К слову о нем. Ты помнишь, что я оставляю тебе все ключи? Мы перевозим часть казны с собой. — Да, да, — ворчит Фахим, недовольный разговорами о делах. — Мне надо пересчитать все сундуки, чтобы потом, когда вернемся на зимовку, ничего не пропало. — Да. А еще тебе надо обойти конюшего и кравчего и до вечера доложить мне о том, все ли готово к переезду. А представь, что будет, когда уедет Агнес! Мы с ума сойдем следить за всем. — Я уверен, леди Инга справится. — Может быть… Фридрих умолкает: разговор о женитьбе ставит его в тупик. Вновь и вновь, и не перестанет, пока Инга не станет его женой. Его больше не пугает и не отвращает мысль о свадьбе — но что-то все равно беспокоит. — У тебя волосы отросли, — просто для того, чтобы что-то сказать, произносит он. Пальцы касаются небольших темных кучеряшек на голове Фахима. Они на удивление мягкие. — Да, нужно будет сбрить. Если дать волю — вовек не расчешешь, — сетует Фахим и добавляет уже тише, почти шепотом: — Вас что-то тревожит? Так резко поникли. — Нет, просто… — Фридрих понимает, что нет смысла лгать. Только не его милому другу. — Я вдруг понял, что не смогу защитить ни Ингу, ни тебя, пока буду на войне. — Разве нам что-то угрожает? — Ты знаешь, Фахим. Не притворяйся, что нет. Фахим переводит взгляд на потолок, будто бы в задумчивости, и через какое-то время отвечает: — Меня могут выгнать — это верно. Тот же конюший обещал меня высечь, что уж говорить о почившем камерарии. Но вы даете мне ключи от казны, и это должно сдержать порывы особенно недовольной дворни. Что до леди Инги — при ней ее мегера-нянюшка, а почти все мужчины уходят на войну. Что может случиться? — Многое, Фахим. Но, к сожалению, уже поздно об этом беспокоиться. — Я бы предложил вам не тревожиться вовсе. Когда в комнате становится совсем холодно, Фридрих встает, чтобы закрыть ставни, но перед тем на мгновение выглядывает во двор. Со второго этажа донжона видны суетящиеся внизу слуги и сэр Ламберт, что-то недовольно обсуждающий с кузнецом. — Уже все проснулись. — Все готовятся к переезду. Обернувшись, он видит, что Фахим уже сел на постели и пытается найти завалившиеся под кровать башмаки. — Я, кстати, кое-что тебе все-таки принес. Тебе пошили новую котту. Хватит уже ходить в обносках. Фахим смеется, натягивая обувь. — Ну наконец-то! Может, так и правда дойдем до того, что вы пожалуете мне титул! — Это вряд ли. Его смех не дает Фридриху погрузиться в собственные тревоги. Он смотрит на Фахима и чувствует, как в груди растет счастье, позабытое, но возрожденное вновь. Эта любовь не греховна и не опасна. Господь тому свидетель. В ту самую ночь, когда Майнбург вздохнул полной грудью, сбросив с себя бремя древнего проклятия, Густав сказал серьезно: — Мы сделали что-то неправильное. Под кожей Фридриха еще чувствовалась чужая холодная кровь, а губы горели от недавнего поцелуя, когда он ответил: — Нет, Густав. Это единственное, что мы сделали правильно. Они возвращались в замок молча. Фридрих ощущал в себе жар, который было некуда деть: он походил на привычную злобу, но не был ей, и поэтому Фридрих подгонял коня так сильно, как только мог, ускакав далеко вперед. Волнение кипело в нем, просило немедленных ответов на сотни родившихся вопросов. Но если бы он остановился и начал задумываться, то это было бы хуже в сто крат. Воспоминания о Солвейг в его мыслях рассыпались на части, плыли чернильными пятнами: ее боль и ее счастье становились его, как будто они превратились в единое целое. Это не было грехом, колдовство не было грехом, пусть оно по всем заветам и удел женщин; той ночью они с Фахимом указывали пути заблудшим и сами находили дорогу домой. К себе. К друг другу. В его покоях было