Барон Одного Угла

В Майсфельде с десяток деревянных домов раскинулись вдоль тихой извилистой речушки, отделяющей лес от бескрайних полей, совершенно голых после недавней уборки урожая. Середина осени была холодной, и Фахим беспрестанно кутался в плащ даже в тепле дома старосты. Он оказался здесь случайно: мужичок, пообещавший отвезти его в столицу на своей телеге, вдруг заявил, что ему нужно заехать в родную деревню. А потом начались дожди и отговорки. Одним утром Фахим проснулся и обнаружил, что мужичок смотался вместе с телегой, облезлой клячей и чужими деньгами. Староста сказал ему: ну, дружище, чего не доглядел? Ладно уж, оставайся. Фахим и остался на целую зиму. По вечерам в доме старосты собирались мужики, слушающие его рассказы о Юге. В Майсфельд редко заезжали путники, тем более никогда здесь не видели людей из Кайнара, и деревенские были воодушевлены и приветливы, не смущаясь даже его необычной наружности и скудного запаса слов. Осесть здесь было бы глупостью, но перезимовать — разумно. Фахим не понимал себя. Что он забыл в этом сером крае? По утрам сгущался туман: щиколотки ошпаривала ледяная роса. Фахим поджимал пальцы на ногах и судорожно вздыхал, глядя на безмолвную темную реку перед домом. Жена старосты отпаивала его молоком и откармливала лепешками с травами. Фахим учился колоть дрова. Во снах он отправлялся в лес и блуждал до тех пор, пока не выбивался из сил. И сам не мог понять, что искал. Проходил мимо кустов, ломившихся от ягод, и полянок, усыпанных грибами, но не останавливался ни на миг. — Хозяин леса зовет, видать, — сказала жена старосты, когда Фахим поделился своим недоумением. — Тебе нужно к ведуну, — закивал староста. — К кому? — Фридрихом зовут. Живет на опушке леса. Начавшиеся ливни не оставили никакого желания идти в лес, и спустя пару дней Фахим вовсе забыл о всяких ведунах. И тогда Фридрих сам пришел к нему. В одном из снов присел на край сундука, где спал Фахим, перед этим отодвинув его ноги в сторону. — Наконец-то. В темноте Фахим не мог различить его лица. Но голос был молодой, а ладонь, которая легла на его лоб, прохладной и мягкой. Фахиму не было страшно, но он не мог произнести ни слова. — Твои предки меня замучили, — устало пожаловался ведун. — Просят за тобой присмотреть. Будто у меня дел других нет. Фахим попытался пошевелиться. Рука исчезла с его лица, и за ней хотелось потянуться. — Завтра дождь закончится. Приходи. Внезапно вышедшее из-за туч теплое солнце — последнее в этой осени — немного подсушило лужи, но земля все равно мягко пружинила от влаги. Жена старосты собрала ему в дорогу сверток с куском мягкого сыра и лепешками, корзинку яблок и маленькую, с ладонь, соломенную куклу. — За моего сынишку, — сказала женщина. — Он поймет. В лес вела протоптанная тропинка. Все ожидания о трудном пути сквозь бурелом не оправдались — Фахим добрался до дома колдуна меньше, чем за полчаса. Тот и правда стоял на опушке: маленький, темный, немного покосившийся на бок из-за овражика. Неподалеку расположился курятник, а с другой стороны — пустые грядки. Ограды не было; стоило Фахиму приблизиться, из-за дома выбежал лохматый пес и грозно его облаял. — Тихо! — раздался голос из снов, а вслед за ним из раскрывшейся двери дома вышел высокий темноволосый юноша. Одет он был по-простому: короткая льняная рубаха без вышивки, желтый пояс и подвернутые штаны, открывающие вид на бледные худые ноги. — Ты пришел. — Он выглядел удивленным. — Не надо? — неловко улыбнулся Фахим. — Нет, просто… — юноша вдруг смутился, растеряв строгость и недовольство. — Я не был уверен, что достучался до тебя. Заходи внутрь. Прости, у меня здесь немного не убрано… В доме было чисто и пахло полынью. Под потолком на веревках сушились пучки трав, на полочках стояли деревянные и глиняные мисочки и сосуды, украшенные узорами из листьев. На