Будущее, в котором нас нет

      Маленькие редкие капли, ударяясь с пронзительным стуком об оконные стекла острыми серебряными иголочками, сползают по нему, словно скупые, старательно сдерживаемые серым небом слезы, что неуемный ветер без устали бросает о твердую поверхность, раз за разом безжалостно разбивая. Темно, будто бесконечная ночь опутала своими сетями мир, только молния тонкой белой полосой делит серое небо надвое, преследуемая громовым раскатом.       Уилл дергается во сне, привычно проводя рукой по постели в поисках одного из своих псов, который, испугавшись, снова без спроса влез на кровать между ним и Молли, мешая обнять сонную жену, но вместо жестковатой собачьей шерсти под пальцами только мягкие сатиновые простыни и холодная пустота по другую сторону. Грэм снова просыпается один в окружении раствора концентрированной тьмы, прожигающей почти так же, как и любая кислота, с разницей лишь в отсутствии видимых ожогов. И даже на шестой день, проведенный на островке, затерянном среди леса, наедине лишь с собой и Ганнибалом, мужчина все еще не может к этому привыкнуть.       Как жемчужины в ожерелье, дни тянутся друг за другом неспешной вереницей, наслаиваясь друг на друга и постепенно сливаясь в одно большое пятно, включающее самые разные цвета спектра, где каждая мысль имеет свой тон, — грязная смесь, будто невнимательный художник опустил кисть в краску не того цвета несколько раз к ряду.       Мужчина замечает и не замечает, как каждое мгновение, отсчитывающее минуты новой жизни и навсегда отделяющее от прошлого, оказывается позади. Они временами проходят спокойно, но по большей части Уилл ощущает себя частью беспросветного темного кошмара, в котором он вязнет, которым давится без возможности вырваться, мучимый галлюцинациями, плавно переходящими в эту новую, незнакомую еще реальность, ограниченную правилами, которые пока неизвестны — это лишь увеличивает раздражительность и нервозность, накаляя изнутри. Хрупкая материя грани яви и сновидений была порвана; существа, населяющие кошмары, просочились сквозь нее, наполняя реальность и опустошая сны, оставляя лишь единственный взмах ресниц между вечером и утром.       Иногда, как сегодня, Грэму все же снится настоящий сон. Всегда один и тот же: как темные воды бережно, но крепко сжимают его и тянут в глубины безмерно распахнутой пасти, ограниченной острыми клыками-скалами. Слабость, окутывающая тело в такие моменты, не дает сопротивляться. Нежно раскачивая в холодных руках волн, баюкая в мнимой невесомости Атлантика шепчет, уговаривает принять смерть, и раз за разом Уилл подчиняется, позволяя растворить себя в бездне. Сдаться ей не так уж и страшно, когда по пробуждении всегда ожидает худший из кошмаров.       Встать, взять одежду, почистить зубы и пойти в душ — простые команды, которые Уилл дает себе сам, формируя шаткий каркас стабильности из привычных действий взамен того, что был поломан и стерт; тщательно собранное по крупице за три года, было разрушено одним решением, сделанным под влиянием сиюминутных эмоций, подчиняясь моменту: он должен был вернуться к своей семье, должен был попытаться забыть все снова и попытаться сохранить то, что имел, но… Признания перед самим собой всегда даются намного тяжелее и даже спустя несколько дней произносимая только в голове тихим шепотом правда отдается болезненной резью под ребрами: не захотел, ослепленный чернотой кровавого сияния.       Безумие между ним и доктором Лектером оказалось много сильнее, чем любовь к жене и приемному сыну, чем нежные объятия, трепетные поцелуи и тихая спокойная жизнь, которая была и могла бы быть. Безумие — то, что изначально объединяло двух мужчин, и не важно чье оно было Уилла или Ганнибала, но это априори больше, — как забытое, но долгожданное откровение, помогающее постепенно мириться с присутствием психопата-каннибала, расположившегося столь непозволительно, но иногда недостаточно, близко.       — Мне просто нужно пережить все это, — уже заученная фраза, которую Уилл одними губами шепчет себе каждое утро, протирая ладонью стекло, покрытое мельчайшими водными частицами, осевшими там пока в душе была включена горячая вода, и вглядываясь в собственное отражение.       Шов на лице пришлось наложить заново пару дней назад из-за воспаления. Сейчас оно немного спало, но в целом скула выглядит по прежнему ужасно. Всклоченные волосы, усталый взгляд, полный безумного блеска; слишком заметно похудевшее лицо и почти недельная щетина, так выделяющаяся на излишне бледной даже для него коже — здоровые люди так не выглядят, так выглядят скорее пациенты психиатрических лечебниц 20-х годов прошлого века, замученные, запертые в четырех обитых грязным войлоком стенах и безвозвратно потерявшие разум и внешний облик, ломающие ногти в попытках выцарапать завещание или тайное послание на раздражающе белых стенах красными полосами от содранных в кровь пальцев; или мертвецы на похоронах, благодаря бальзамам и краскам выглядящие почти как живые, но слишком крепко спящие.       «Во что ты превращаешься, Уилл Грэм?» — спрашивает себя мужчина, качая головой и мрачно усмехаясь своим точным ассоциациям. «Нестабилен» зависает на коже неоновой меткой, горящей сильнее любого из шрамов и болящей хуже всех полученных ран. Он мог бы попросить помощи у Ганнибала и обязательно получил бы ее, но ограничивается только молчанием, медленно сгорая внутри себя каждый раз, когда не может отличить размывающуюся реальность от очередной пугающей иллюзии, расплывающейся словно чернильное пятно по написанному тексту или буква, смазанная соленой слезой.       Вернувшись в спальную и нацепив свободную черную футболку и в тон брюки, Уилл следует к яркой узкой ленте манящего теплого света, проливающегося из соседней комнаты через чуть приоткрытую дверь, который на фоне разгулявшейся за окном непогоды делает гостиную еще более уютной и почти безопасной. Тонкий, едва слышный аромат чего-то съестного манит, приглашая переступить порог и выдать свое безмолвное присутствие.       — Доброе утро, Уильям, — приветствует его мужчина за столом. — Я рад, что ты все же решил составить мне компанию.       — Доброе утро, Ганнибал, — неосознанно копируя интонации собеседника говорит Грэм, пересекая комнату и устраиваясь за столом. Им редко доводилось завтракать вместе, но несмотря на это стол вне зависимости от обстоятельств всегда накрыт на двоих.       Забота? Скорее вежливость.       — Как самочувствие?       — Почти не беспокоит, как ты?       — Прекрасно, спасибо.       На этом разговор в своем обыкновении заканчивается, не заходя далее, чем обмен дежурными фразами и жизненно необходимых вопросов о состоянии здоровья. По правде говоря, плечо и щека — это последнее, что беспокоит Уилла, а боль почти полностью исчезает во тьме, только ожидающей, когда он оступится и сорвется вниз навстречу новому падению.       Свет на мгновение мерцает, и тени переползают по гостиной, показывая все новые картины, делая это утро более похожим на сюрреалистичную экспозицию загадочного художника, добавляющего все новые штрихи творению всей своей жизни, меняющего направление рассказываемой истории в зависимости от перемен своего мрачного настроения. Собственная тень дергается, расплываясь и теряясь среди других таких же существ блуждающим призраком, переплетаясь с ними и вновь растекаясь по разным сторонам.       