Барон Одного Угла

Со стороны двора раздался громогласный хохот нескольких мужских голосов сразу. Густав втянул голову в плечи, пытаясь быть как можно более незаметным, и ступил из атриума монастыря на мокрую осеннюю землю с островками желтеющей травы. Рыцари впереди и не обратили на него внимания, громко обсуждая чьи-то похождения в долине, в одной из деревушек, обеспечивающих монастырь съестным. Терский монастырь находился у подножия горы Рот, почти у самого перевала, разделяющего Грофстайн и Хенланд, и немногочисленные поселения вокруг все принадлежали аббату: рыцарям было негде разгуляться. Им бы в город, в порты, или в собственные угодья, но аббат Томас держал их на содержании и своей землей делиться не спешил. Воины не жаловались, пока их неизменно отправляли на войну, а вот монахам они доставляли множество неудобств. Весь монастырь вздыхал полной грудью, когда объявлялась война, но теперь заканчивалась осень, и все войны были разыграны: рыцарям предстояла зимовка в местном гарнизоне. Густав старался на них не смотреть, когда доводилось пересечься во дворе, потому что боялся насмешек и лишнего внимания; но сегодня он нахохлился в своем недовольстве так сильно, что не смог удержаться на ногах: башмаки заскользили по мокрой земле, и он плюхнулся в грязь вместе с прижатой к груди корзиной с яблоками. Яблоки покатились по земле, а он уперся коленями и ладонями в лужу по бокам от упавшей корзины и тяжело вздохнул, подавляя в себе обиду. К его удивлению, хохот прекратился. Чьи-то руки осторожно подхватили его подмышки и помогли подняться. — Все в порядке? Не ушибся? Густав проморгался и увидел перед собой рыцаря лет сорока, одного из самых старых мужчин в гарнизоне. Его рыжая борода почти наполовину была седой, но улыбался он так юно, что Густав смутился и уставился на свои грязные руки. Рыцарь, еще державший его за локти, тоже опустил свой взгляд и, заметив что-то, принялся оттирать чужие ладони пальцами. Густав выдернул их, пряча в рясе, и буркнул: — Я в порядке, спасибо. Остальные рыцари тем временем резво покидали упавшие яблоки обратно в корзину и отдали ее Густаву. Он кивнул и поблагодарил их тоже. В тот день на кухне его огрели черпаком по голове и отправили отмывать еще два мешка яблок, помимо принесенной им корзинки. *** Рыцаря звали сэр Родерик. На следующий день он подошел к Густаву, пока тот отдыхал на скамье во дворе, ловя последние крохи солнца перед наступлением зимы, и спросил: — Зачем ты это делаешь? Глаза рыцаря были цвета весенней травы, но Густав старался не смотреть в них. Он прятал ладони в рясе и разглядывал свои грязные башмаки с маленькой дырочкой на носке. У него никогда не было своих вещей, даже сейчас. Все, что у него есть, когда-то принадлежало другим. Перед отъездом из столицы мать вручила Густаву фамильный перстень, но его пришлось подарить аббату, чтобы тот принял его в послушники: в Терском монастыре никогда не хватало места для новых людей. Они все ютились по узким кельям, но у Густава не было и этого: он каждый день прислуживал на кухне и спал там же. Ему было шестнадцать, и это был его второй год в монастыре. — Когда-то святой Александр вошел в огонь и не ощутил его жара, ибо этим огнем был сам Господь. Рыцарь сел рядом с ним на скамью и посмотрел на чистое небо, прежде чем ответить: — Это не совсем тот ответ, который я ожидал услышать. Густав почувствовал стыд, будто он глупый, глупый, и один среди всех людей на свете ничего не смыслит в том, как устроен мир. — Я учусь терпению. — Я принесу тебе мазь, — сказал сэр Родерик тихо, чтобы их никто не услышал. — Она успокоит боль. Густав кивнул, низко опустив голову, но ничего не произнес. Ладони в рукавах рясы горели огнем. Рыцарь исполнил свое обещание, и через некоторое время они сидели за конюшнями на камнях, будто собираясь сделать что-то постыдное. Сэр Родерик обрабатывал ожоги на руках Густава прохладной мазью с резким хвойным запахом и накладывал бинты, и у Густава в горле стоял комок, который невозможно было сглотнуть. — Почему вы присягнули аббату? — спросил он, когда удалось немного утихомирить сердце. — Когда-то он спас мне жизнь, и теперь я ему обязан, — ответил рыцарь, пожав плечами, скрытыми под шерстяной тканью котты. — И вам совсем не обидно, что у вас до сих пор нет земли? — У меня есть дом в Гросбурге: там живут мои жена и сын. Когда я стану совсем стар, аббат наверняка даст нам землю, которой мы сможем кормиться, а мой сын поступит к нему на службу. Я в этом не сомневаюсь. Густав кивнул, глядя на свои перебинтованные руки. Совсем скоро его хватятся, и нечего рассиживаться. Близится вечерняя служба, а затем — ужин. — Ты, парень, — кашлянул сэр Родерик, — побереги себя лучше. Принести себя в жертву успеешь, а пока — набирайся ума. — Спасибо. В душе Густава никогда не было ненависти и зависти, лишь острое чувство несправедливости. Пока другие бастарды обзаводились должностями при поместьях своих отцов, он до самого венчания матери жил под ее крылом, а после — терпел насмешки и унижения. При дворе его считали болезненным и слабоумным; отец разговаривал по-настоящему с ним лишь однажды, после полуночной службы в храме на Серебряницу. Отвел его в склеп, тускло освещенный факелами, и заговорил что-то о их великих предках. Густав не верил его словам, потому что они не могли быть обращены к нему, не признанному ни единым родом во всем Грофстайне. У него не было дома. Но из полумрака крипты на него смотрел призрак старика в священнических одеждах, и тогда Густав впервые почувствовал в своей жизни присутствие Бога. Его шестнадцатая зима прошла в хлопотах и каждодневных службах в душном храме, погруженном во тьму. Ему не доверяли помощи в алтаре, будто он был чем-то запятнан; но он знал, знал, что не грешен ни в чем: ни в едином помысле, ни в одном неосторожном слове. Сэр Родерик навещал его на кухне, интересовался делами. Густава стали все чаще посылать с едой в гарнизон, где шумные рыцари придумывали себе любое развлечение, чтобы не умереть со скуки — но Густав никогда, ни в один из дней к ним не присоединялся. Летом они ушли на войну. Вокруг монастыря цвели горные цветы, а в огородах росли кочаны капусты и репа, которой предстояло питаться всю следующую зиму. Густав мирился со своей новой жизнью как мог и никогда ни на что не жаловался. Но в начале осени его единственный друг не вернулся, и смыслы перестали быть четкими: Густав никогда ничего не имел и не мог обрести, не имел на это права. Свернувшись ночью на прохудившейся лежанке, он смотрел в остывающие угли в очаге и искал ответы, которых не было. Зажившие ожоги на его ладонях горели огнем.