тепло и тихо: в камине потрескивали угли, разожженные около двух часов назад, и сквозняки из щелей еще не успели остудить воздух. Фридрих не помнит, как он скинул плащ и сапоги, и остальную одежду. Когда туман выветрился из головы, он обнаружил себя на краю постели в одной нижней рубахе, замершего взглядом на узких длинных ступнях. Его обувь, одолженная Фахиму вечером, оказалась тому малой именно из-за широты ступней. Фридрих, признаться, не понимал, почему вообще задумался об этом. Он устал и потерял счет времени. Когда до его слуха донесся тихий скрип двери, он разглядывал свои острые колени, совсем немного прикрытые рубахой. На плаще Фахима еще была изморозь, не успевшая растаять в холодных коридорах донжона. Он замер, стоило двери за ним закрыться, и посмотрел на Фридриха таким взглядом, что тот сразу понял: не у него одного в эту ночь путались мысли. — Я думал, вы уже легли спать, — тихо сказал Фахим. На его лице не было привычной улыбки, и от этого что-то в груди оборвалось. — Не смогу уснуть, даже если попытаюсь. Сердце билось быстро, словно у загнанного на охоте зайчонки. Фридрих поджал замерзшие на ногах пальцы, потер ступни одна о другую. Фахим обратил внимание на это движение и сказал: — Вы простудитесь. Залезайте под одеяло. — Густав что-то сказал тебе? Фахим поднял взгляд. Он все еще не сдвинулся с места, и это раздражало. — Только то, что не знает, как теперь можно венчать вас с леди Ингой. Но я считаю, что это все чепуха. — Он боится за мою душу. Раздевайся, не стой у порога. Фахим кивнул и медленно снял плащ, аккуратно свернул его и положил на сундук. Туда же последовали снятые сапоги. Фридрих не знал, откуда в нем взялось это нетерпение, но он весь извелся к тому времени, как Фахим сел на кровать рядом и взял его за руку, переплетя пальцы. — А вы не боитесь? — Чего? — переспросил Фридрих, потеряв нить разговора. — Не боитесь за свою душу? — сказав это, Фахим поднял их сцепленные ладони и, поднеся к губам, поцеловал. Фридрих рассеянно ответил: — Нет… Нет. Господь избрал меня быть королем, несмотря на все мои грехи. Мне больше нечего бояться. Фахим улыбнулся ему устало, но искренне, и во всем мире не осталось вещи прекраснее. В ту тихую ночь, когда мертвые прощались с миром живых, Фридрих целовал Фахима так отчаянно, будто им вот-вот предстояла разлука. Но это было не так и никогда уже не будет. Ни одно проклятие, мнимое или настоящее, не разделит их души надвое, не утянет за собой в бездну. Фридрих познал эту уверенность, стоило первым словам клятвы, им не принадлежавшей, быть произнесенными, и укреплял ее в себе с каждым неловким, поспешным прикосновением к чужой теплой коже. Фахим смеялся тихо и говорил не торопиться, и Фридрих слушался его, чувствуя мелкую дрожь в ногах, не похожую на страх или усталость. Долгая ночь оканчивалась для мертвых, но живым предстояло еще сотни ночей, больше не омраченных болезненными кошмарами. *** — Епископ Петер не приедет на Таяние. — Что? — Фридрих отрывается от обеда, чтобы взглянуть на Густава, сидящего слева от него. Брат кашляет в кулак, не поднимая головы. Рыцари, в этот час делящие с ними один стол, делают вид, что не слышат этого разговора. — Он куда-то уезжает. Кажется, в Эссен. — И зачем ему уезжать в Эссен, если все мои вассалы должны быть здесь? Краем глаза Фридрих замечает, что Фахим, сидящий напротив, внимательно следит за ними. В отличие от других придворных, у него никогда не было привычки вежливо притворяться, будто ничего не происходит. Он не прижился при дворе, но ему это было и не нужно. По крайней мере, в новой одежде он выглядит как человек его положения, а не как попрошайка. Красная котта с длинными рукавами подпоясана