Барон Одного Угла

Фридрих всегда знал, что этот момент настанет. Когда-нибудь Фахим умрет, раньше или позже. Им придется проститься. Маленький Обандайя во снах смотрел загнанным зверем. Старая женщина по имени Айша отмыла его от въевшейся грязи и пыталась накормить. Мальчик отказывался. Он не плакал и не боялся. Лишь молчал и смотрел на плошку с кашей в руках. Фридрих присел рядом с ним на скамью. Айша обеспокоенно причитала, бегая туда-сюда по кухне. Приближался обед, и ей нужно было накормить хозяина и его гостей. — Здравствуй, Ветерок, — тихо сказал Фридрих. Обандайя поднял взгляд и уставился на него большими-большими глазами. — Меня зовут Фридрих. — Да малец не выговорит твою тарабарщину! — воскликнула Айша. Фридрих смутился. Обандайя не понимал ни слова. Тогда Фридрих прижал ладонь к своей груди и произнес старое детское имя, которым когда-то давно его называла сестра: — Фефе. Мальчик неуверенно кивнул. Так все и началось. Днем Солвейг смотрела с обидой и яростью, ожидая вестей о духе учителя. Фридрих ничего не мог ей сказать. Он отпускал ее далеко в лес, а сам пытался урвать крохи сна. Во снах Фахим жевал лепешку на жаркой кухне и выслушивал крики Айши. Когда Айша прекращала выкрикивать, она подходила к мальчишке и давала ему поесть еще. — Он же лопнет, Айша, — устало произносил Фридрих, сидя на скамье рядом с Фахимом. — Не лопнет! Ты посмотри, какой он худой! Фахим почти не говорил. Когда они вдвоем прибирались у господина Карама, тот подзывал мальчика к себе и терпеливо указывал на вещи, которые нужно было сделать. Даже если Фахим не понимал слов, он понимал язык человеческой доброты. Фридриху не казалось, что держать в доме рабов — знак добра, но Фахим думал иначе. Для него, лишенного дома, семьи и языка, любая забота виделась высшим проявлением любви. Он молчал и не плакал, даже когда на него кричали люди на улице. Даже когда он начал понимать их слова. — Не слушай, — прошептал Фридрих, когда они вместе шли к стеклодуву за бутыльками для настоек. — Я не слушал, — тихо ответил Фахим, не поднимая головы. — Ты молодец. Господин Карам не сказал ему ни единого злого слова, но был жесток в другом. Он всегда говорил только правду, не смягчая ни единый угол. — Если ты будешь бояться всего на свете, я больше не выпущу тебя из дома, — произнес он, когда Фахим отказался идти на рынок без Фридриха. — Как же ты повзрослеешь, если не будешь брать на себя ответственность? С того дня Фридрих больше не помогал Фахиму ни в чем. Иногда они разговаривали, утомившись после тяжелой работы по дому, но не так, как прежде. Точнее, как они будут разговаривать много лет спустя. Фахим говорил мало и по делу: ни смешинки, ни увлеченности. Он видел перед собой лишь господина. Когда его освободили от рабства, он подошел к Фридриху и горько сказал: — Я этого не заслужил. Фридрих отряхнул руки, испачканные в садовой земле. — Ты что такое говоришь? Фахим скривился, опуская взгляд. — Господин считает, что я смогу продолжить его дело, раз уж у него нет сыновей. Но это просто смешно: я никто, и люди меня никогда не признают. Они поймут, кто я, только взглянув на меня! Он не плакал. Обида на судьбу заставляла его злиться. — Так сделай себя кем-то, — сказал Фридрих твердо. И ему показалось, всего на мгновение, что Фахим узнал его. *** Горе копилось в Фахиме, словно дождевая вода. Оно откладывалось до лучших времен: Фридрих видел это в напряженных плечах и стиснутой челюсти. Кинжалы и ножи прятались в доме господина Карама, но не могли удержать его от смерти. В глазах Фахима не было другого виновного, кроме него самого. Слова застревали в горле. Фридрих никак не мог его утешить. Он никак не мог утешить себя. Фахим не помнил его и вспомнит нескоро; и пусть они были рядом, между ними зияла пропасть. Фридриху не было места в этих воспоминаниях. Днем Солвейг отчитывала его за ненадетую шапку и крепко обнимала за пояс. Фридрих не горевал, но ощущал пустоту, что раздирала ребра, словно в изощренной пытке. Этой зимой он спал вдвое