столе в углу были разложены последние осенние цветы и наполовину готовые причудливые венки из дубовых листьев. Фридрих тут же кинулся освобождать место на столе, как только они вошли, и смахнул невидимую пыль со скамьи. — Садись. Нам нужно поговорить. Честно признаться, для меня это впервые. — Что? Чужестранец? — Нет… Ну, и это тоже. Садись. Фахим сел и огляделся еще раз. Запах трав напомнил ему об аптеке господина Карама, и в горле встал мерзкий комок. Что он делал здесь? С этим мальчиком, только приближавшимся к двадцати… Который живет один, в лесу… И приходит во снах. Фридрих подкинул полено в затопленную печь, и в этот момент Фахим вспомнил, что до сих пор держит в руках корзину. — А… Тут… Жена старосты… От собственного косноязычия было тошно. Поскорее бы понять этот язык, который до этого он знал только от одного из евнухов, родившихся на Севере. — А, — понял Фридрих и принял корзину из его рук. — Это для Хенрика. На самом деле, мы сами сейчас все съедим, только никому не говори… К Хенрику мы потом сходим, он бродит около заимки. — Хорошо… — совсем растерялся Фахим. Фридрих сел на скамью рядом, разложил сверток с сыром на столе. — Угощайся. — Я не голодный. Спасибо. — Ладно, — смутился юноша. — Тогда я тоже не буду. Он беспокойно заправил за ухо выбившуюся прядь, и тогда Фахим впервые заметил, что его волосы были заплетены в маленькие косы по бокам. Фридрих был красивым и, наверное, сам об этом не подозревал. Фахим отвел взгляд. — Обандайя, — начал юноша, вздохнув, и Фахим замер на первых же звуках этого имени, — твой дядя очень настойчиво… попросил меня провести обряд. Кровь в ушах гудела могучим потоком. Фахим смотрел перед собой, не в силах взглянуть на юного колдуна. Фридрих заволновался. — Все в порядке? Я не так произнес твое имя? — Это сон? — выдавил из себя Фахим. — Нет. Нет, это не сон… Все намного сложнее. Я понимаю, что это может запутать… Я и сам испугался этого знания, стоило мне выйти из детства… Но твой дядя сказал, что он уже учил тебя кое-чему. — Мой дядя умер. — Я знаю. Я разговаривал с его духом. Он и сейчас здесь. Фахиму стало дурно. — Я пойду, — сказал он, поднимаясь со скамьи. Фридрих схватил его за локоть. — Нет. Нет, подожди, — затараторил он. — Сядь. Я все объясню. Останься в моем доме на ночь, и ты все поймешь. — Что… Что пойму? — Кто ты есть на самом деле. Ночью они отправились в лес. Фридрих крепко держал его за руку, и путь им освещали десятки белых огоньков, мелькающих между ветками осыпавшихся кустов. Фахим даже забыл кутаться в плащ. Было тепло и спокойно. Заимкой оказалась сгоревшая избушка на краю леса. Их встретили молодой мужчина с женой. — Здравствуй, Хенрик, — сказал Фридрих. — Здравствуй, ведун. Они вели себя так, будто их дом не был разрушен огнем. — Познакомься, это… — Фахим. Фридрих недоуменно оглянулся на него, но затем кивнул. — Здравствуйте, господин Фахим. — Матушка передала тебе гостинцы. Хенрик улыбнулся — неправильной, неживой улыбкой. Его жена молчаливо стояла позади. — Спасибо. Как она? — Всех нас переживет. Мужчина рассмеялся — горько, печально. — Это уж точно. Ну, еще раз спасибо. — Пойдем, Фа… Фахим, — сказал Фридрих. — Что с ними такое? — тихо спросил Фахим. Фридрих вновь взял его за руку и повел дальше по лесу, ступая бесшумно, словно кот. — Они умерли. Как и твой дядя. Но не могут успокоиться, в этом беда… Жена Хенрика убила их дочь, а Хенрик убил жену и повесился на дереве… У меня, впрочем, нет к ним сочувствия, но старушка Матильда — его мать — всегда относилась ко мне хорошо, поэтому я не мог сказать ей правду. Наплел что-то про разбойников… Пришлось самому сжигать дом… Мне тогда было пятнадцать, и, в общем-то, я был тем еще дураком. — Ужас. — Да… Тетушка-ведьма тогда год как умерла… Я не совсем понимал, что делаю. Не то чтобы понимаю и сейчас. На что твой дядя надеется? Я