Отчего так в Биндюге березы шумят?

Суд закончился. Отшумели дебаты и прения. Отзвучали речи прокурора и защитника. Отахался народ, слушая историю, рассказанную приезжей звездой Гедымгейтовичем, отсмеялся после метких реплик Эредина, отгрустил, сочувствуя Мистле, и отбесился, активно выражая общественное порицание наглым и зарвавшимся чародюгам. В итоге справедливость восторжествовала, виновные были изобличены и наказаны по всей строгости Темерского закона. А народ разошелся по домам, умиротворенный и просветленный, тихо и торжественно храня в памяти судьбоносное событие, свидетелями которого им довелось нынче стать; храня бережно, боясь расплескать и упустить хоть каплю информации о таинстве, к которому волею судеб (а точнее, некоторых шиложопых земляков) им удалось приобщиться. Биндюгинский бабком дружно и слаженно дошагал до центра, а затем разобщился, чтобы тихо и мирно расползтись по домам. Это завтра детали нынешнего суда будут вновь извлечены из памяти с тем, чтобы быть перетертыми и пересуженными, это завтра вновь будет разметан словесный бисер с тем, чтобы недавно минувшие события засверкали новыми неожиданными гранями, завтра все будет передумано и переиначено. Но пока каждый хотел уложить в своей голове случившееся, радостно предвкушая, как долго можно будет вспоминать этот важный для Флотзама и его окрестностей день. Не являлась исключением из общего правила и бабка Васка, которая, конечно, не могла остаться в стороне от столь значимого события и отжала себе неплохое место в зале суда, ссылаясь на то, что она является ближайшей соседкой потерпевшего, знает этого паразита с малых лет, слышала буквально своими ушами историю развития отношений Филиппы и Эредина — аж почти оглохла от воплей этой прошмандовки и заработала нервенный срыв от постоянного недосыпания, ибо орала та преимущественно в ночное время, когда добрые люди спят, и в связи со всем этим именно она, бабка Васка, служит наиценнейшим свидетелем, показания которого могут сыграть ключевую роль в этом запутанном деле. Сейчас же она, отколовшись от бабкома, не спеша шла по своей улице, направляясь к дому и испытывая чувство глубокого удовлетворения от плодотворно проведенного дня. Отличное настроение немного портил лишь тот факт, что все Васкины знакомые, соседи и просто односельчане если не видели своими глазами то, что происходило в зале суда, то по крайней мере слышали своими ушами. А это значило, что роль первоисточника и кладезя ценной информации для неофитов Васке на сей раз не светила. И хотя обсуждать такое судьбоносное событие, конечно, было интересно, но это и близко не могло сравниться с радостью, которое испытывает рассказчик и просветитель, первым приоткрывающий перед благодарным и затаившим дыхание слушателем завесу тайны. Уже практически смирившаяся с неизбежным Васка шествовала мимо дома Терзиефыча, а увидев соседа, который был занят поправкой покосившихся колышков у одного из кустов смородины, машинально и привычно кивнула ему, приветствуя, и уже было собралась сказать что-нибудь соответствующее случаю, как вдруг ее озарило: Терзиефыч был одним из тех, кто почему-то не присутствовал на сегодняшнем заседании. Затаив дыхание и боясь поверить своему счастью, Васка остановилась и воззрилась на ничего не подозревающего Региса, в глазах ее вспыхнул хищный огонек, а затем она незамедлительно, как коршун, завидевший добычу, пошла в атаку. — Сосед, а ты что это на суде не был? — спросила она, для начала дипломатично. — Так вышло, — развел руками Регис, всем своим видом являя сожаление. — Ну что ж ты так, такое событие, — покачала головой Васка. — У нас с Детлаффом было неотложное дело в Элландере. Пришлось ехать. Мне конечно очень жаль, что я пропустил такое важное и интересное событие, но… — Ничего, — поспешила успокоить Региса Васка. — Ща я тебе все обскажу в луччем виде. Сядай-ка вот на лавочку да слухай. — Право, мне крайне неудобно вас так затруднять, — попытался отговориться Регис. — Ничего-ничего, — отмахнулась Васка. — Это мой