Будущее, в котором нас нет

      Тихий стук часовых стрелок отмеряет минуту, затем следующую, повторяя эту нехитрую операцию снова и снова. Желтоватый свет постепенно заполняет комнату, пробираясь в самые темные и отдаленные уголки и придавая зависшей в воздухе пыли легкое золотистое свечение.       Спустя несколько дождливых дней выглянувшее солнце, пронзающее оставшееся скопление маленьких серых туч и обещающее скорое потепление, медленно пробуждает природу от затянувшегося анабиоза. Тихое, неуверенное щебетание ранней птахи кажется совсем далеким, немного неуместным и вместе с тем дополняющим общую картину внезапно наступившей весны. Последние капли, скатывающиеся с крыши маленькими блестящими комками, роняют себя в порыве изящного самоубийства с острого края и разбивают о водную гладь прозрачной лужицы с пронзительным плеском, совсем не слышным через деревянный слой окружающих стен.       Тонкие нити лучей танцуют на плотно сжатых веках двух мужчин, едва заметной лаской касаясь кожи и обдавая ее приятным ненавязчивым теплом подобно легкому материнскому поцелую, полному любви, обожания и обещания молчаливой заботы. Совсем рядом с ухом Уилла уверенно и сильно бьется чужое сердце, а едва слышное тихое дыхание, от которого грудная клетка мужчины рядом с ним мерно приподнимается и опускается, колышет челку, щекоча лоб с тонким белым шрамом. Но даже несмотря на очевидное напоминание о предательстве, запечатленное шрамами в плоти, Ганнибал наполняет его уютом и спокойствием. Шлейф не выветрившегося еще парфюма в совокупности с неповторимым личным ароматом кожи Ганнибала окружает и наполняет собой легкие, отчего что-то близкое к безмятежности окутывает невесомой нежной вуалью, заставляя тяжелый горьковатый осадок, оставленный кошмаром наяву, таять в забытьи вчерашнего дня.       Окончательно просыпаться и разрушать хрупкое кружево умиротворения не возникает желания, и Грэм полностью отдается ощущениям, желая сохранить их как можно дольше, несмотря на сильную жажду, неприятный кисловатый привкус на языке, мучительную головную боль — последствие опьянения крепким виски, а не приносимое пугающим обманом зрения — и затекшее от не слишком удобного положения тело.       Сковывает странное состояние пребывания между фантазией и явью, когда сон отступил еще не до конца и граница между мирами кажется несколько размытой. На секунду можно представить, что собственного «Я» нет и никогда не существовало, есть только тень, растворяющаяся в объятиях и удерживаемая только теплыми — слишком теплыми — руками, лелеемая и прирученная. Составляющие существа по имени Уильям исчезает и теряется, оставляя только отголоски гаснущих чувств и трепетную, как крылья бабочки, ленту воспоминаний, часть которых он сам хотел бы безвозвратно забыть.       Пока еще не нужно ничего объяснять и выслушивать вопросы, ответы на которые он не в состоянии сформулировать, нет необходимости впускать кого-то в свою голову, анализировать собственные мучительные галлюцинации и прятаться от темного подсознания, молча наслаждаясь отсутствием связных мыслей. В данную минуту он почти счастлив только этим простым и доступным чудом; всего лишь на мгновение темнота, поселившаяся где-то в многочисленных осколках разбитого внутреннего мира, не кажется такой ужасной.       Невероятным усилием приоткрыв глаза, мужчина щурится, часто моргая от яркого света, больно резанувшего по чувствительной сетчатке, и осматривает пространство вокруг себя. Взгляд невольно натыкается на человека, выдернувшего его из так похожей на реальность иллюзии: смежив веки и склонив голову ближе к плечу, Ганнибал замер, словно смертоносный кинжал в обитых бархатом ножнах — превосходное орудие убийства в состоянии покоя. Прижимая все также сильно, но бережно, будто держит что-то поистине ценное, бывший психотерапевт так и не разомкнул крепких рук, кольцом огибающих Уилла всю долгую и безумную ночь и заставляющих того раздраженно выдохнуть в приступе смущения за напоминание о собственной минутной слабости.       