больше, чем привык. Фахим учился улыбаться вновь. Ночь, вторая, проведенная в чужих домах. Фридрих перебирал травы, развешенные под потолком. Когда Фахим возвращался, они молча составляли рецепты лекарств. Когда Фахим возвращался хмельной, Фридрих уводил его в постель, поддерживая под локоть. В груди неприятно ныло. — Я скучаю по тебе, — тихо говорил он, невесомо касаясь лба Фахима кончиками пальцев. — Может, найдем тебе жену, — бормотал Фахим в полудреме. Фридрих смеялся, накрывая его глаза ладонью. Как тогда, когда волки обступали их со всех сторон в ночном лесу. Время шло слишком медленно. Наступило лето, и ему исполнилось пятьдесят. Солвейг больше не спрашивала о Фахиме: юное сердце переносило горе легче. Фридрих обманывал себя, погружаясь в сны. Будто знал правду, но не желал ее признавать. Но нет. Не знал, в этом все дело. Фахим не говорил, что будет после его смерти, потому что не мог знать тоже. И ни спросить, ни посоветоваться. Его больше не было рядом. В султанском дворце Фахим улыбался, окруженный золотом и лестью. По ночам он сдвигался к самому краю постели, но никогда не падал. Фридрих касался его лба, его век и лелеял свою беспомощность. — Можно я его заберу? — спросил господин Гассан в одном из снов. Фридрих не поднимал головы, стоя у стены. — Зачем это? — фыркнул Фахим. Гассан застал его посреди заготовок лекарства от грудной жабы. Он скрывал, но сердце беспокоило его все больше и больше, особенно по вечерам. — Расул хочет попробовать северянина. А ты знаешь, не так просто найти красивого северянина. Фридрих не видел лица Фахима, но подозревал, что тот был недоволен. Ему самому ситуация показалась смешной, и он еле сдерживал улыбку. — Фридрих мой слуга, Гассан. С чего бы мне отдавать его тебе или Расулу? Он мне нужен. — На одну ночь! — взмолился Гассан. Краем глаза Фридрих заметил, как он повис у Фахима на шее. Фахим выпутался из объятия и вздохнул: — Почему бы тебе не спросить его самого? Фридрих вздрогнул. Нет. Ему нельзя поднимать головы. Нельзя говорить с сыном султана, это против всех правил. Неужели Фахим поиздеваться решил? — Что мне обсуждать с… — начал было Гассан, но вдруг осекся, будто понял, что за игру затеял его друг. — Фридрих не просто раб, — заметил Фахим. — На своей родине он тоже когда-то был принцем. Фридрих не выдержал и удивленно взглянул на него. Что это было? Он вспомнил или шутит? Он не мог знать. В той истории, что Фридрих сочинил для своих снов, он никогда не имел королевской крови. — Это правда? — воскликнул Гассан, подлетев к Фридриху и схватив того за плечи. В его глазах было столько восторга, что Фридрих растерялся. В Кайнаре еще никто не смотрел на него так. Даже Фахим. Гассан был красивым, пусть Фридрих и не имел права на него смотреть. Нельзя было не заметить его правильных черт лица, больших карих глаз, обрамленных длинными ресницами; Гассан был из тех мужчин, чья красота граничила с женской, но не настолько, чтобы подвергаться насмешкам. На его лице не было той усталости, что сопровождала тяжелые раздумья, и именно поэтому он мог сохранить юношескую чистоту в свои тридцать. Фридрих не посмел ему ответить. — Раз так, то я и правда не могу не спросить твоего согласия… — протянул Гассан, не убирая горячих рук с его плеч. Фридриху не хотелось их скинуть. Просто ему было неловко. — Я не могу, господин, — ответил он совсем тихо. Хотя весь стыд он растерял еще тридцать лет назад, он старался подчиняться правилам, заложенным снами. — Он твой? — недоуменно спросил Гассан у Фахима. Тот засмеялся. — Нет. Конечно, нет. Конечно. Фридрих даже не мог обидеться, потому что в то время в реальности, а не в подсмотренных воспоминаниях… Что ж, ему было около десяти лет. Когда Гассан ушел, расстроенный и неудовлетворенный, Фридрих обессиленно привалился спиной к стене и спросил: — А если бы я пошел, что бы ты делал? Фахим улыбнулся. — Ты бы не пошел. — С чего ты взял? — Тебе это неинтересно. Фридрих вдруг засмеялся, ощутив себя оскорбленным. — Кто я, по-твоему? Монах? Фахим