долг, с конца в конец. А то ж как, по суседству живем, видались с тобой, а я не поделилась такой важной информацией. Не по-людску так и не по-соседску. Нешто мы тут нильфы какие беззаконные. Слухай, кароч, сюды. Ой, чё была-а, — Васка покачала головой, демонстрируя крайнюю степень значимости события, о котором собралась поведать. — Никаких сериалов не нать. А все Цирька наша. Из-за её весь ентот сырный бор разгорелси. — Цири? — вот тут Регис действительно удивился. — Она-то тут при чем? Я думал, это чародейки флотзамские какую-то пакость незаконную замутили. Кстати, чем дело-то закончилось? — Да чё чародейки, — отмахнулась Васка. — Посадили их, знамо дело. Это даже нашему троллю было с самого первоначалу ясно. Тут ничего интересного. — А в чем же тогда суть? — не понял Регис. — Послушать, как оне изворачиваться будут, сучки пронырливые, а Исенгримка и протчие — их изобличать. Ну и самое главное — надо ж было узнать, с кем в итоге Эрединка-то наш останется. — Вон, оказывается, дело-то в чем, — понимающе закивал Регис. — И что, узнали? — Ни хрена, — покачала головой Васка. — Правда, Хен этот, который Гедымгейтыч, колдун столичный, речь очень познавательную толкнул. Столько интересного рассказал: и про посохи, и про магию, и про заговоры всякие вредоносные. Так говорил завлекательно — прям заслушаисси. Вот зато сразу видно, что человек приличный и колдун авторитетный, не то что наша Йенка, которая только одно волшебничество и умеет — с голой жопой по деревне бегать. — А разве Йеннифэр тоже замешана? — не понял Регис. — Не. Я ж и говорю, чтоб такие дела проворачивать, одной голой жопы мало, еще голову на плечах иметь надо. И в голове — мозги, а не гламурию сиренево-крыжопниковую. Потому вот хоть и Цирьку нашу взять… — А Цири тут при чем? — спросил Регис, который уже кажется окончательно утерял нить беседы. — Ну, а как жа. Из-за ей же всё завертелося. И она сама в грязь лицом не ударила перед Гедымгейтычем, показала тож, что у нас в Биндюге можно такой шоу-пизднесс замутить, что куда там столицам. Эрединке прилюдно дала в морду — и была такова. Молодец девка! Звезда, одно слово. — За что — в морду? — За гульбища его бесконечные, знамо дело. За что ж еще. Дело-то с чего завертелось: Эрединка енту Фильку трахал-трахал, а потом — опа — и на Цирьку переключился. А Фильке завистно, она тут заяву Вярношке, мол, прошу содействия, обяжите означенного Эрединку, чтоб мине, Филиппу Эйльхартиху, магессу всеми уважаемую, изнасиловал. А то непорядок, какую-то Цирьку он, панимаишь, трахает, а мине, всю такую-растакую, расписную-золотую насиловать не хочет. Я к нему, и так, и эдак, и подлещиваюсь, и подмащиваюсь, товар кажу и лицом, и жопой — бери и насилуй. А он ни в какую. Всех баб кругом, что характерно, имеет — токо пыль столбом, а мене насиловать не хочет. Ну вот куда тут? Расстроилась баба совсем. Ошалела от горя и недотраха. Оно в какой-то мере и понятно: ведь у ей-то самой супруг дедок-магик давно ни к чему не годен. От таких делов, знаешь, озвереешь. Вот от отчаяния и пустилась Филька во все тяжкие, ижно на девок кидаться стала. Соблазнила Мистлю, подружку Цирькину. Это она так хотела своей сопернице отомстить. А тут новая оказия: Мистля та как Эрединку увидала — так и все, влюбилась без памяти. Что неудивительно, он мужик красивый, видный и обхождение с девками у него оч-чень приятное. Как Филька про то прознала, крышу-то у её и сорвало. Понесло бабу по кочкам во все тяжкие. Сперла у супружника свово посох магический и пошла с его помощью крутить запрещенные магические ритуалы. А в сообщники себе взяла Детмольда и Сабринку. Токо что-то у них там пошло не так, с магией-шмагией ентой. А все почему? А потому что лично я всегда говорила: ничего хорошего от ентой магии не бывает, никакой от ее пользы, окромя вреда. Так и вышло. Хотели Эрединку заглумить, а в итоге заглумились сами. Чудить стали — аж смех и грех, сказать — и то страмно. Прикинь, Филька с Сабринкой поперли у Ортолашки ботинки старые и начали в их бегать. По пустырю