Подгоняемый любопытством, Грэм рассматривает личного доктора, цепко фиксируясь на мелких деталях. Растрепавшаяся отросшая челка почти полностью закрывает один глаз спящего, переплетаясь с подрагивающими ресницами и отбрасывая на щеку неровную тень, скрывающую небольшой шрам на острой скуле. Уилл гонит подступившее желание убрать ее на бок как было раньше, еще до всей этой запутанной истории - иное кажется вопиющим беспорядком; - тогда доктор Лектер был психотерапевтом и другом, не имея ничего общего с Чесапикским Потрошителем. Может потому что тогда теплая волна благодарности с толикой вины в ответ на своеобразное спасение была бы более приемлемой и уместной, чем в отношении жестокого серийного убийцы и каннибала.       Сдвинувшись силясь выправить занемевшую руку, которую уже начало неприятно покалывать мелкими иглами, мужчина тяжело вздыхает, когда в ответ на небольшое движение под веками что-то взрывается сотнями оглушающих белых, желтых и голубых вспышек, вызывая новый приступ давящей боли и вынуждая изображение перед глазами слегка качнуться, расплываясь в белесой дымке рассветных лучей. Определенно вчерашнее забытье не стоит всех этих мучений сегодня. Запоздало приходит понимание, что пить чертовски крепкий виски на голодный желудок в таких количествах было нерационально, но, рисуя картину себя, склонившегося в приступе тошноты, и Ганнибала взирающим укоризненно-раздраженным взглядом, словно у судьи выносящего приговор и вершащего людские судьбы, он думает только о том, что еще легко отделался и остатки гордости в действительности не смогли бы этого пережить. Впрочем, ненужное предположение, мгновенно отбрасывается на кромку мыслительных процессов.       — Доброе утро, — возня не может не нарушить чуткий сон психотерапевта, и Грэм, мысленно ухмыльнувшись невольной жестокой шутке, неохотно отвечает, утыкаясь обратно в плечо своего доктора, скрываясь и от слепящего света, и от взора глаз насыщенного цвета коричневого циркона. Язык, намертво прилипший к нёбу, совсем не слушается, от каждого звука пересохшее горло ужасно першит, а слова выходят не совсем понятными, больше напоминающими невнятное «мхмм».       «Должно быть, я жалок», — проплетается в голове бывшего профайлера, хотя в обращенном на него взгляде не читается презрения, только честное беспокойство, капля тревоги в океане расплавленного золота и что-то еще, что можно назвать подобием заботы, которых не заслужил и которых не может и не должно быть у убийцы.       Совсем по-человечески мягкая ладонь Ганнибала ложится на шею Уилла, не удерживая, но выражая безмолвную поддержку, а пальцы, сыгравшие сотни затейливых мелодий на музыкальных инструментах и также умело вырывающие крики из людей, перебирают вьющиеся пряди у основания черепа, как утешают маленьких детей, в темноте испугавшихся порывов собственной фантазии. Или буйного пса, хозяин которого только-только узнал об опасной болезни четвероногого и дал разрешение на смертельную инъекцию, по иронии просроченной и заставляющей дворнягу биться в отчаянных конвульсиях безысходности.       «Хотя, — профайлер крепче зажмуривается, словно стараясь спрятаться от назойливых мыслей. — Я скорее подхожу под обе эти категории».       Некстати кажется, что сколько бы времени ни прошло, Грэм будет чувствовать себя слишком маленьким и незначительным рядом с таким человеком как Ганнибал Лектер, несмотря на не такую уж большую разницу в несколько лет; и слишком неуравновешенным и нестабильным изгоем с черными оленями в голове и монстрами в шкафах и под кроватью — для общества. Вечный узник собственноручно спаянных оков морали и расплывающегося представления о нормальности, старающийся спасти всех и каждого, Уилл не может помочь себе, и никто не хотел ни взглядом, ни жестом, ни обещанием вытащить его из омута кошмаров.       