ничему тебя не смогу обучить, пусть учит сам. — Чему научить? — Ты разве еще не понял? Конечно, колдовству. Фридрих остановился рядом с широким-широким дубом и развернулся к Фахиму. — Возможно, ты замечал раньше… Когда был в полудреме или пьян… Голоса, которых быть не должно, и лица на краю зрения. Ты пугался и пытался забыть. Но нельзя убегать вечно. Твои предки ждут тебя. — Я не понимаю. — Ты должен наконец принять себя, Обандайя. Стать взрослее. Фахиму казалось, что он сходит с ума — юный голос в одночасье превратился в позабытый лай шакала. И тогда он вспомнил все. Суховей и ливни в сезон дождей, медные браслеты и косы матери соединились в его душе в крепкий-крепкий узел из тоски и надежды. А потом он проснулся. *** Первый снег пришел поздно, но очень быстро замел все тропинки к деревне. Чудилось, что они оказались оторваны от всего мира, но только до первого гостя. К Фридриху приходили с больными детьми и предсмертными просьбами. — Мы немного вздорим с приходским священником, — объяснил как-то юноша, скромно потупив взгляд. — Но местные меня защищают. Они еще помнят, что такое беспокойные духи леса. С ними завела дружбу тетушка, а теперь стараюсь и я. О старой ведьме Фридрих упоминал часто, но не рассказывал многого. Как и о себе. Он учил Фахима видеть и слышать мертвых, блуждать во снах так, чтобы ничего не забыть. — Зима — лучшее время, чтобы научиться видеть сны. Они спали на одной кровати, спиной к спине. Фридрих говорил, что раньше пускал в постель пса, но теперь для него не было места, и лохматый сторож ютился у печи, никак не проявляя недовольства своим положением. Фахим боролся с больным сердцем и голосами. — Ты слишком много думаешь, — вздыхал Фридрих. — Дядя тоже так говорил. — Я знаю. Фахим соврал бы, если бы сказал, что не боится этого мальчика. Его слов, его красоты, не принадлежащей этому миру. Фридрих грел горькие отвары, укутывал Фахима в одеяло, когда тот мерз, а потом уходил на охоту. Долгими зимними ночами он приглашал Фахима в свои сны. Снег не скрипел под их ногами, а мороз терял силу. Утром их будил пес, скребущийся в дверь. Фахим смотрел на сонного Фридриха, не вылезая из-под одеяла, и как мог сдерживал дрему. Чтобы только не терять этот миг. Иногда он просыпался посреди ночи, выныривая из липкого кошмара, и слушал чужое тихое дыхание. Ставни, закрытые на зиму, не пропускали лунный свет, и только рыжие полосы, пробивающиеся из дверцы печи, ложились на дощатый пол. Фридрих всегда спал спокойно, и Фахим сдерживал желание придвинуться поближе, чтобы почувствовать его тепло всем телом. Он совсем перестал себя понимать. Одиночество, свернувшееся в его груди ядовитой змеей, росло с каждым днем все больше. — Мне нужно будет к сестре на Серебряницу, — сказал Фридрих однажды вечером. — Она живет в деревне рядом с Майсфельдом вместе с мужем. Останешься здесь? — А, что, мне нельзя с тобой? — усмехнулся Фахим. Фридрих задумался. — Да в общем-то… Можно. Сестру Фридриха звали Агнес. Они были похожи как две капли воды — но только внешне. Агнес смеялась через слово и не выпускала из рук своего маленького сына, пристроенного на бедре. Ее муж, широкоплечий кузнец Айвор, хохотал еще громче нее. В их большом доме было людно и шумно. И пусть на Фахима не переставали глазеть, он не чувствовал себя неуютно. Фридрих улыбался, слабо, но искренне. Его пес сидел под длинным столом и выпрашивал косточки. На следующий день Агнес загрузила их кучей еды и пожелала хорошей зимы. — Мы до пяти лет жили в монастыре, — рассказывал Фридрих на обратном пути. — Наша мать второй раз понесла вне брака… И ее отец не очень хорошо это воспринял. Когда она умерла, нас забрала одна женщина… Это и была тетушка. — Почему же Агнес не стала ведьмой? Фридрих опустил голову. — Она всегда хотела жить обычной жизнью. Да, она бы могла выйти замуж, даже будучи