ночью. Заголивши, как Йенка наша. А Детмольд — мужаложец старый пошел бомжей с Алмазной соблазнять. А как отчуняли они втроем да сообразили, чего понатворили, пошли следы заметать. Детмольд свово бомжа-любовника чуть не отравил, а енти две клуши решили на Сорельку все свалить. Мол, енто он Мистлю снасильничать хотел, а вовсе не они. — Баб Васк, погоди, — прервал поток соседкиных откровений Регис. — Что-то я совсем запутлся. Кто кого хотел изнасиловать, кто кого отравил, кто кого заглумил? — Филиппа — Эрединку, токо наоборот. А Детмольд — бомжа. А Сорелька — Мистлю, токо не хотел, а его подставили. А все посох, страшенная в ем сила оказалась, нельзя его было брать в неумелые руки. — А как же Цири? — А что Цири? Она тут вообще ни при чем, — покачала головой Васка. — Она все это время дома в Биндюге сидела, о том, что во Флотзаме творится, ни сном ни духом не знала-не ведала. А как прознала — Эрединке по морде врезала. И правильно сделала. Нехер кобелем таким потому что быть и сувать свое хозяйство во все дырки без разбору. Я Эрединке всегда говорила… — Так кто в итоге виновным-то оказался? — перебил Васку, уже готовую пуститься в долгое морализаторство, Регис. — Магички с Детмольдом. Им за посох пожизненное дали. Шоб больше гражданам бошки не глумили. Ну и Сорелька тоже немного. — А Сорелька за что? — Ну-у, — Васка задумалась. — А нефиг было под Эрединкины кулаки подставляться, — быстро нашлась она. — Потому что чё он провоцирует? Сидел бы дома, был бы не виноват. А так пошел по ночам шляться — вот и получил. От Эрединки по башке и еще два года условно. — Значит, вину Филиппы, Сабрины и Детмольда доказали, — решил уточнить Регис. — Дооо, — авторитетно заявила Васка. — Исенгримка ихние выверты своим разумом враз пронзил и домыслы в пух и перья разнес. А потом еще експерт пришел и сверху прихлопнул. Молоденький вроде, но ушлый и дотошный жу-уть, прям чисто Авик наш. Как пошел чесать: и про стертые подошвы, и про песок на башмаках, и про кровя на лопухах, и про нитки на кустах, и про печатки пальцев на бутылке — все учел, ничего не забыл. Так магичкам и сказать было нечего. Експерт им: «как ваши нитки на кусту повисли?» А Филька че, токо и смогла изречь, что, мол, каком кверху. А уси знают, что у ниток кака нету, а раз нету кака, то нема и ног, из его произрастающих, соответственно перемещаться у пространственных пиреях те нитки самостоятельно не могут. Так-то, — Васка многозначительно подняла вверх палец. — А потом Исенгримка сказал, что умышляли, потому что предвидели и желали наступления вредных последствий, злонамеренно используя посох и заговор для углумления. И Эрединка тому живой наглядный пример. Ибо помнит, как с Мистлей трахался, а как Сорельке морду бил — забыл. А ведь все знают, что такого быть не могет, чтоб Эрединка самовольно такие важные для его весчи, составляющие, можно сказать, основу его драчливой сучности, мог взять — и забыть. А раз умышляли, значит виновны. Защитник ихний, Доррегарайка который, попробовал Исенгримке возразить, но тут слово Лютик взял. — Лютик? — удивился Регис. — А он-то тут с какого боку? — А он с боку гражданской позиции. Ему совесть молчать не позволила, — важно изрекла Васка. — И такую прочувствованную речь наш завклубом двинул — мы ижно прослезилися все. Вот что сказать, талант он все-таки, хоть и шелопут. — И что сказал Лютик? — А правду чистую. Что недопустимо енто — граждан всякими заклятиями ума лишать. Мы тут, типа, че, в темные века что ля живем. Нонеча — не то, что давеча. У нас щас свобода всякого хреноизмыслия и дерьмократия давно в полный рост, цветет и пахнет. — Чем она у нас пахнет? — с некоторым опасением спросил Регис. — Известно чем, — уверенно ответствовала Васка. — По названию-то рази не понятно. Но, как Лютик сказал, енто наше великое завоевание, и мы его никакому врагу не отдадим. А енти злыдни магические покусились на самое святое. Гляньте, грит, токо на безутешного отца и молодших братьев, которых едва не лишили единственного кормильца в лице Эрединки, а