Ни один человек не спросил о том, как он себя чувствует, вживаясь в кожу очередного маньяка, сливаясь с ним и убивая новую жертву, вслушиваясь в мелодию истошных криков, как в увертюру Штрауса или одну из частей Реквиема Моцарта, делая из несовершенного идеальное, отсекая все лишнее, как от скульптуры, с разницей лишь в инструментах и порой не слишком заботясь об аккуратности.       Каково выступать в роли жертвы, чувствуя каждый из семидесяти двух ножевых ударов, рассекающих внутренние органы и лопающих их, словно наполненные кровью воздушные шары; как разбитые губы, покрытые жесткой темной коркой пропускают тихое шипение последнего воздуха напополам с алой пеной. Каково ощущать, как тебя потрошат живьем, избавляя от почек, печени, сердца, продлевая пытку как можно дольше, чтобы насладиться больше, впитать страх и агонию, выпивая их как самое изысканное из вин, трепещущими ноздрями принюхиваясь, словно хищник, улавливая запах, витающий тяжелым облаком, и чувствуя на кончике языка легкий металлический привкус.       Но худшее даже не в этом — в другом: несколько позднее, когда сумерки плавно ложатся на землю непроницаемой целлофановой пленкой, а последние огни в окнах одиноких квартир и домов гаснут, погружая улицы в плотную темноту, когда сон опускается на людей, давно мертвые восстают из своих могил, чтобы прийти к нему стоит лишь на мгновение прикрыть глаза, равняя жизнь с существованием в бесконечном Дне Всех Святых.       «Уильям», — шепчут они хриплыми еле разборчивыми голосами, хотя бескровные губы хранят бездвижное молчание, пронзающий холод сквозит в их зловонных дыханиях, а равнодушие в сочетании с болезненной мукой отражается на лицах. Они обвиняют, они просят, они кричат, они требуют, они говорят «помоги», и мужчину раз за разом пробирает озноб, а волосы на затылке встают дыбом. Одновременно и невыносимо страшно, и… кривоватая горделивая улыбка самопроизвольно зажигается на губах, видя творения рук своих.       Уилл Грэм — жертва и Уилл Грэм — палач разрывают мозг противоречиями: он не хотел бы слышать звуки резонирующих на разный лад голосов, не хотел бы видеть как девушка, облаченная в лохмотья, бывшие некогда пышным кремовым платьем на выпускной, а теперь порванное, свисающее грязными лоскутами и едва прикрывающее изувеченное тело, беззащитно обнаженная пытается зажать зияющую резанную рану от ямки меж ключицами до самого паха, придерживая грозящие выпасть внутренности и расходящуюся в стороны кожу, покрытую черно-фиолетовыми пятнами и источающую запах, вызывающий дурноту — вот только упрямые пальцы, скользкие от крови, все норовят соскользнуть. Он не хочет чувствовать взора единственного чудом уцелевшего глаза, сползшего ниже по щеке, как расплавленный воск, и сочащегося невинностью, словно ядом, паренька лет тринадцати, у которого напрочь отсутствует верхняя правая четверть лица и почти вся задняя сторона черепа из-за случайно выстрелившего дробовика пьяного в дым отца. Не хотел бы, чтобы его дом всегда был полон полуночных гостей, незваных и нежеланных, измененных смертью до неузнаваемого состояния. Смутная вина, адская боль, ликование победителя, мерзостный и сковывающий страх, ощущение власти и ужасное понимание обеих сторон переплетаются в особый коктейль горечи и диэтиламид d-лизергиновой кислоты.       Может слишком эгоистично, но мужчина хотел бы каплю покоя, совсем немного, чтобы перевести дыхание между актами саморазрушения. Совсем немного он выпрашивает у своих молчаливых обвинителей, но они единогласно твердят «нет», потому что им всегда нужно больше, в очередной раз выжимая все соки из живого собрата, перемалывая кости и выворачивая на изнанку каждый чертов момент.       