Воздух все ощутимее вибрирует, картинка перед глазами постепенно смазывается, сливая окружение в разномастные двоящиеся потоки фосфенов, заставляя резонировать его самого изнутри. Сначала это похоже на легкое головокружение, сопровождаемое состоянием болезненной эйфории, всего на секунду, но после он снова перестает существовать, захватываемый реализуемыми наяву кошмарами, голову словно стискивает стальным обручем, сжимающимся все плотнее и плотнее, вызывая чудовищную боль. Спрятав глаза за плотно зажмуренными веками, Уилл прерывисто выдыхает, когда реальность снова начинает ускользать, словно тонкая нить гелиевого шара из рук маленького ребенка.       — «Посмотри на нас, Уилл», — слышится отовсюду и ниоткуда одновременно, переплетенное разными голосами, большей части незнакомыми, но некоторые из них он узнал бы и из тысячи.       По периметру стола расположились призраки его прошлой жизни, наблюдающие за ним стеклянным взглядом белесых глаз. Одетые лишь в длинные светлые туники, босые, со сбитыми в кровь ногами Алана и Марго, сжавшие руки в нежелании отпускать друг друга даже сейчас, стоят, пошатываясь и еле удерживаясь, но не смея сесть за стол без приглашения. Чуть в отдалении Джек с дырой вместо сердца в потрепанном как после драки костюме с оторванным напрочь рукавом и окровавленным животом, из которого, вываливаясь, торчат бледно-розовые ткани внутренностей, грузно опирается на спинку стула по левую сторону от хозяина во главе стола, где белоснежной лилией восседает Беделия в элегантном длинном платье, изящно закинув ногу на ногу и бесстрастно поглаживая кайму бокала с рубиновым вином, не замечая алого цветка на месте, где должна быть ее печень.       Совсем рядом с Уиллом, словно Пьета, на коленях ссутулилась Молли, обнимающая неподвижного Уолтера, слегка покачивая и что-то напевая холодным, безжизненным голосом. Ее волосы светлыми прядями колеблются в такт туда-сюда, туда-сюда, открывая и вновь пряча ожерелье из темных пятен гематом на тонкой шее и росчерки ее же ногтей от попыток защититься. Завершают жуткую картину полопавшиеся капилляры в ее когда-то ясных глазах и такое явное осуждение.       Все они совершенно очевидно мертвы и от этого осознания по позвоночнику Грэма проходит дрожь, а ладони, перепачканные в их крови, холодеют. Словно куклы, потрескавшиеся местами, местами — изрезанные и растерзанные, они смотрят, смотрят, смотрят… Не сводя пристального немигающего взора и не меняя выражения фарфоровых лиц, как тогда, в далеком детстве.       Бывший профайлер не смеет поднимать взгляда выше, не хочет смотреть дальше, зная, что его ожидает, но настойчивые голоса просят и требуют, с каждым словом сильнее ударяя по вискам. Справа от Чесапикского Потрошителя, отвернувшись и устремив взгляд в одну точку, расположилась хрупкая грустная девушка, теребящая край бордового шейного платка, все сильнее пропитывающегося кровью. Пересохшие губы не подчиняются, а потому вместо слов Уилл лишь шумно выдыхает, и только чутко прислушавшись можно разобрать как выдох доносит беззвучное имя Эбигейл, крепко цепляющейся за ладонь своего убийцы.       — Что реально, Ганнибал? Что здесь реально?! — не то крик, не то мольба вырывается откуда-то изнутри, сотканная кружевом болезненных переживаний на тонкой грани отчаяния.       Молчание — ответ и только насмешливый изгиб губ, исказившихся в зверином оскале, напоминает о том, кто завел его на тропу истинного безумия.       Уиллу хочется исчезнуть, как бережно сложенный лист долгожданного тайного письма исчезает под ласками жарких языков пламени, лишь бы его друг-враг не смотрел так, как смотрят на завоеванный трофей или желаемую долгое время вещь, потому как единственная их судьба — быть покинутыми и забытыми на дальней полке где-то на чердаке, окутанными немой темнотой и застеленными тонким слоем пыли.       