кожаным ремнем с серебряной пряжкой, и теперь на поясе Фахим носит кошель, а уж что он туда такого важного положил, Фридрих не узнавал. Густав, тем временем, тяжело вздыхает после небольшой заминки — будто он не хотел отвечать на вопрос брата. — Думаю, в этом нет тайны. Они готовятся к выборам архиепископа. Фридрих моргает, застигнутый врасплох. — И когда же? — В начале лета. Фахим присвистывает. — У тебя есть на этот счёт свое мнение? — обращается к нему Фридрих. — Нет, но, как по мне, это очень удобное время. Пока вы будете на войне, вы в случае чего не сможете его сместить. — Не думаю, что в этом есть корыстный умысел, — возражает Густав. — Решение провести выборы в первом месяце лета принималось соборно. — Но даже на соборные решения можно повлиять. — Так, — одергивает его Фридрих. — Мне не нравится, какой оборот принимает этот разговор. Густав, у тебя есть что сказать еще? — Вообще-то, — говорит Густав, наклоняясь к нему и понижая голос, — я кое-что узнал… У меня есть все основания полагать, что епископ Петер получил феод от кого-то из лордов Нижних земель. — Это серьезное обвинение. — Фридрих косится на рыцарей и ловит взгляд сэра Ламберта, который тут же отворачивается и спрашивает что-то у своего соседа. — Учитывая славу тамошних сеньоров, — шепчет Фахим, но так, чтобы его можно было услышать. — Тот вопрос мы закрыли. — Закрыли ли? Фридрих недовольно поджимает губы, не понимая, почему Фахим начал перечить ему прямо сейчас. Их разговор уже невозможно скрыть: собравшиеся за столом притихают, и то и дело раздается неловкий кашель, поэтому Фридрих извиняется: — Друзья, мне жаль отрывать вас от трапезы, но я прошу вас покинуть зал. Слуги принесут обед в казармы, если в этом будет нужда. Сэр Ламберт, сэр Грегори, останьтесь. Ламберт удивленно приподнимает брови, а седоволосый Грегори, старый друг отца Фридриха, невозмутимо вытирает жирные губы рукавом и сосредотачивается на предстоящем разговоре. Всегда собранный, он вызывал в Фридрихе заслуженное уважение; именно он допрашивал рыцаря, чей оруженосец пытался убить короля в ночь Серебряницы. Рыцарь был казнен, у его сюзерена — отняты земли; вопрос был закрыт. Они никак не могли выяснить, участвовал ли кто-либо ещё в заговоре: все лорды Нижних земель в один голос говорили, что ничего не знают. Всех не перепытаешь и земли просто так не отберешь. Если они не прибудут на майские сборы, у Фридриха будет повод объявлять им ультиматумы, но до тех пор в этом не было нужды. — А теперь серьезно. Густав, что ты пытаешься мне сказать? — Видимо, отец Густав пытается сказать, что епископ Петер может быть причастен к заговору против вас, — вновь встревает Фахим, и Фридрих кидает на него раздраженный взгляд. Фахим лишь разводит руками, усмехаясь. — Мы обнаружили, что именно оттуда к нему приходит часть денег, — наконец заговаривает Густав. — Мы? — Мы, — кашляет сэр Ламберт. — Проникли к нему в покои и нашли бумаги. Перед самым отъездом из Майнбурга. Фридрих теряет дар речи. — Вы… что? Какое право вы имели рыться в чужих вещах? — Нам нужны были доказательства, — упрямо отвечает Густав. — Я давно заметил за епископом странную роскошь, никак не связанную с его доходами или подарками от тебя. Но никак не мог понять, откуда же он берет эти деньги. — Я лично посылал епископа разобраться с лордами Нижних земель. Это было мое поручение — успокоить их. И теперь ты говоришь мне, что на самом деле он вступил с ними в сговор? — А на Севере вообще можно служить нескольким господам? — интересуется Фахим. — В редких случаях, — почти огрызается Фридрих, недовольный всем развернувшимся разговором. — Не в случае епископа. — Вот именно! — восклицает Густав и собирается