Им не просто нужно больше — им нужно все.       Проклятый находиться меж двух миров, вздрагивающий от каждого шороха и зловеще протянутых к нему ладоней, синеющих, сбитых, обещающих удушение в холодных склизких объятиях, Грэм случайно продал душу в желании спасения. Однако вопреки заверениям, Дьявол не подал руки, чтобы вытащить из ямы, полной разлагающихся гниющих тел, а встал за спиной, не давая отступить и обещая призрачное покровительство, направляя, доводя безумие до совершенства, а себя в Уилле возводя до уровня патологии и объекта самой сильной зависимости. «Религии» — поправляет себя мужчина, припоминая слова одной мудрой блондинки.       И, конечно, взамен Ганнибал потребовал платы: права приласкать и пожурить, подарить жизнь и отнять ее ударом ножа, прогнать и подозвать ближе, поместить в безвыходную ситуацию и посмотреть, что будет для услады собственного величия, элементарного развлечения и просто потому что может. Подписавшие кровью договор, двое соединены призрачной нитью, что тянется от запястья Лектера к шее Грэма, только затягиваясь с каждым метром отдаления друг от друга. Не поэтому ли у Уилла, которому слишком нужны иллюзия спокойствия и мираж неодиночества, не получилось уйти и наконец выбрать жизнь с Молли? Какую? — открытый вопрос, ведь жена так и не смогла отогнать его ночные кошмары.       Поспешно вытряхнув мрачные мысли, Уилл вздыхает: все совсем не так. Скорее, он надеется, что не так, хотя жестокие игры давно завели в дебри далекие от любой из допустимых границ.       Как же он от всего устал.       Может, дело в этом или во влиянии момента, которое пройдет стоит ему отойти на шаг, но искренность доктора, даже если только видимая, подкупает, и Грэм верит, потому что сейчас хочет верить. Все видится Уиллу под несколько иным углом, чем было еще несколько часов назад: старательно возводимая вокруг себя стена льда, разрастающаяся миллиметр за миллиметром после каждого нового дня, с жутким грохотом трескает, и на ее восстановление в любом случае уйдет слишком много сил, которых у него больше нет. Пустое пятно внутри, поглощающее внутреннюю миниатюрную вселенную, как гигантская черная дыра, и многолетняя усталость, лежащая на плечах мертвым грузом, постепенно уступают место некоторому подобию смирения: теперь нечего терять, кроме собственной никчемной жизни, так похожей на бесконечное танго со смертью, за которую мужчина, однако, хватается, обламывая без того короткие ногти и превращая пальцы в кровавый фарш с белыми обломками фаланговых костей.       Время в комнате-аквариуме, наполненной острыми светлыми лучами, снова начинает идти, и проходит еще пара минут прежде, чем голоса вновь пронзают тишину, нарушаемую только тихим движением воздуха, покидающим легкие, и шуршанием шестеренок в корпусе часов.       — Как ты себя чувствуешь? — осторожный вопрос прерывает мысли, а негромкий близкий голос лаской касается уха, разбивая хрупкую и неустойчивую оболочку ложного спокойствия и рассеивая ее тонкое полотно.       «Где же Ваша холеная проницательность, доктор Лектер?» — мысленная фраза, пропитанная ядом. Как может чувствовать себя человек, мучимый собственным воспаленным мозгом?..       Когда никто уже не ожидает услышать, Грэм честно произносит: — Разбитым и немного пьяным, но больше разбитым.       — Мне стоит спрашивать, хочешь ли ты поговорить о том, что вчера произошло?       Отрывать себя от манящего тепла больно почти физически, но, нехотя отстранившись на достаточное расстояние, чтобы отделить личное пространство, Уилл садится, находя опору у подножия дивана, упираясь о жесткую поверхность спиной и невольно прижимаясь бедром к чужому бедру. Резьба на светлом дереве весьма неприятно впивается в кожу, но пока дискомфорт не столь критичен, хотя провести так более чем полчаса кажется невозможным.       