Купол

      До самого горизонта только битое стекло в живой бирюзе, острое, сияющее крошево. Мне повезло с погодой, конец октября в тех краях редко бывает так добр. Море играло с солнцем, переливаясь на все лады, но уже не получало от него тепла. Осенние лучи не прогревали его в глубине, лишь усыпали блёстками поверхность воды. От этого свечения и от пронизывающего ветра, бьющего по глазам, в их уголках выступали слёзы. Пенные барашки бились совсем рядом, шумные, обманчиво пушистые. Поглядишь вниз — залюбуешься. Но меня приковывало не то, что было вблизи, а то, что далеко. Заманчивый, недоступный простор. Волны наверняка ошпарили бы холодом даже моё тело, устойчивое к перепадам температур. И всё же они были такими красивыми.       Пора было уйти с пирса, а я всё сидел на остывшем камне, свесив ноги вниз, смотрел на океан, не мог оторваться. Будто бы хотел вдоволь напитаться меланхолией и свободой перед тем, как вернуться обратно — как мотылёк в свою стеклянную банку. Такие дни случаются редко — в них вроде бы ничего нет. Ничего содержательного, но они запоминаются, как полотна импрессионистов. Россыпь цветных тревожных мазков, бесчисленные ощущения, наматывающиеся на другие ощущения.       Тот день у моря был как увертюра к нашей с тобой первой встрече.       Я всегда любил маленькие приморские города больше других. Их кривые улочки и уютные лавчонки, где люди улыбаются, по-особенному щурясь. Без притворства, так, что всё лицо непроизвольно собирается в складки. Дома там всегда крохотные и белые, а небо — самое лучшее, какое я видел. Мне нравилось там бродить. Мерить шагами подворотни и площади, которые так только назывались. Гордые площади маленьких городишек как покетбуки — карманные версии настоящих площадей. Тесные ряды рынков, бар чаще всего один на всё поселение. Жители таких мест необычно реагируют на музыку, если она звучит в единственном баре — это что-то очень весёлое или такое грустное, что всё внутри разрывается, как при взгляде на океан.       Ещё я любил, чтобы, кроме моря, там были горы и покой. Они хороши в любое время года, особенно зимой, когда промёрзший мир сияет ещё ослепительнее. Но то была осень, много лет назад. Сезон жатвы. Без всяких причин в этот сезон всех охватывает непонятная тоска. Странно. У меня, как у других чистокровных, нет страха смерти. Но осенью и я чувствую эту разлитую в изменившемся воздухе печаль. Наверное, мы ощущаем это иначе — как страх одиночества. Ведь мы наблюдаем умирание со стороны, а не изнутри. По крайней мере, для меня это так. Время года диктовало состояние.       Цветные палатки, в которых летом продавали сладости и напитки, маленький облезлый тир, прокат катамаранов — всё было закрыто. Чайки кружили в небе, а пляж был пустым. От ветра волосы лезли в рот, я отплёвывался и, кажется, улыбался. Чувствовать настырный холодный ветер, его силу, скользящие объятия на себе было так славно. Будто бы я и в самом деле был кому-то нужен. Кому-то бесприютному, ничем не скованному. В голове в такие моменты у меня всегда звучит музыка, будто сама собой рождается. Так было и тогда.       Интересно, чем тебе запомнилась эта осень? Сравнить бы краски и звуки. Мы, другие, находились в одном времени. Но пока что пространство нас разделяло.       Вкус молочного хлеба. Там пекли очень вкусный хлеб. Я отламывал мягкие кусочки с хрустящей корочкой, отправлял в рот и запивал красным вином. Бутылка была в коричневом бумажном пакете. Я сжимал её пальцами, поднося к губам, и грубоватая бумага приятно хрустела. Мне уже надо было возвращаться, но я почему-то позволил себе вольность — задержался на полдня, чтобы полюбоваться остывающим морем. Жалко было упускать такой удивительно солнечный день. В воздухе пахло солью и далёкими кострами. Где-то на побережье, скорее всего, убирали сады, сжигали опавшие листья.       Я ничего не делал, отходил купить еды и кофе в ближайший конбини и опять возвращался на пирс. Смешно. Помню, как злился на зонтик-трость, который тогда всегда зачем-то таскал с собой. Красный, мой любимый. Через несколько лет он сломался, и я поменял его на жёлтый. В магазине, в принципе, был похожий на старый. Но тогда я понял, что не хочу повторения. Сменил цвет рассветного солнца на полуденный. Думаю, из таких мелочей у чистокровных складывается ощущение возраста. И мы перескакиваем в себя нынешних.       