Не то вой, не то скулеж вновь незаслуженно битой хозяином собаки застревает в горле противным склизким комком: «прошу», такое громкое, но не произнесенное признание беспомощности, кричащее «я не смогу справится с этим сам!», подобно вечному покаянию в глубинах адского пламени. Наверное, так же истинно верующие просят бога о спасении, когда врачи ставят им смертельный диагноз без возможности на благополучный исход, забывая кто шлет на них эти испытания. Эгоистичное самовлюбленное дитя, желающее мнить себя Великим!..       «Смотри, Ганнибал, смотри на своего иррационально преданного щенка, который всегда сам охотно подставляется под удар», — пойманная в хаосе мысль не становится спасением, заставляя содрогнуться от нахлынувшего омерзения.       К себе самому.       Уилл вновь рвано выдыхает, хотя и не помнит, когда сделал вдох. Распахивая глаза, он все также сжимает столовые приборы до побелевших суставов, по горячему виску скатывается остывающая капля, оставляя чуть блестящий при скупом освещении след. Руки трясутся, словно бы в лихорадке, а вопрос, подкравшийся так близко к губам, что, коснувшись их кончиками пальцев, можно порезаться о его резкость и безумие, сквозящее в словах, так и остается незаданным, теряясь в сумбуре мыслей, водоворотом закручивающих голову. Время словно обернулось вспять, выгоняя неживых и запирая их в самых темных уголках нестабильного сознания; все осталось таким, как и несколько мгновений назад, а затихающее эхо в миг сорванного голоса только очередной плод воспаленного мозга.       В этой комнате совершенно точно нет эха.       Кем-то осязаемым третьим замирает за столом тишина — неразлучная спутница их нынешних встреч вместе с давно брошенной попыткой начать разговор. Откинув все лишние темы, не касающиеся прошлого, возможного будущего и личного, что равносильно вновь наносимым ранениям, обоюдно интересного остается не так уж много, а с течением времени не остается вовсе, и Уилл почти готов просить об очередной будто нечаянно сорвавшейся фразе о чем угодно, только бы снова услышать живой и всегда уверенный голос.       Одиночество никогда не было проблемой для Грэма, а уединение подальше от чужих чувств и нежеланных мыслей было сродни необходимости, но с доктором Лектером было иначе: желание слушать, говорить, молчать и переглядываться о чем-либо в пустой комнате или среди толпы, не знающей их общую тайну, вплеталось в привычный образ жизни одиночки. Отчасти поэтому сейчас отсутствие родного голоса рядом с собой становится по тяжести достойным преступления наказанием, которое можно прекратить одной только просьбой.       Взгляд совсем черных, отражающих алые блики от причудливой игры приглушенного света глаз легко прищуривающегося Ганнибала цепляется за каждый жест, следит за любой эмоцией, мелькающей настолько быстро, что мало кто способен прочитать все оттенки мучавших ощущений, и мужчина, которого одаривают этим особенным взором, чувствует себя крайне неуютно, беспокойно ерзая на стуле. Есть уже не хочется и от аппетита не остается и следа, а потому Грэм лишь с силой сжимает пальцами стакан, разом осушая его содержимое. Случайная мысль, лишь успевшая показаться в его сознании ловится этими карими глазами, как подстреленная опытным охотником птица, пикирующая и разбивающаяся о слишком твердую землю.       «Он знает», — не то обреченно с явно сквозящим напряжением, не то, напротив, облегченно с долей слепой покорности. Судьбе или своей новоиспеченной религии?..       — Уильям, — разрушает тонкое и неустойчивое переплетение мыслей, спугивая непокорные их стайки в безызвестность.       Погруженный в свою голову и выпавший из реальности вновь не сразу замечает подошедшего тихой поступью мужчину, вопросительно взирающего с высоты своего роста и заставляющего чувствовать себя маленьким и каким-то совсем ничтожным. Внутренний голос тихо-тихо шепчет: «Скажи ему», но Грэм молчит, боясь и одновременно желая, чтобы этот шепот услышал не только он один.       — Я не голоден, — срывается с потрескавшихся губ слишком быстро и бездумно, и бывший профайлер, опустив взгляд, дожидается пока Ганнибал заберет посуду и удалится из комнаты, кажется, едва заметно покачав головой, все еще сохраняя принцип «попроси, и я помогу». Возможно, Уилл так и сделал бы, если бы не оставшиеся крупицы неуместных упрямства и гордости и желание доказать себе, что он способен справиться с возникшей проблемой.       Просидев еще несколько минут, пустыми глазами уставившись в пространство, Грэм тоже идет на кухню с определенно обозначенной целью и, отыскав в кухонном шкафчике запечатанную бутылку янтарного виски с оленьей головой на передней части и отметкой выдержки в 30 лет, покидает дом, устроившись на крыльце несмотря на разыгравшуюся непогоду. Холодные капли дождя, ведомые ветром, попадают на разгоряченную кожу, а легкая одежда совсем не спасает от весенней прохлады, но Уилл едва замечает это, откупоривая Dalmore и делая первый глоток обжигающей жидкости. Это почти стало своеобразной привычкой за последние дни, когда нужда в прикосновениях отпала, а потребность в них только возросла. Нелепое желание цепляться за тепло рядом с собой в желании согреться, не потеряться, заблудившись в лесу собственных кошмаров, снедает и подтачивает изнутри, заставляя чувствовать сильнейшую зависимость и ненависть к себе за эту слабость, слабо приглушаемую виски. Он не хочет быть одним в окружающей темноте, он не хочет быть ребенком, потерянным в огромном сером мире.       «Но больше всего, — думает мужчина, вновь прижимая стеклянное горлышко к губам. — Мне не хватает моих собак». Ощущение жесткой шерсти под пальцами и доверчиво прижатый к ладони влажный нос всегда были для него своеобразным якорем, стая — оплотом надежности, защиты и понимания. Собаки никогда не сторонились его из-за странности, не упрекали нестабильностью и не запирали в маленькой клетке, они просто были и любили таким, каким он был, даже несмотря на пропитанный убийцами, которых он чувствует, мозг.       В их мыслях не бьется загнанной птахой, что Уилл Грэм это взведенная пружина или бомба замедленного действия, готовая сорваться в любой момент, разрушая все, что его окружает; Уилл Грэм — психопат, которого нужно изолировать от общества; Уилл Грэм — зло, облаченное в безобидность… У них был только Уилл Грэм — сломанный механизм, который лишился жизненно важных деталей, как разобранная ручка без чернил или разбитые часы без стрелок.       Повсюду, маневрируя между деревьев бродят тени раскачиваемых ветром ветвей, в лужах отражается ползущее темное небо без малейшего проблеска солнца, и мужчина зачарованно следит за этим таинством, как за величайшим откровением своей жизни, пока не промокает насквозь, зубы не начинают отбивать рваный ритм, бутылка пустеет чуть больше, чем на треть, а перед глазами мутнеет так, словно он только что сошел с высокоскоростной карусели.       Среди расплывчатых силуэтов необычайно четко вырисовывается знакомый образ дикого лесного зверя, притаившегося и настороженно вздернувшему уши, смотрящими влажными оленьими глазами, и перебирающему массивными копытами по сырой земле, лишь каким-то чудом не пачкаясь в толстом слое грязи. Мужчина поднимается, и мир резко плывет, вынуждая вцепиться в опору в виде деревянной колонны, восстанавливая равновесие, и почти делает шаг навстречу животному, но голос останавливает его:       — Уилл, если хочешь уйти, то тебе лучше подождать.       — Чего?       — Пока закончится дождь, — простой ответ на бесхитростный и вполне логичный вопрос. — Пойдем в дом, ты и так провел здесь слишком много времени.       