также надежды, опоры и утешения в старости. — Это Имлю с Карькой кормильца лишили? — решил уточнить Регис. — Их, — кивнула Васка. — Ну так правда же чистая. Они ж молодшие братовья Эрединкины. Уси знают, что он им как мать. Куды ж мальцы-то без его, как жили бы, трудно им было бы без старшего. Ну, а уж когда Каомханыч наш с места встал, так все, на его скорбный лик глядючи, прям и полегли. Натурально бледный, схудавший, под глазами круги, печальна-ай — аж у самих слезы наворачиваются. Вон как отца-то от Эрединкиных бед умучило. И то сказать — сын же родный, молодой, здоровый, красивый — и без памяти. Как жить-то с таким дальше, че делать? В обчем, как глянули мы на Махаоныча нашего, так за малым не кинулися самосуд чинить, мажеек спасло токо то, что за решеткой они находились, не дотянуться до их было, чтоб глазья наглючие им повыцарапать. Во-от, — сказала Васка после небольшой паузы, с течение которой она собиралась с мыслями и переводила дух, а ошеломленный Регис осмыслял услышанное и видимо представлял себе яркие картины действа, происходящего в суде. — А потом уже Мистля выступать стала. Ей слово дали. Ну, я те, Эмилюшка, скажу и страху мы натерпелися с ее рассказа. Жуть одна! Такого и в кино не увидишь. Токо представь: ночь, пустырь, вокруг никого, токо по кустам кто-то шхерится да завывает заунывно. Досталося в обчем девке. Врагу такое не пожелаешь. С таких ужасов кто хошь штаны обмочит. Ну скажи, Терзиефыч? — Да, — подтвердил Регис. — Очень страшно. Я бы на месте Мистле точно… ну, испугался бы. — Ну что ты, тут те и мыстика, и заговоры секретные на кровях, — с заговорщицким видом произнесла Васка. — О-ой, что ты, Эмилюшка! — вдруг она хлопнула себя по лбу. — Я ж еще одно важное забыла. Яны ж Эрединке уси руки исколоть ухитрились, да так, что тот и не заметил. Кровь из его высосали, а потом колдунство на этой крови намутили. О как! Видал, че откаблучили! Ну, как тебе такое? Чисто вомперы, а не люди. Ну не сучки? — Как это возможно? — удивился Регис. — Ну как-как. Наверное, еще когда сюды ходили. Эрединка затрахается, а яны в это время поколют. Он же ж, кады бабу чпокает, ничего и никого кругом не замечает, как глухарь на току. Так увлекается процессом, да. А яны воспользовались. Во! Значить, давно измышляли. И, как Исенгримка сказал, поэтому виновны. Правда, експерт сказал, что в ручках двери иголки для колотья были у их вмонтированы. Но я подозреваю, что все енто она наспех сообразили токо для отвода глаз. На самом деле было так, как я говорю. Вот она, правда-то. Если б мене спросили, я б сказала. Но, — Васка вздохнула и сокрушенно развела руками. — Не поинтересовалися оне у меня. — Да, это они, конечно, маху дали. Не учли мнение такого ценного свидетеля, — покачал головой Регис. — Не учли. А я б могла им много интересного поведать. Но ладно, — смилостивилась Васка. — Все равно справедливость восторжествовала. Доказали их злодеяния по всем статьям и пунктам. И осудили. Пожизненно за решетку. Теперь уж они не вылезут посохами махать. — А сам-то Эредин что? — поинтересовался Регис. — А че Эрединка, — пожала плечами Васка. — Да как всегда. Доррегарайка ему говорит: «Что ж вы так, Эредин Бреккгласович, с дамой-то. Ну неужели вам трудно было ее уважить. Ну подумаешь, изнасиловали бы разок, раз она так настаивала. Не убыло бы с вас». А Эрединка ему в ответ: «Иди ты в жопу, те надо — сам и насилуй. А у мене принципы. Не насильник я — и точка. А насчет сильно настаивающих, чтоб ты знал, есть бабы, которые вроде бы и дают, но так, что брать не хочется. Вот Филиппа как раз из таковских». Больше Эрединке вопросов подобного толка никто уже не задавал. — В общем, все хорошо, что хорошо кончается, — подытожил Регис. — Кончается ли, — со значением подняла палец вверх Васка. — Что вы хотите этим сказать? — насторожился Регис. — А то, — загадочно произнесла она. — Вот помяни мое слово, Терзиефыч, будет ишо у ентого дела послехвостие. Енто я тебе как експерт говорю. С этими словами Васка поднялась с лавки и потопала к дому.