продолжить свои яростные излияния, но его прерывает сэр Грегори, на которого тут же воззряются все присутствующие: — Мне кажется, мы упускаем самое важное. Есть ли смысл епископу Петеру участвовать в этом сговоре? Даже если его подкупили — допустим. Но он сам был одним из первых, кто поддержал вас, милорд, когда вы взошли на престол. Он был первым, кто принес вам клятву. — Он всегда говорил, что возлагает на меня большие надежды, — хмурится Фридрих. Фахим громко усмехается, привлекая к себе внимание. Его локти стоят на столе, ладони сложены вместе, будто в молитве. Он смотрит Фридриху в глаза, не прекращая тонко, непривычно улыбаться. — Возможно, епископ Петер узнал что-то, что сделало вас в его глазах великим грешником. — Если ты о той древней истории с Хильбертом… — возмущается Густав. — Нет. Я вовсе не о ней. Фридриха будто окатывает ледяной водой: холод, сковавший спину, так и просит передернуть плечами, но он сдерживается, не движет ни единой частью тела, и от этого напряжения его начинает мелко потряхивать. Совладав с собой, он серьезно спрашивает Фахима: — Почему ты так весел? — Я не весел, мой король, — отвечает он. — Я зол. Мы не приблизились к правде ни на шаг, а ваша жизнь все еще висит на волоске. Она всегда там будет, хочется ответить Фридриху. Пока корона отягощает его голову, ничего не прекратится. Это будет вечной борьбой. Но хватит убегать. Он поговорит с Агнес. *** Летний дворец его отца просторнее и светлее, чем донжон в Майнбурге: он строился не для оборонных целей, а для отдыха и пиров. Близость леса сделала его излюбленным местом для охоты, и в детстве Фридрих часто приезжал сюда, пусть и мало что помнил. А потом в одну особенно снежную зиму крыша не выдержала и проломилась прямо посередине обеденного зала; отец начал хворать, и не было речи ни о какой охоте — так и остался дворец полузаброшенным. Вильгельму, когда тот стал королем, было совсем не до его починки. После стылого сонного Майнбурга здесь дышится свободнее и легче. Пусть снег еще не сошел, на равнине теплее, чем в столичных холмах: с юга дует теплый ветер, предвещающий Таяние. Фридрих поднимается на второй этаж дворца по деревянной скрипучей лестнице, стараясь подавить в себе то и дело вспыхивающее волнение. Предстоящий разговор его совсем не радует. Есть вещи, о которых они с Агнес молча договорились не вспоминать. Как самые близкие друг другу люди, они понимали, что есть тайны, которые должны быть запрятаны в самых дальних уголках. Иногда эти тайны хранились у сердца. Иногда — в сундуках за семью замками. На первый стук в дубовую дверь не отзываются. На второй раздается звонкое «Иду!» Фридриху хочется, чтобы не шла. Агнес на пороге румяная и веселая, а за ее спиной виднеется светлая макушка леди Инги, сидящей на кровати. — Я бы хотел поговорить с тобой наедине, — произносит Фридрих так, чтобы только сестра смогла его услышать. Улыбка на лице Агнес чуть бледнеет, но не исчезает совсем. Она оборачивается назад, говорит, что скоро вернется, и выходит в коридор. Перед тем, как закрывается дверь, Фридрих успевает поймать серьезный взгляд леди Инги и слабо кивает ей в приветствии. Агнес выглядит потерянной вне своих покоев. Не зная, куда деть руки, она сцепляет их в замок перед собой. — О чем ты хотел поговорить? — Не хочу, чтобы нас кто-нибудь услышал. Пойдем. Она скрывает свое волнение, как может, но Фридрих видит. Они заходят в пустующие покои на том же этаже: внутри полумрак и прохлада отступающей зимы. Агнес присаживается на застеленную постель, подготовленную для кого-то из гостей, и терпеливо смотрит на брата. Она не торопит его; ей и самой бы собраться с силами. — Ты скоро уезжаешь. — Так ты пришел