Олень нервно дергает ухом, реагируя на перекрывающий шум дождя голос, которого не дано услышать с такого расстояния, и чуть ниже опускает голову с большими ветвистыми рогами прежде, чем скрыться в тени или, скорее, раствориться в ней, словно облако от горячего дыхания холодной зимней ночью.       Фигура, сегодня облаченная в кофейные и бежевые тона, замерла прямо за спиной, а от голоса, раздающегося совсем рядом, от шеи ниже по позвоночнику пробегает толпа мурашек от близости опаснейшего хищника. Задерживаясь в опьяненном мозгу совсем ненадолго, проскальзывает мысль: «Он может свернуть мне шею», — больше волнительная, чем пугающая.       Едва удерживая вертикальное положение, Уилл наконец оборачивается к собеседнику, выискивая на лице своего психотерапевта малейший признак злости или разочарования, но не находит ничего, натыкаясь на стену неподдельного беспокойства и совсем немного — недовольства. С немым упреком скосив глаза на полупустую бутылку в руках своего подопечного, Лектер осуждает, но не говорит больше ни слова, и Грэм, согласно кивнув, проходит в открытую для него дверь ощущая отголосок жгучего стыда: он еще не позволял себе напиваться при Ганнибале, но теперь это досадное упущение исправлено. Отчего-то захлестывает ощущение, что он нашкодивший щенок, который пойман с поличным строгим, но справедливым хозяином, и это вызывает вспышку раздражения такую же яркую, как внезапно разгоревшееся из молнии пламя.       Стараясь ступать твердо, мужчина перемещается в пропитанный теплом дом, оставляя на полу влажные следы, и падает на диван, нисколько не заботясь о дорогой обивке, но и на это доктор только едва заметно поджимает губы.       — Принесу сухую одежду, — говорит, уходя в другую комнату, и Уилл мысленно воет не то от отчаяния, не то от злости, причины которой не может объяснить.       «Лучше бы накричал», — думает Грэм, ведь тогда у него была бы недостойная, но причина сорваться до драки.       В ожидании, минута тянется как вечность. Гипнотизируя балку над собой, мужчина не сразу замечает, как стекла начинают медленно плавиться, стекая раскаленными лужами вниз, а из углов комнаты выползает тьма, все смелее крадется по стенам и потолку, словно разъедая невидимым пламенем, заставляя податливое дерево тлеть, бездымно сгорая. Пепел медленно осыпается, тяжело оседая на коже тонким сероватым слоем, а полусгнившие и разложившиеся существа, отделившиеся от клубящейся эссенции и похожие на сломанные версии бывших знакомыми людьми, стекаются к нему со всех сторон, скалясь в пугающих улыбках, заставляя страх тяжелым горьким комком засесть где-то в горле и мешая сделать следующий нужный вдох. Рядом с ними шаг в шаг, шествуют похожие на псов создания, издавая режущие звуки заезженной пластинки.       Почерневшие границы комнаты давят и будто бы сужаются в размерах, запирая в маленькой душной коробке без возможности сбежать или быть спасенным.       Слишком громко хлопает энергосберегающая лампочка, вспыхивая в последний раз необыкновенно ярко, а после трескаясь и осыпаясь осколками, и ей вторят остальные освещающие собратья, оставляя только напряженно потрескивающее пламя, отбрасывающее кроваво-красные, сравнимые только с глазами-углями окружающих призраков, языки на поверхностях.       От недостатка кислорода кружится голова, а алкоголь слишком обостряет чувства, заставляя мир крутиться со все увеличивающейся скоростью. На приоткрытых губах испуганно замирает звук, больше похожий на жалкий всхлип, когда Грэм соскальзывает с предмета мебели, падая на колени и неловко сжимаясь в комок между диваном и кофейным столиком.       Почти ослепленный, ориентирующийся на окружающие шорохи, неотвратимо приближающиеся все ближе и ближе, бывший профайлер вплетает пальцы в волосы, зажимая руками уши, но не заставляя окружающие звуки исчезнуть, а эхом дублируя их в голове.       