В ту осень я выглядел иначе, боюсь, тебе бы не понравилось.       Зонт очень мешался, когда надо было нести ещё и пакет с продуктами. Мне тогда казалось, что я мёрз, поэтому в голову постоянно лезли размышления, не купить ли перчатки. Наверное, обычный человек совсем задубел бы на этом ветру, если даже меня изредка пробивала дрожь. Я ни о чём особенном не думал. Тогда я был немного другим — не только внешне. Можно сказать, что у меня был тяжёлый период.       А у тебя? Был ли ты счастлив тогда? Почему-то кажется, что да. И от этого мне тяжело. Дурацкое бесполезное чувство. Ведь вернуться назад нельзя. Ну, хотя бы так можно попробовать подглядеть прошлое.       Почему период был тяжёлым? Идиотизм полнейший. Я был юн и не мог смириться с собой. С тем, что мне приходилось быть кем-то важным для чистокровных. Решать бытовые проблемы: безопасность, продукты для оборотней, кровь для вампиров. Много всего. Нехорошо жаловаться, ведь мы сами выбираем себе участь, делаем так, чтоб на нас полагались. А потом возникает эта противная иллюзия, будто бы кто-то решил всё за тебя.       Я выполнял то, что на меня было возложено, с внешней уверенностью и спокойствием. Хотя внутри бушевал — «не хочу такую судьбу». Где та грань, когда привычка быть ответственным оборачивается против тебя? Когда устаёшь излучать надёжность и авторитетность? Порой мне казалось, что я сломаюсь — столько ищущих обожающих взглядов, столько веры в то, что «Хайд справится, Хайд поможет». От этого жутко хотелось драпать куда глаза глядят…       Конечно, я не сбегал насовсем. Но мне понравилось путешествовать. Я отлучался по делам при первой возможности и, выполняя что-то нужное, позволял себе чуть-чуть ненужного. Будто школьник, прогуливающий последний урок — ну кто обратит внимание? Наверное, я был влюблён в мир людей. Асаги говорит, что я до сих пор в него влюблён. Такой большой, никогда не обойдёшь целиком. В нём много простых занятных вещей и неповторимых красок. По сравнению с нашим городом-тюрьмой он был великолепен. И нам там были не рады.       Я умел скрываться, умел защищать себя. Видимо, любая работа напрягает, да? Обязанности, давление. Пытаешься найти в ней какие-то плюсы для себя, чтобы не задохнуться от возложенных на тебя обязательств. Вот и я искал. Моими плюсами были такие дни — как тот, почти полностью проведённый на пирсе. Вечером я видел лодки рыбаков, говорил с мужчинами с обветренными лицами о погоде и море. Даже купил у них какую-то большую рыбину для Асаги. А так весь день на берегу почти никого не было. Холодно. Только ветер гулял по морю. Когда солнце опустилось за горизонт, я встал, бросил в воду монету на память и ушёл. Даже не посмотрел, прыгнула ли она блинчиком или сразу нырнула на дно.       Хотелось бы мне когда-нибудь вернуться туда с тобой. Я показываю это потому, что считаю важным. Если бы не та задержка, встретились бы мы вообще? Обратил бы я на тебя такое внимание в следующую встречу?       Да, была и вторая. Скоро увидишь.       Тогда из-за своевольной отсрочки я позже уехал в столичную командировку. Довольно простая логическая и временная цепочка. Меня бы не было в Токио двадцать восьмого октября, если бы не эта передышка на пирсе. Но всё случилось так, как случилось. Выходит, мой тяжёлый период в чём-то мне же и помог.       И всё же это было безответственно — тратить время на себя. Хотя мне не жаль по большому счёту. Никогда не любил возвращаться, но в тот раз повезло. Меня ждала внезапная радость — новая поездка, на этот раз не на север, а в столицу. Пока я эгоистично наслаждался созерцанием моря, Асаги удалось пробить мне нужные документы и организовать очень важную встречу, с которой у нас не ладилось с сентября. Но обо всём по порядку.       Намечавшееся путешествие не было банальным выездом ради пополнения запасов: не в донорский банк крови, не за оружием или за серверным оборудованием для города. То была почти шпионская вылазка.       Удивительно, сколько всего можно обнаружить, если наметить важные опорные точки, задать знаковые поисковые слова, а затем всё свести воедино. Таким образом, я уже тогда находил в мире людей раковые клетки, готовые расползтись заразой дальше, шире, и затронуть нас, чистокровных. Отмечал на карте Японии источники угрозы, прорабатывал каждый случай. Секретная деятельность на предупреждение. Одной из потенциально опасных точек оказался самый перспективный, залюбленный спонсорами Исследовательский Центр в Токио.       