замер, нахмурился. Неудачно задев пальцами нож, уронил его со стола, а когда наклонился вниз, случайно смахнул свежие листья адониса. Фридрих заволновался, но не двинулся с места. Если Фахим все вспомнит, это разрушит сон? Они больше не увидятся? — Прости за грубость. — Ничего, — ответил Фахим, закончив поднимать вещи с пола. — Просто я правда об этом не задумывался. Ты же моя семья. Понятное дело, я хочу уберечь тебя от этой грязи. — А почему себя не бережешь? Фахим тихо засмеялся, скромно пожал плечами. — Ну, а мне все средства хороши. От Гассана Фахим всегда возвращался уставший. Заваливался на постель и не вставал до полудня. Фридрих приводил аптеку в порядок, но мысли успокоить не мог. За всеми улыбками, за бахвальством и щедростью Фахим прятал искореженное рабством сердце. Есть боль, которую они делили на двоих: в поисках места, которое они могли бы назвать домом, им пришлось многое пережить. Но иногда страдание нужно перенести одному, чтобы не чувствовать себя беспомощным. Летом Фридрих и Солвейг отправляются в Грофстайн. *** У Густава всегда находились ответы, пусть болезненные, немыслимые, но правильные. Фридриху понадобилось тридцать лет, чтобы принять это: ведь если пути вновь привели его домой, значит, в этом и был замысел. Подслеповатые глаза смотрели с добротой, от которой хотелось спрятаться. У Фридриха не было сил улыбаться в ответ. Грофстайн изменился, и они тоже: Густав не был дряхлым стариком, но с трудом ходил; Фридрих не был молод, но в собственных снах представал тридцатилетним. — Когда его не стало? — тихо спросил Густав. — Этой зимой. Не было сил ни говорить, ни поднять взгляд. Майнбург, словно злой дух, проникал в его тело, чтобы отравить мысли унынием. Хоть что-то осталось прежним. — Я чувствовал, но не мог понять, в чем дело, — печально сказал Густав. — Мертвые, которых мы не смогли упокоить, приходили ко мне, словно потерянные дети. А я не мог им ничем помочь. — Мы оставляли за собой следы, а теперь одни из них оборвались. — Понимаю. За прошедшие годы Фридрих научился сам искать пути и вести по ним других. Души мертвых стекались к их дому в лесу, словно заблудившиеся путники, и находили приют и успокоение. Это никогда не было проклятием и даром не было тоже; чтобы подарить покой отчаявшимся, нужно их полюбить. Как бы ни были они безобразны, жестоки или безумны, без доброты человеческой они никогда не увидят света. Никто не спасет их в темном-темном лесу. Горло Фридриха сжалось, когда он произнес: — Это тяжелее, чем я думал. Ладонь Густава была сухой и горячей. Фридрих сжал ее в ответ, бездумно глядя на старые шрамы от ожогов. — Тебе теперь нужно позаботиться о девочке. Солвейг где-то за стенами дома архиепископа искала способы пробраться на крышу, чтобы взглянуть на город с высоты. Фридрих оставил ее во дворе без тревоги и страха, потому что знал, что с ней ничего не случится. — Ты знаешь, зачем мы приехали? — спросил он Густава, наконец подняв голову. Брат внимательно смотрел на него в тусклом свете свечей, в комнате с заколоченными окнами, где принимают гостей, но давно не живут, и Фридрих впервые ощутил, что соскучился. Тоска тяжело осела в сердце, сдавила грудь виной за все годы молчания. — Ты хочешь, чтобы она приняла нашу веру. — Да. — Слезы жгли глаза. В те страшные времена, когда он потерял все, что имел, только Густав находил правильные слова. В темноте приходской церкви под Гросбургом, в маленькой комнате в церковном доме в столице — брат всегда помогал ему найти нужные тропы. — Да. Она знает обряды и знает молитвы, но я хотел, чтобы ты посвятил ее. Но Солвейг, она… Она словно дикий зверек, язычница по природе, и я боюсь, что это совсем ей не нужно. И не стоило ехать так далеко только за этим. Но я не мог… — Тебе нужно поговорить с ней, — улыбнулся Густав. Морщины на его лице сложились так правильно, будто он улыбался очень часто. — А потом приходите ко мне, даже если она откажется. Я был бы рад с ней познакомиться в любом случае. Любовь есть