Запах горения, пепла, мокрой шерсти и тошнотворный шлейф от мертвых тел в последней стадии разложения обжигают обоняние, сливаются с шаркающими и щелкающими шагами, невнятными голосами, бесконечно подвывающими «твоя вина», лязгом огромных когтей, созданных лишь для убийства и разрывания плоти на куски, о паркетную доску; клацаньем неровно торчащих клыков, коими полны уродливые пасти; влажным хлюпаньем воздуха в легких этих пародий на людей, мокрым шлепком упавших на пол кишок…       — Открой глаза, Уильям, и смотри на меня, — тихий шепот над ухом и горячие руки, обнимающие его за плечи, словно заковывая в тиски, не давая ускользнуть, отползти, спрятаться. Дикий болезненный крик пронзает пространство и Грэм не сразу понимает, что он принадлежит ему. Он кричит настолько громко и долго, насколько позволяет оставшийся в груди воздух, голос не хрипнет, легкие не сковывает острым спазмом, а сам не начинает задыхаться вынужденный ловить губами необходимый кислород, замахиваясь и отбиваясь от невидимого врага.       — Tyliau, Уильям, tyliau, — объятия становятся крепче, а знакомый голос разгоняет морок. В глазах профайлера с затопившими радужку зрачками мелькает узнавание, и он перестает обороняться от крепких рук. Крупная дрожь проходит по телу раз за разом, а страх, граничащий с первозданным ужасом, заставляет цепляться за кофту на спине своего психотерапевта до побелевших пальцев и жалобного треска ткани. Уилл утыкается в плечо своего доктора и жадно втягивает особенный успокаивающий аромат, переплетенный с нотами кедра, мускуса и, совсем немного — корицы, полностью окунаясь в него в попытке отогнать преследующий кошмар.       «Не отпускай!» — вопит голос в его голове, но с губ скатывается только протяжный болезненный стон. Кажется, он всхлипывает, быть может, плачет, но никто не обращает на это внимания, только прижимаясь друг к другу теснее. «Улыбка» на животе пульсирует слабой болью, потому как все слишком напоминает их последнюю встречу перед тем, как Ганнибал уехал во Флоренцию, оставив Грэма истекать кровью возле уже мертвой дочери наедине с агонией и осознанием: Уилл ранил его гораздо сильнее.       Прилипшая к телу второй кожей одежда профайлера оставляет на светлой кофте Ганнибала мокрые пятна, в тусклом освещении ламп напоминающие вертикальные кровавые лужицы. Мыслей нет, только отчаянная потребность в защите, в спасении от собственного разума. Уилл Грэм не хочет думать, чувствовать, переживать, раз за разом пытаться выбраться из той глубокой могилы, в которую загнал себя сам; Уилл Грэм хочет только немного спокойствия, чуть-чуть понимания и это может дать ему только один человек, в объятиях которого безопаснее, чем где бы то ни было. Сейчас это кажется столь же очевидным и простым, как умение дышать.       Самый опасный хищник и изощренный убийца успокаивающе шепчет что-то совсем рядом с чуть оттопыренным ухом профайлера, но он едва ли разбирает слова не то потому что не в состоянии их понять, не то оттого, что они произнесены явно не на английском. Ему, по большому счету все равно, даже если это обещания долгой и мучительной смерти — только бы говорил и не размыкал дарящего спокойствие кольца рук.       Проходит около часа прежде, чем Уилл окончательно успокаивается и расслабляется, а дыхание его выравнивается, и он засыпает под напором внезапной усталости, накопленной за сорок прожитых лет. До самого рассвета, когда первые яркие лучи солнечного света пронзают остатки темных облаков, рассеивая темноту, обнимающий его мужчина почти не двигается лишь прислоняется к дивану спиной, одинаково крепко прижимая к груди затравленного мальчика несмотря на затекающие конечности, устремляя взгляд на потухающее пламя камина.