со мной попрощаться? — И это тоже. Фридрих не знает, как он должен себя вести, мнется у двери. Агнес, озаренная косым лучом солнца из окна, продолжает неотрывно глядеть на него. — Ты знаешь, зачем я пришел. — По правде говоря, нет, — отвечает Агнес спокойно. Она держит спину прямо, руки на коленях, но даже такая поза выглядит расслабленной. Фридрих отводит взгляд, разглядывает кованую решетку на окне, чтобы собраться с мыслями. — В последний раз, когда Фахим разговаривал с Вильгельмом, тот сказал ему… Узнать, кому была выгодна его смерть. Мы не стали придавать этому значения, потому что ты знаешь… Много всего случилось. Агнес не отвечает слишком долго, и Фридрих в тревоге вновь смотрит на нее. Когда они встречаются взглядами, сестра произносит: — Я поняла тебя. В ее голосе — растерянность, так непохожая на привычный заливистый смех. — Ты же знаешь. Я не просил бы тебя, если бы это не было важно. Она впервые за эти минуты опускает взгляд, прежде чем сказать: — Я уезжаю скоро, так что… — хмурая складочка появляется между ее бровей. — Думаю, ничего страшного, если я тебе расскажу. Мне уже ничего не будет грозить. — Грозить? — оторопело переспрашивает Фридрих. Ему вдруг становится больно лишь от одной мысли, что кто-то мог угрожать Агнес, а он ничего с этим не сделал. — Незадолго до тех событий в Майнбург приехал Карл. Ты помнишь Карла? — Наш кузен? — Да. Но он приехал не просто так. Он приехал именно ко мне. С письмом от дяди Конрада, —Агнес поднимает на него свой взгляд, и Фридриху становится все кристально ясно, будто он давным-давно знал эту правду, но предпочитал ее не замечать. Однако он дает Агнес закончить. — Оно было скреплено печатью, так что оно точно было от него. В нем все было написано. Рассказаны причины и последствия. Видишь ли, он как-то узнал, что Вильгельм собирался развестись с женой под предлогом ее бесплодия. А потом женился бы на принцессе из Вейбхена — и стал бы вассалом другого короля. — И ты поверила? — Фридрих не злится; ему больно и жаль, бесконечно жаль, что все эти беды происходят именно с ними. — Не сразу, — уклончиво отвечает Агнес и поджимает губы. — Я думала, что понимаю ход мыслей Вильгельма — я думала, что раскусила его. Несколько дней потратила на то, чтобы выяснить, что же он собирается сделать на самом деле. А потом поняла, что нужно было просто спросить. И он ответил мне. — И что? — нетерпеливо спрашивает Фридрих, сжимая ладони в кулаки за спиной. — Это было правдой. То, о чем писал дядя. Фридрих выдыхает через нос. Агнес отсаживается в сторону на кровати, оставляя ему место, но он не принимает ее предложение. — Ты знала, что я не готов был стать королем — не тогда, но все равно согласилась, — напряженно говорит он, глядя в пол. Деревянные доски размываются перед глазами. Все было правдой — все, во что он не хотел верить. — Я себе хотела помочь. Фридрих зажмуривается, пережидает резко нахлынувший шум в ушах. — Сядь, пожалуйста. Он бредет к кровати, не помня себя. Опускается на мягкую, проседающую под его весом перину. Агнес берет его за руку, заглядывает в глаза. — Ты злишься на меня? — Нет, — ответить оказывается просто: он и правда не злится. Не на сестру. — Ты все сделала правильно. Он бы тебя никогда не отпустил. Холодная ладонь Агнес дрожит, по ее щекам бегут слезы. Фридрих не успокаивает ее — не может успокоить, лишь сжимает ее пальцы сильнее. — Я надеялась, что дядя все тебе расскажет. — Он не рассказал. Ворох мыслей в его голове заглушает тихие всхлипы Агнес. В ушах — звон колоколов в день его коронации. Обряд оммажа. За спинами тех, кто приносил ему клятвы, были кинжалы — и он до сих пор не знает, у кого именно. Может статься так, что у всех.