Время было нехорошее, если помнишь, именно тогда бушевали пожары массовых протестов и возмущений. СМИ радостно подливали масла в огонь, рассказывая об успехах генетической модификации, доступной пока немногим. Лозунг «Стань лучшей версией себя!» превратился в уродливый рекламный джингл, зазывавший богатых лабораторных крысок. Восстановленные после Утечки образцы оборотнических и вампирских препаратов уходили, в основном, к элите, к денежным мешкам. Они получали здоровье и силу, отдавая за это миллионы самым ушлым и сообразительным учёным, в числе которых был твой отец, сделавший на этом состояние. Обычным людям такая соблазнительная «отрава» была не по карману. Легальная и сейчас стоит дорого, доступные цены только на чёрном рынке.       Я не говорил тебе, как отношусь к этой «прекрасной» затее человечества? То, что им удалось создать нас, отравило воображение людей завистью. Они с нездоровым ажиотажем бросились делать из себя вампиров и оборотней. Но они — не мы. Мутация — это страшно. То, что сделали с тобой — страшно. Тела — не пушки, которые можно модифицировать. Они страдают, искажённые чужеродной ДНК. И, возможно, отомстят за вторжение…       Если бы Центр, который меня заинтересовал, занимался только производством изменяющих гены препаратов, я бы не обратил на него внимания. Но по своим каналам мы узнали, что там планировалось открыть отдел экспериментальной трансфузиологии. Под него, по слухам, отдавали целый этаж, с начала осени набирали специалистов. В требованиях указывались очень сомнительные пункты, которые и позволили сделать выводы. Речь шла не о переливании, а о смешивании крови. Так что я был обязан узнать, что конкретно там происходило.       Моим подчинённым наконец удалось обработать в переписке одного из кадровых сотрудников, я зарегистрировался как соискатель на место в новом отделе. Затем уже в Токио созвонился с кадровиком и убедил его встретиться для собеседования не в офисе, а в ближайшем к Центру кафе. В сам Центр мне нельзя было соваться, слишком рискованно, как ты понимаешь.       Я запоминаю даты только если они связаны с чем-то ярким. Поэтому точно знаю про двадцать восьмое октября. Приехал за три дня до Хэллоуина, когда Токио был заполнен оранжевым и фиолетовым. Он пестрел скидочными плакатами и диковатыми костюмами — на манекенах и порой на людях. Вырезные тыквенные улыбки на каждом углу — на плазмах реклам, в продуктовых магазинах, в витринах дорогих бутиков, которые вообще непонятно кому нужны и неясно чем торгуют.       Вышел из отеля чуть раньше, про запас было заложено минут сорок, чтоб можно было идти не спеша. Не столько ради самой прогулки, хотя это было приятно, сколько ради того, чтобы подготовиться и осмотреться на месте заранее. Никогда нельзя исключать возможности провала. «Прощупывание» возможного противника может обернуться ловушкой. Я должен был оказаться там до того, как придёт мой будущий источник. Просчитать пути отхода, окунуться в обстановку и в людей, которые могли что-то знать о Центре. Взял кофе с сезонным вкусом — латте с тыквой и хурмой. Никогда не мог отказаться от этой забавы — пробовать ограниченные серии и необычные сочетания. Чаще всего они разочаровывают, но искушение найти что-то особенное очень велико.       Шёл медленно. Был чудесный тёплый день. Не такой чудесный, как на море, но всё же очень обаятельный. Ни малейшей вероятности дождя не было, потому я оставил зонт в номере. В Токио в это время всегда тепло, почти лето. И деревья были ещё зелёные, лишь кое-где проявлялась лёгкая золотинка. Насыщенный поток прохожих в деловом квартале к этому времени почти иссяк, все давно добрались до рабочих мест, так что было почти пусто. Редкие встречные спешили по делам, не замечая меня, я намеренно уводил их мысли в сторону, чтобы никто не вспомнил потом эксцентричное создание там, где в основном бывают лишь бизнесмены в деловых костюмах и невзрачные ботаники, служащие в Центре.       