* * *

— Здрасьте, я это! — заявил Эредин, входя в кабинет, где сидели Хен Гедымгейтович, Эльтибальд и Русти. — Вы говорили, что можно еще раз попробовать вернуть мне память? Так я готов. — Хорошо, — кивнул Хен. — Проходите. Присаживайтесь. Сначала я должен разъяснить вам процедуру, а потом, если вы согласны со всеми манипуляциями, которыми она будет сопровождаться, вы поставите свою подпись — и мы начнем. — Да я заранее согласен, — пожал плечами Эредин. — Давайте маляву вашу, я сразу подпишу. Чё за хвост резину-то тянуть. Все равно это только формальность. — И тем не менее, я обязан ознакомить вас с основными моментами, — невозмутимо продолжил Хен. — Во-первых, для начала процедуры вам нужно выпить настойку. Это нужно, чтобы погрузить вас в сон. Потому что наш уважаемый Эльтибальд Эльтибальдович рассказал, что обычные методы на вас действуют, как бы это… туго. Поэтому придется прибегнуть к зелью, облегчающему нам всем нелегкую задачу вашего усыпления. — И че это за херь? — спросил Эредин. — В целом безвредна. Но есть побочный эффект по типу небольшого похмелья. — На спирту настоечка-то ваша, что ли? — весело поинтересовался Эредин. — Да. Как и подавляющее большинство. — Главный вопрос: мне девок-то после нее не расхочется и не разможется? — спросил эльф. — Вот все спрашивают, проснутся ли они и не станут ли дураками, выпив зелье, а у тебя только девки да ебля на уме, — покачал головой Русти. — Ну да, — кивнула Эредин. — А без этого что за жизнь-то? Для меня не жизнь, а маета одна. — Репродуктивный аппарат от этой настойки не страдает, — заверил Эредина Хен. — Так что не беспокойтесь. Ну и все остальное — тоже. На случай, если вам это все-таки интересно. — Давайте настойку вашу, — махнул рукой Эредин. — Еще одно, — продолжил Хен. — В определенный момент ваши воспоминания станут очень неприятными… — Откуда вы знаете? — тут же спросил Эредин. — Уверен, потому что знаю, с чем имею дело, — терпеливо объяснил Хен. — Так вот, чтобы попробовать «поймать» этот момент, мне нужно контролировать ваше состояние. Для этого придется подключить к вам датчики. — Да не вопрос, — легко согласился Эредин. — А что мне может вспомниться в этот самый «очень неприятный момент»? — Я не знаю, — покачал головой Хен. — Может быть вы переварите это спокойно. Но ведь можете и агрессивно. И чтобы постараться сгладить возможный негативный эффект от процедуры, мне и нужно держать руку на пульсе, причем и в прямом, и переносном смысле. А поможет нам справиться с этой задачей вот этот аппаратик. Он фиксирует ваши реакции, в частности, сердцебиение — когда оно участится, это и будет для меня сигналом, что вы довспоминались до слов заклинания. Слушая их, видится и ощущается разное, но, как правило, нехорошее — тревога, страх, злость. Что почувствуете вы? Если сочтете нужным, потом расскажете. А пока, если вы не против, снимайте футболку, располагайтесь поудобнее на диване и постарайтесь максимально расслабиться. — Легко, — сказал Эредин, следуя указаниям Хена. Уже лежа на диване, опустив взгляд, он пронаблюдал, как Русти прикрепил датчики с липкими присосками сначала ему на грудь, затем на запястья и наконец к вискам. — На лоб еще налепи, — усмехнулся Эредин. — А может, лучше на другое место? — в тон эльфу ответил Русти. — У тебя явно там все самые важные процессы в организме сконцентрированы. — Все, товарищи, шутки в сторону, — попросил Эльтибальд. — Мы начинаем. На этот раз ни о чем подумать Эредин не успел, действительно погрузившись, точнее неожиданно провалившись сначала в сон — темный и крепкий, без сновидений, а потом в его памяти начали всплывать недавно произошедшие события. Эльф чувствовал себя странно: с одной стороны он будто спал и видел сон, с другой он почему-то знал, что все это было с ним на самом деле. Не сон, не явь, а что-то между. Состояние это не очень нравилось Эредину, но прерывать его он все-таки не хотел. Даже если бы и мог. Хотя поначалу все было спокойно: он вспомнил, как добежал до пустыря, увидел Мистле и Сореля, мгновенно оценив обстановку, кинулся на помощь своей подруге… Сорель, увидевший его, тут же отпустил Мистле и кинулся наутек — догнать его не составляло никакого