ключ от многих дверей. И если заблудшие жаждут ее, будто воды в пустыне, Фридрих не может не открыть свое сердце, чтобы они могли напиться. Фахим был таким же, но теперь и он заблудился в ворохе воспоминаний. Фридрих распутывал их, словно клубок, терялся среди оборванных нитей и не мог найти конец. Потому что не хотел. Если найдет новый сон, отсрочит расставание. Никому не дано знать, чем все закончится, а Фридрих не желал отпускать болезненные миражи. — Вы познакомились с учителем здесь, в Майнбурге? — спросила Солвейг ближе к концу лета. — Да, — кивнул Фридрих, глядя на двух хороших коней, выставленных на продажу на площади. — И как это случилось? — Он тебе не рассказывал? — не поверил он. — Не-а, — протянула Солвейг и засунула в рот травинку с обочины. Она находилась в той поре, когда девочки становятся девушками, и Фридрих никак не мог этого остановить. — Он бежал со своей родины и решил служить мне. — Рыцарем? Фридрих не сдержал смеха. Взглянул на насупившуюся Солвейг. — С чего ты взяла? Не помню у него мозолей от меча. — Ну тогда кем? Лекарем? — Нет, — улыбнулся Фридрих, ощутив укол тоски по прошлому. — Он был шутом. — Да ну нет! Ты шутишь! — воскликнула Солвейг, пихнув его в бок локтем. — Не шучу. — Не может быть! Учитель слишком умный, чтобы быть шутом! — Вот именно потому что он слишком умный, он и смог быть шутом. Солвейг схватилась за голову и простонала: — Я сейчас с ума сойду, дядя! — Не преувеличивай. — Нет, ну!.. Ну как! Фридрих взъерошил ей волосы, посмеиваясь. — Он был хорошим шутом. Все при дворе его очень любили. Слова не передадут, как. Тридцать лет прошло, а Фридрих помнил, будто это было вчера: тоскливые коридоры донжона, теплый смех, разносящийся по этажам, вино на двоих на полу у камина, полная луна, клятвы. Ночи, что прежде полнились ужасом, с его приходом обратились в убежище. Когда во снах Фахиму настал черед оставлять все, что он знал, когда смерть стала его заклятой спутницей, Фридрих не мог его утешить. Юсуф говорил жестокие, но правильные слова: если Фахим не сбежит, его убьют. День-другой, и это свершится. Если бы не Юсуф, они никогда бы не встретились. Тошнота подобралась к горлу, стоило это осознать. — Фридрих, ты со мной? — отчаянно спросил Фахим. Казалось, будто бы дворец охватил пожар, но над ночной столицей висела зимняя тишина. Огонь вспыхнул лишь в тревожных сердцах. — Я не могу. Фахим схватил его за руки, сжал почти до боли. — Как это не можешь? Они тебя точно не пожалеют! — Я должен остаться здесь, чтобы твое отсутствие не сразу заметили. — Он прав, Фахим, — твердо произнес Юсуф. — У тебя не будет другой возможности сбежать. Корабль Эхис отплывает следующей ночью. Юсуф всегда был сильнее. Фридрих не знал его достаточно хорошо, но доверял, как человеку, с которым чувствовал родство. — Нет! — закричал Фахим. — Что за чушь, как я могу его оставить?! Его убьют, уничтожат… — Все будет хорошо, Ветерок, — тихо перебил Фридрих и, высвободив ладони из крепкой хватки, вытер глаза Фахима от слез. — Мы обязательно встретимся снова. И эта встреча все изменит. *** — Учитель меня вспомнил? Фридрих обернулся. Солвейг куталась в теплый плащ, хмуро глядя куда-то под ноги. Маленькие снежинки падали на ее растрепанные волосы, отражаясь на солнце, словно алмазы. — Солвейг, — тихо сказал Фридрих. В нем не было ни печали, ни тоски. Время бежало вперед, не тревожась о чужой боли. — Иногда люди умирают навсегда. Она кивнула, опустила голову еще ниже. — Не нужно плакать. — Я хочу. — Хорошо. Мимо них проехал мужичок на запряженных санях. Фридрих встал перед Солвейг, загораживая ее. — Как же так? — отчаянно спросила она. — Он обещал! — Он не мог знать. Воспоминания — вот, что остается после таких, как мы. Потерянные души стремятся к любви. Отпустить их, подарить им покой — высшее ее проявление. Как бы ни было больно тем, кто живет дальше. Осколки памяти собрались воедино. В том сне, когда Фахим впервые увидел Фридриха в тронном зале, все встало на свои места. Настала пора прощаться.