Помню слишком сладкий вкус кофе. Даже вяжущий от своей избыточности, горечь напитка терялась в нём, словно ошарашенная таким напором приторности. Я потягивал кофе через трубочку и брёл по улице, настороженно вслушиваясь в обрывки редких чужих мыслей. Жутковатое умиротворение в сердце города-улья, как будто попал в музыкальный клип — нереально, чтоб было так тихо…       И вдруг тишина взорвалась искрами чёрного фейерверка. Обычный стреляет звёздами наружу, а этот нет — как тёмная материя, он всё останавливал, вмораживал в себя. Полное безветрие, загустевший осенний воздух. Как я не заметил опасность, не знаю, у меня чутьё на возможные неприятности, но тут оно не сработало. Я поравнялся со зданием Центра — это была бездушная белая махина с огромным бетонным брюхом, помпезная лестница вниз от стеклянных дверей, как вывалившийся на тротуар язык — прожуёт, вскрикнуть не успеешь. Угольная молния промелькнула от выхода ко мне слишком быстро. Я отвлёкся всего на миг, на другой стороне улицы у кого-то зазвонил телефон. Мелодия на звонке была необычной — иностранная песня, неприятные тоскливые слова.       Черноволосый бледный юноша, позже показавшийся мне совсем мальчишкой, выскочил из здания так, будто бы бежал от преследователей. Он почему-то не смотрел вперёд, скорее поверх реальности, куда-то далеко в пустоту через расстояния. Думаю, что он торопился к кому-то конкретному. Лишь стремление сердца может так ослеплять и полностью лишать осторожности. Горько осознавать теперь, но иначе бы столкновения не произошло. Врезался в меня плечом, задел рукой по касательной, снёс в сторону. Я едва удержал равновесие. Бумажный стакан с трубочкой выскользнул из пальцев, оставляя на них липкую, стекающую к запястью струйку.       – Извините, — замедленно начал я, с интересом вглядываясь в того, кто чуть не сшиб меня с ног. Тайфун, который и не думал останавливаться, встретив препятствие.       Раздражение чужой грубостью тут же сменилось любопытством, потому что во время столкновения меня обдало сильным и свежим ароматом крови. Он был настолько насыщенным, что я мгновенно почувствовал жажду. Запах перебивал даже режущее моё обоняние тыквенно-сиропное безобразие на пальцах. У нас была всего секунда. При этом я запомнил каждый штрих, каждую складку на костюме, недовольный излом бровей и очертания упрямого рта. А ещё миражный рисунок зелёной радужки, ленту Мёбиуса, сворачивающуюся и разворачивающуюся, как картинка из детской книжки с иллюзиями. И этот уникальный оттенок, уходящий из лесного бархата в холодную мглу. Нефрит.       Не думай, я не влюбился в тебя с первого взгляда. Ничего подобного. Для меня тогда даже мысль о подобном была бы дикой. Во-первых, я всегда любил женщин. Во-вторых, не смейся, но ты выглядел мелким. Мне тогда казалось, что ты ещё в школе, наверно, учишься. Конечно, не мне было разбрасываться подобными предубеждениями, я и сам смотрелся младше своих лет. Да ещё и слишком… андрогинно. Но впечатление было такое, точно на меня налетел школьник. Влечением там и не пахло. Скорее это был эстетический восторг гурмана, увидевшего красивое, необычно сервированное и очень дорогое блюдо. Первым желанием было желание попробовать. Чистокровные ведь не испытывают голод в прямом смысле слова, нам не хочется поглотить — нам хочется продегустировать. Это не питание. Это интерес.       – По сторонам смотри, — хамовато буркнул юный наглец, не глядя на меня, и сразу метнулся к машине, попутно нажимая на электронный ключ.       Я стоял, заторможено впитывая мимолётную сценку — момент побега. В голове вертелись мысли: «А тебе вообще можно водить? Права-то есть, пацан? Сколько тебе? Пятнадцать? Семнадцать?» Теперь я знаю, правильный ответ был больше. Но тогда не угадал.       Автомобиль приветственно пискнул, встречая своего молодого господина. Какая же это была тачка! Самая яркая из всех на служебной VIP-стоянке у входа. Алая, кричащая. Застывший пижонский визг: «Посмотри на меня! Не смей отворачиваться!» И это в противоположность своему хозяину, одетому со скромным и от того особенно изысканным шиком. Машина была вся — сексуальная провокация, удивительным образом подходящая мальчишке, как отражение его сути. Подростковый бунт, воплощённый в металл почти цвета крови, в эти вычурные диски и в заложенную в эту модель ненужную, ненормальную скорость.       Ещё не сев внутрь, юнец одним нажатием кнопки набрал на телефоне чей-то номер и нервно ждал, пока ему ответят. Рукой с зажатыми в пальцах ключами придержал приоткрытую дверь, пальцы нервно забарабанили по обшивке. Видимо, трубку никто не брал. Плотное чувство досады мгновенно окутало его облаком, фигура будто сузилась от гудков, которые он, вероятно, слышал в динамик. Он, правда, и так был довольно щуплый, но при этом широкоплечий. Тощие мальчишеские бёдра, тонкие ноги, одну он занёс внутрь, уже готовый сесть на водительское сидение.       