труда. Потом он ударил, привычно ощутил, как хрустнули и стали мягкими от удара его кулака сломанные кости носа — ни злости, ни радости, ни азарта он при этом не испытал. Эредин любил хорошую драку, его захватывал сам азарт боя, его механика, динамика, стратегия. Он дрался не потому, что ему нравилось причинять боль, ломать или увечить, он просто всегда стремился быть первым и любил побеждать, а именно в драке эта цель достигалась наиболее легко, быстро и явственно. Правда, при этом соперник должен быть достойным. Сорель же для Эредина таким точно не являлся. Поэтому Эредин уже несильно и даже с некоторой ленцой — будто в обязаловку, пнул в бок плюхнувшегося в пыль Сореля, уже подумывая, что надо бы прекращать экзекуцию и идти к Мистле. «Еще несколько раз все-таки надо его попинать. Для острастки и науки. Чтоб раз и навсегда отбить желание связываться с Мистле», — подумал Эредин, занося ногу для очередного пинка. Краем глаза он увидел Мистле, обессиленно сидящую на обочине дороги. «Вот я идиотина, — подумал он. — Увлекся пинанием этого придурка, а надо бы сначала глянуть, что там с девчонкой. Вряд ли, конечно, он успел ее сильно избить, но что-то мне не нравится, как она сидит. И как смотрит. Надо бы ее в больницу… И что это за странные заунывные звуки? Мерзкие. Будто… Не-ет, даже батина дудка — и то звучит приятнее. А это ездит по ушам, как будто ногтями по стеклу скребут. Ненавижу этот звук. Идет откуда-то из-за кустов. Надо пойти туда, поймать этого «музыканта» и набить ему морду… Но почему башка-то кружится? Как будто в том самом бою, когда я все-таки смог встать после удара того громилы. Как же его звали? Надо же, забыл. А хороший был бой. И я его выиграл, несмотря на… Стоп, не о том мне надо думать. Мистле, больница. Мист…» Неожиданно звуки в голове эльфа приобрели наконец четкость, сложились в слова, слова — в напев с диким, зловещим смыслом. Он когда-то слышал это, видел кровавый мерзкий ритуал — давно, не в этой жизни, не в этом мире… А может, это было не с ним? Чужая память, чужая жизнь — чья? Над темным лесом всходила полная луна — и Эредин слышал громкий, полный неизбывной тоски вой — волчий, временами срывающийся… в крик? Отчаянный. Почти человеческий. «Цири, мы просто срежем угол», — мягко говорит Креван. «Авик, не стоит сходить с тропы, — отвечает ему Цири. — Вон уже солнце скоро сядет, надвигаются сумерки, а я знаю, какой ты везучий, — Цири смеется, а потом сдвигает брови, пытаясь придать своему лицу серьезное выражение. — С твоими способностями влипать в неприятности мы точно заблудимся». «Цири, я исходил этот лес вдоль и поперек, я тут каждый куст знаю и каждое дерево, можно сказать, в лицо, — на физиономии Кревана нет ни тени улыбки, он, как всегда, не просто говорит, а именно изрекает, поэтому выглядит спокойным и важным. — Давай сократим путь, так точно будет быстрее»… Кровь на траве — кое-где разбрызгана мелкими крапинами, тонкая красная дорожка тянется к прогалине, там лицом вниз неподвижно лежит человек. Или эльф? Навскидку не определить. Одет в длинный темный плащ, на голове капюшон… Картина меняется — и Эредин видит Францеску. Она улыбается ему, стоя у открытого окна, ветер треплет ее золотистые волосы… Комната в его доме, за столом сидит Габи, высунув язычок от усердия что-то рисует в альбоме… Мрачное помещение, похожее на подвал. Старая каменная кладка, на стенах то ли грязь, то ли копоть. Холодно. Где-то слышен звук мерно капающей воды… «Хватит!» Голос Хена, донесшийся до Эредина издалека и глухо, будто сквозь толщу воды, смял последнее видение, стены исказились, задрожали мелкой рябью и исчезли, уступая место очертаниям темных кустов по обочинам дороги, фигурке Мистле, все так же продолжающей сидеть и смотреть на него… — Дальше все и так понятно. Достаточно, — совершенно четко произнес Эредин, открывая глаза и выныривая из сонного забытья, в котором он доселе пребывал. В глаза ударил яркий свет лампы на слепяще белом потолке больничной палаты. В уши ворвалось тонкое ритмичное попискивание аппарата, фиксирующего, как бьется сердце Эредина — оно работало четко и ровно, как часы. — Ну и хрень мне привиделась, — сказал эльф, отлепляя от висков датчики.