ведьмой, но это другое… А я слишком рано понял, что мне не будет здесь места. Он не стал продолжать. Фахим пнул снег на дороге, размышляя, отчего Фридрих решил, что не имеет права на простое человеческое счастье. О себе Фахим знал все, но многое не мог принять. Леса близ Майсфельда в его снах сменялись бескрайней саванной. — Ты должен отправиться на родину, когда будешь готов. Чтобы упокоить родных. — Ты не отправишься со мной? — То, что ты мой ученик, не значит, что я обязан всюду тебя сопровождать. Я нужен здесь. — Понимаю. Фридрих неловко потер шею. — Прости… Прости, если обидел. Фахим мягко пнул его ступню под столом и улыбнулся: — Не надо этого. Все хорошо. Они ходили проведать лесных духов: зажигали костры и рисовали знаки на камнях. Фридрих жег в огне засушенные венки. Ветки деревьев пригибались к земле, на свет сбегались звери и прилетали птицы. — Нужно пожелать им пережить зиму и дать потомство весной, — объяснил Фридрих. — Кстати, один из медведей в этом лесу раньше был пасечником в Майсфельде. Фахим засмеялся. — Правда? — Честное слово! Мы с ним разговаривали пару раз, когда он выходил из спячки. У него осталась дочка в деревне. Иногда он приходит ее проведать. Фридрих нес с собой волшебство, которое Фахим давно позабыл. Много лет назад оно срывалось с языка дяди, дарившего удачу охотникам. Маленький Фахим стоял рядом с ним и запоминал слова, которые теперь никогда уже не вспомнит. — Ты, должно быть, очень одаренный колдун, — сказал он Фридриху в один из зимних вечеров. — Дело не во мне, а в тетушке. Когда ведьма умирает, она передает силу своему ученику. — Ох, я точно умру раньше тебя, так что не видать мне твоей силы, — рассмеялся Фахим. Фридрих пожал плечами и криво улыбнулся. — Ну, что поделать? Но я бы надеялся на твоего дядю, когда ты его упокоишь. Зима заканчивалась. — Я собирался в столицу, к королю. — О, духи говорят, что там очень много мертвых. И все немного не в себе. — Почему? Фридрих взглянул на него так, словно не хотел отвечать. Они сидели на завалинке дома плечом к плечу, радуясь первому теплому деньку. Снег еще не таял, но уже можно было не бояться отморозить себе что-нибудь. — Они прокляты, — тихо сказал Фридрих, опустив взгляд на свои руки, сложенные на коленях. — Страдают. Не могут оттуда выбраться. Эхо их печали достигает даже этих мест. — И ты ничем не можешь им помочь? Он не ответил. — Фридрих. — Я не хотел бы там появляться. Я не обязан помогать всем мертвым в мире. Фахим наклонился ближе, чтобы заглянуть ему в глаза. — Ты недоговариваешь. Фридрих нахмурился, потер лицо руками. — Там мои предки, Фахим. Моя мать родила от короля. Я не знал этого, пока духи не рассказали. Но даже так… Королю не было дела до нас, он не спас нашу мать, когда мог. Почему тогда я должен беспокоиться о его предках? Они страдают сотни лет — пострадают еще. — Ты не настолько жесток, — мягко улыбнулся Фахим. Фридрих взглянул на него и будто бы споткнулся об эту улыбку, задержался взглядом на губах. — Ты прав, — тихо выдохнул он и снова отвернулся. Его щеки были розовыми от холода. — Но я не уверен, что готов к такому испытанию. — Я буду с тобой. — Фахим… Фридрих взволнованно вздохнул и поднялся на ноги. Заходил туда-сюда, притаптывая снег. Фахим смотрел на него снизу вверх, щуря глаза от теплого солнца. — Я не знаю. Как я могу уйти? Фахим взял его за руку, вынуждая остановиться. Выдохнул на замерзшие пальцы, спрятал их в своих ладонях. Фридрих замер перед ним, закрыв собой солнце. — Вовсе необязательно уходить сейчас, — тихо произнес Фахим. — Просто знай, что ты не будешь в этом путешествии один. Рука, заключенная в его пальцах, дрожала. Фридрих не отрывал от нее взгляда, даже в тот миг, когда Фахим слабо прижался к ней губами. Пес, спавший в доме, запросился наружу, жалобно скуля. До праздника Таяния оставалось пять дней.