Я ощущал этот замешанный на свежей крови миг как нечто плавное. Словно плёнка через паузы, когда смотришь что-то интересное и постоянно останавливаешь видео, чтобы не упустить детали. Больше всего меня привлекло его лицо: увидишь — не забудешь.       Когда, наконец, вызываемый абонент ответил, парнишка вздохнул с облегчением, и улыбка с ямочками осветила это удивительное холодное лицо. Очень красивое, очень белое, ни кровинки. Как у человека, который вот-вот рухнет в обморок или застынет на месте изящной ледяной фигурой.       Но ты не был человеком. Пылающий запах, которым от тебя шарашило в тот день, как осколками разорвавшейся бомбы, расшифровывал мне это прямолинейно и жёстко. Он объяснил и то, кем ты являлся, и то, что процедуру провели вот буквально только что, может, несколько часов назад. Вампир. Обращённый. Наверняка сбежал из-под присмотра медиков, как только сумел встать на ноги, не дав себе времени на восстановление. От того и был бледен как смерть, я раньше не знал, что это вообще твоя характерная черта — очень светлая кожа. Но тогда, после обращения, цвета совсем её покинули. Белоснежка.       Умчался ты так же стремительно, как и появился. Алый Бентли с агрессивным рёвом покинул улицу, как будто его и не было. Я с минуту постоял в недоумении. Достал из кармана платок, вытер испачканную кофе руку и лишь после этого отправился на встречу с работником Исследовательского Центра Сакурая Атсуши. Мне предстоял утомительный разговор, в котором надо было нажать на нужные точки, вытянуть всю необходимую информацию, а после стереть память обо мне из сознания пустоголового кадровика. Моя же память сохранила мимолётную историю с грубым мажористым вампирёнышем в папке «Занятные, но не самые нужные файлы».       Бывают такие эпизоды в жизни, которые откладываются на будущее или просто так, на всякий случай. Необъяснимая запасливость, верно? Возможно, ты никогда больше не извлечёшь это воспоминание-впечатление из своей головы. А, может, произойдёт нечто непонятное, и станет ясно — всё было не просто так. И разрозненные кусочки прошлого-головоломки сложатся в единую картину.       Много позднее я узнал, кто ты. Из какой семьи. Когда уточнял данные по Сакураю, я и не думал изучать его родственников, такое мне в голову не приходило. Так что тогда я иначе, чем случайно встреченным «мелким нахалом» из Центра, тебя и не воспринимал.       Так было до прошлого года.       Одиннадцать лет спустя всё кардинальным образом переменилось. Скорее всего, в той, прошлогодней, осени тоже были солнечные дни. Да нет, точно были. Но я не могу думать о них с той поры. Только об одном дне, пропитанном влагой и серостью. Перед глазами всегда стеной встаёт дождь.       И снова сезон жатвы. Почему мы всегда пересекались осенью? Может быть, стоило дождаться лета, чтобы всё изменилось. Из туманных случайностей — в солнечную определённость. Как с зонтом. Красный на жёлтый. Может, лишь взяв судьбу в свои руки, выходит хоть что-то изменить? Я часто думал о чём-то подобном в те годы, мне отчаянно хотелось стать сильнее, но пока это были лишь неясные желания, не имеющие чёткой формы и опоры в виде мотивации. Обоснованным стремление к метаморфозе стало лишь в то утро. Я просто нашёл ради кого сделать это.       Снова маленький приморский городок, но южнее того, первого. Никакой спокойной бирюзы под щедрым на блики дневным светилом. Мутные тёмные воды. Накануне был шторм. Казалось, что все фотоны вселенной исчезли. Их ночью втянул в себя вихрь неясной тревоги.       Не надо быть Асаги, чтобы предчувствовать некоторые вещи. Это не связанно со способностями чистокровных. Обычная интуиция, как у всех. Накануне вечером я пришёл в номер после подработки в городском клубе. Поставил зонт сушиться. Бросил на кровать пакет с перекусом. Почему-то захотелось онигири, вот и купил по дороге. И накатило… Приступом сухого удушья, пришедшим мгновенно осознанием: что-то назревает. Что-то нехорошее. Снаружи мир воспалялся, как ноющий нарыв, исходил ливнем. Помню, я так и не заснул в ту ночь в отеле в Канадзаве. Сидел на кровати и смотрел в слепое серое окно. Дождь смывал очертания реальности, он шёл сплошным потоком — не капли, не струи. Вода сплошняком. Как же много воды обрушилось с неба, словно тучи заранее оплакивали кого-то.       Как только рассвело, я поехал к коттеджу, в котором жили эти трое беглецов: обращённый вампир Широяма, чистокровный Такашима и вроде бы больной мальчик Мацумото, который когда-то обратился ко мне за помощью, и я сказал ему, что он не пахнет болезнью. Тогда я не знал, насколько попал с ним в точку. И насколько ошибся, позволив им самим вырастить дитя…       Ведь я легко мог бы настоять, в конце концов, загипнотизировать Таканори. Забрать у них Койю, увезти к нам в город. Однако я легкомысленно доверился чутью. Какая грустная ирония. Всякий раз, когда я полагался на эмоции, случалось какое-то дерьмо. В свою защиту могу сказать только то, что Мацумото удалось меня растрогать. Во время нашей встречи от него веяло тёплым ощущением «семьи», было жалко разрушать это хрупкое чудо. Им было хорошо и довольно спокойно втроём с Юу и Койю. Я подглядывал за этой забавной триадой после вечера общения с Таканори. Всё-таки у них был чистокровный ребёнок. Поэтому я не мог совсем не следить. А вдруг им бы понадобилась помощь?       И она понадобилась…       Но я уже ничего не мог сделать.       До заброшенного коттеджного посёлка, в котором никто, кроме этих детей, уже не жил, было рукой подать. Я вышел очень рано. Местность была изучена заранее, я знал, где укрыться. Соседний участок, как и все ближайшие на этом побережье, был в запустении. Оставленный хозяевами дом превратился для меня в очень удобный наблюдательный пункт. Я пару раз приходил до этого. Сидел в мансарде. Скошенные крылья крыши над головой, деревянные балки, на которых старым кружевом висела паутина. Топот птиц, бродящих по жестяным листам сверху. Окно полукругом, пыльное и грязное. Моя «сторожевая башня» в это утро должна была стать капканом. Я не мог выйти, мог только смотреть.       Сначала было тихо. Дождь на время успокоился, небо вымоталось за ночь и всё больше тускнело, пропитываясь усталостью. Горизонт был вспененным и грозным. Тёмным, недобрым было море. Я сидел на подоконнике в мансарде мёртвого дома. Выжидал, готовый вмешаться. Соседняя лужайка с бассейном была как на ладони.       И всё закрутилось, как в остросюжетном кино. Сначала показались Таканори с Юу, притащили гитарный кофр, чёрный чемодан, загрузили в машину. Расстояние было далековатым для чтения мыслей, я с напряжением ловил лишь урывки. Но там и догадываться было нечего — понятно, что они собирались уезжать. Внешне ничто не предвещало беды, но из своего опорного пункта я заметил приближение опасности до того, как это поняли ребята. Три машины: белая, синяя и пёстрый глупый фургончик. У меня была мысль метнуться вниз, предупредить. Но простая математика и физика были против. Три лестничных пролёта, скорость движения, время до появления кортежа у дома. Плюс одно обстоятельство: Такашима был внутри коттеджа. Я понадеялся на то, что Широяме и Таканори удастся как-то обмануть незваных гостей, а рыжий чистокровный парнишка сумеет скрыться…       Не сумел — вылез на свою беду. Надежда растаяла с пониманием того, кто именно находился в белой машине. Сакурай. Я узнал его сразу же, как увидел. И вспомнил свой неудачный опыт по вторжению в его голову, а также все те мрачные факты, которыми обросла его фигура за одиннадцать лет. Из вызывающего опасения субъекта он превратился в потенциального врага, который ни при каких условиях не должен был узнать о нашей тайне, о городе. Чёрт с ней с охраной, не без труда, но я справился бы с пятью оборотнями. Учёный и его мальчик-ассистент тоже не стали бы проблемой. Однако не подверженный контролю Сакурай не вписывался в уравнение, тут тактика не помогла бы. И я подставил бы своих…       Это единственное оправдание, которое я повторяю себе в качестве бесполезного аутотренинга, когда начинаю разбирать прошлое по косточкам, злясь на себя, упрекая себя. Да, во мне совсем нет покоя и уверенности, есть лишь талант обманчиво излучать их, вести за собой. С годами багаж ответственности рос вместе с гневом, пропорциональное увеличение. О, я очень зол на себя. Ни на кого больше я так не злюсь, хотя ты ещё увидишь — я могу быть жестоким. Но даже твой отец не вызывает во мне столько ярости, как я сам, когда допускаю ошибки и подвожу кого-то из близких. Непростительно.       Сквозь мутное запылённое стекло я видел происходящее точно сразу в нескольких измерениях. Чудовищная драма, которая там разыгрывалась — по факту, её возможные последствия, а ещё последствия моего гипотетического вмешательства. Множащиеся варианты развития событий. И при любом раскладе в схватке с охраной и Атсуши погибал хотя бы один из участников, включая меня.       Я ведь тоже уязвим. Уничтожение мозга или сердца убьёт даже чистокровного. Я доподлинно это знаю, я несколько раз терял своих. Это горько ещё и потому, что ты знаешь — они могли бы жить ещё сотни лет… Смерть от болезни, старости или доступных для нашей молниеносной регенерации ранений — не для чистокровных. Но если я когда-нибудь захочу закончиться, а этой возможности исключать нельзя, мне достаточно будет пустить себе в башку разрывную пулю…       Мы не бессмертны, Ютака.       Анализ боевых вариаций не давал надежды на положительный исход. Широяма был под прицелом, он не сумел бы помочь, а вот погибнуть первым — вполне. Мацумото был в звере, Сузуки уже тоже в звере, Такашима ещё толком не умел пользоваться гипнозом, толку от его дара было мало. А потом произошло то, что не смог предугадать ни один из участников этой жуткой пьесы, превратившейся в трагедию.       Манабу… Я не ожидал, что он прыгнет. Никто не ожидал. Но он сделал то, что я считаю красивым. Именно об этом я говорил тебе про потерю руки. Защитил. Пожертвовал собой ради того, кого оценил дороже, чем свою жизнь. Наверное, для меня это было самое сильное потрясение в жизни на тот момент. Меня озноб пробил, я задыхался от шока. Никогда не думал, что такое возможно, разум подсказывал какие угодно решения, кроме этого. Но именно это, самое абсурдное и жуткое, было ослепительно красивым в своей неправильности.       Я нашёл ответ на то, что искал многие годы: странствуя, глядя на море, слушая музыку в своей голове. Вопрос был: «Ради чего?» Но прежде я задавал его себе неправильно. Челюсти волка рвали маленькое тело, лежащее под сорвавшимся с неба ливнем. На миг остальная картинка застыла. А я, оглушённый барабанящими по стеклу и по жестяной крыше каплями, слышал в бешеном стуке воды единственно верную трактовку: «Для кого». И смотрел, как парень в белом халате сначала обнимает истерзанного ребёнка, а потом ползает на коленях перед тем, кто по сути его приговорил. Он унижался, Казуки унижался перед Сакураем, и в его поведении я тогда тоже ощущал гулкое эхо правильного ответа на свой вопрос. Они все там, эти дети, были готовы на такую жертву, на настоящую красоту, с которой не сравнится даже осеннее сверкающее море. А я, чистокровный, впервые смотрел на таких, как они, с восхищением.       Мозг начал лихорадочно искать выход, подхлёстываемый чувством вины. Я был просто свидетелем, для того, кто обладает силой — недопустимо и подло. Пока я перебирал схемы исправления своей ошибки, на поле чудесным образом возник новый игрок. Вот тут моя ладонь точно приросла к окну, я ошалело перебирал пальцами неощутимые прозрачные струны дождя, которые тянулись по стеклу с другой стороны. Потому что на лужайку перед коттеджем влетел… Алый Бентли.       Сложно придумать более узнаваемый автомобиль. За одиннадцать лет я не встретил в Японии ни одной такой машины, а ведь я много где был, всякое повидал. Ты ещё не затормозил по-лихачески — так, что машину чуть не развернуло, — а я уже узнал, ощутил призрачный запах крови обращённого вампира, который впечатался мне в память. Конечно, я не мог его почувствовать из своего укрытия. Но файлы мгновенно были извлечены из далёкой полузабытой папки, и я сглотнул от подступившего голода. Это было что-то странное. Будто… скучал.       А потом ты выскочил наружу, как взбешённый демон, в тебе тогда было что-то бесовское, пылающее. Столько огня! Я даже зажмурился на секунду. Слишком ярко. Ютака, вот был настоящий ты. Не тот ледяной стервозный мальчишка. Хотя и это тоже, но в тот миг проступило внутреннее, скрытое «я». Не думаю, что ты часто показываешь его кому-либо, тем более чужакам. Но там было кого защищать. И в тебе оказалось столько гнева. Как и во мне тогда. Ты изменился, стал взрослее и будто бы темнее, словно в эти годы с тобой произошло что-то страшное, вывернувшее тебя, причудливо изломавшее, сделавшее более… порочным? Не знаю, но наглый парнишка, обливший меня кофе в Токио, не ослеплял и не вызывал смешанных, пугающих своей неоднозначностью чувств. Однако на это был способен Уке Ютака, гордо мокнущий под дождём, выходящий из-под предложенного охранником Сакурая зонта, лишь бы не стоять рядом. Уке Ютака, грубящий, отдающий хлёсткие приказы тому, кому никто не смел приказывать.       Я, по всей вероятности, использовал максимум своих возможностей, чтобы прочитать те короткие рубленные фразы, которые ты сплёвывал этими чудесными, кривящимися в презрении, влажными от небесной влаги губами. «Я забираю Юу. Где остальные? Его тоже возьму». Ты не разменивался на дипломатию и вежливость. Наверное, в тот момент, когда я увидел твоё ожесточившееся лицо, потому что тебе запретили забирать Манабу, я с точностью решил, что спасу его, чего бы мне это ни стоило.       В этот раз у меня был шанс смотреть на тебя дольше, но вот, что удивительно, время, наоборот, ускорилось, так же, как восприятие, плёнка не подарила ни одной созерцательной паузы, пролетела до боли быстро. Как и ты — кометой ворвавшийся туда и стремительно умчавшийся прочь, спасая одну жизнь. Повзрослевший мальчишка в тёмном полупальто с мокрыми прядями тогда ещё осветлённых волос, льнущими к бледным скулам, с пылающими глазами, в которых рвались шаровые молнии, разлетались вдребезги целые галактики и создавались новые. А я не успел всё разглядеть, слишком мало подметил… Уехав, ты оставил меня наедине с сожалениями, наедине с пустотой, которая орала и вопила о том, что её необходимо заполнить… Тобой. И тогда же возникла мотивация. Я понял, что больше не хочу быть таким — вечно-юным и хрупким, не очень-то похожим на мужчину.       Закончив все дела в Канадзаве, куда приехал посланный провидением Асаги Нао, чтобы обратить Манабу, я вернулся домой в наш город и изменился. Возраст, который выбрало моё тело, не соответствует реальному. Но он соответствует моему пониманию себя.       И в этом тоже виноват ты, Ютака. Как ты там говорил мне в клубе: возьми на себя ответственность. На самом деле то, что я сейчас покажу тебе, будет благодарностью. За ключ, который ты отдал мне, чтобы я смог входить в твоё сознание. Я знаю, чего это стоило. Может, ты пока и сам до конца не осознаёшь, но я очень это ценю. То, что ты увидишь… Это самое личное, что есть у меня, у моего народа.       Когда-то во время Утечки я уничтожил все видеозаписи учёных, чтобы никто и никогда не смог проникнуть в эту тайну. И вот, я своими руками вверяю её тебе. Хочу, чтобы ты знал, как происходит метаморфоза. Заранее прости, показать могу только своими глазами, так что изображение будет так себе, скорее ощущения и обрывки в зеркале, которое и сейчас висит в моей спальне. Прими меня таким.       В комнате полумрак. Был вечер, где-то после шести, когда уже стемнело. Я привычным движением собрал волосы, завязал в узел на затылке, чтоб не мешали. Медленно разделся, не глядя в зеркало, мне не хотелось больше видеть привычное отражение, а новый я ещё не был создан. Белая одежда падала на пол, как лепестки отцветшей лилии. Похоронный цветок с удушающим запахом, его время прошло, наступила пора умереть.       Сомнений не было, лишь безграничная тоска лопающейся почки. Я чувствовал, что это именно тот миг, и не мог сопротивляться. Босые ступни, тонкие икры, я переступил белые складки ткани, навсегда выпутываясь из прошлого. По телу прошла мягкая волна, зыбкость видоизменяющейся плоти ощущалась лёгкой щекоткой. Вообще-то это не очень больно, разве что грустно. Тихие сокращения мышц нарастали певучей мелодией, пока не превратились в резкие спазмы-подрагивания, которые выбили из моего горла стон. Я упал на пол в ритмичной судороге, которая шла от хребта к кончикам пальцев. Это воспринимается как единое мгновение, протянутое сквозь игольное ушко, превращающееся в почти бесконечную нить.       Поначалу была только темнота и дрожь в смеси с наслаждением от вскипающей крови. Потом я распахнул глаза на пике удовольствия и увидел в тёмном зеркале сияние. Нежный и страшный свет, от которого кружилась голова, рождался внутри меня. Стекло с этого ракурса ловило происходящее частично, и всё же кое-что можно было рассмотреть. В чёрной глади был я, обнажённый, на полу в коленопреклоненной позе. Прозрачное золото, текущее под кожей, выделяло каждую меняющуюся клетку, как проекцию будущего меня. Усиливающийся свет, уплотняющийся в настоящую плоть…       Тогда я и стал тем, кого ты знаешь.