После всех лет грубого вторжения в личное пространство, копания в чужой голове, чтения души, словно открытой книги и безжалостного вырывания из нее нужных страниц, от внезапно проснувшейся в докторе тактичности хочется засмеяться.       — Снова проснулась тактичность? Как вовремя, — сиплый, сорванный голос кажется совсем чужим, не принадлежащим ему: в горле будто засела горсть осколков битого стекла и каждый звук дается потрескавшимся губам с невероятным трудом. — Я бы предпочел забыть о том, что случилось и никогда не вспоминать. Но тебе слишком любопытно, чтобы оставить все как есть, не так ли?       — Со своим любопытством я справлюсь. Ты не обязан рассказывать мне, Уилл, если не хочешь.       — Знаю, — на протяжении нескольких секунд Грэм выдерживает пристальный взгляд. — Но, думаю, мне это необходимо.       «Помоги мне», — просят сине-зеленые глаза с легким налетом отчаяния, сокрытого под напускной бравадой хладнокровия, вколачивая очередной гвоздь в крышку собственного гроба и запирая в аду двумя метрами сырой земли. Сколь пальцы не царапают деревянную доску — выбраться уже не получится, остается задыхаться. Медленно, мучительно, болезненно.       Уилл не готов видеть оттенки своего безумия снова и вряд ли когда-нибудь будет, он не сможет игнорировать видения, потому что невозможно привыкнуть к тому, что убивает, разрушает день за днем, подтачивая ту опору, на которой строится существование; больше не хочет чувствовать как его разум рассыпается в прах, как тело превращается в тлен и покрывается темными трупными пятнами в собственных глазах, отражая состояние больного, раскуроченного сознания, а сердце прошивается сотнями плотоядных червей, прогрызающих изнутри и жадно въедающихся в плоть. Профайлер больше не может быть сильным: Уилл Грэм нуждается в помощи, и пока доктор Лектер избавляет его от кошмаров, риск быть убитым и буквально и метафорически поглощенным стоит того.       Кто мог знать, что вскрытый череп окажется мелочью? Кажется, теперь даже если мир начнет рушиться, а твердая почва уйдет из-под ног будет все равно, пока есть тот, за кого можно цепляться, даже если проводник и сопровождающий Чесапикский Потрошитель, восседающий на троне из человеческих костей и коллекционирующий шедевры искусства, собственноручно воссозданные из живых людей.       «Это ли не полная капитуляция?» — спрашивает себя Уилл, в то время как внутренности скручиваются в тугой комок: он совсем не привык сдаваться и отрекаться от независимости, за которую всеми силами боролся.       — Не уверен, что именно хочу сказать на счет всего… этого, — резкое неопределенное движение рукой, а отпечаток усмешки скрывает лишнее сейчас смущение, — Чтобы не показаться еще большим психом.       Такое самоопределение явно не приходится доктору по вкусу, и Ганнибал выдыхает его имя, награждая укоризненным взором: может потому, что агентам и врачам не полагается использовать этот термин, а может доктор просто не хотел бы слышать этого в отношении любимой игрушки.       — Насколько я могу судить, произошедшее результат длительного перенапряжения, физического истощения и возможной психоэмоциональной травмы. Ты не сумасшедший, Уильям.       — Снова анализируете меня, доктор Лектер?       — Лишь наблюдаю, как и всегда.       Слишком утомленный для злости и язвительных замечаний, Уилл просто кивает, хотя и несколько недоверчиво-обреченно. На самом деле, сколь бы он ни изображал легкое недовольство, уголек радости от разговора, приятно согревает и не дает рассыпаться окончательно, превращая в маленькую горстку серого песка на паркете. Посещает ощущение déjà vu: тогда, в галерее Уффици, после долгой разлуки он испытывал то же чувство, и как и сейчас был ослеплен этим человеком, словно видел впервые.       — Что меня выдало? — спрашивает Грэм, очевидно понимая, что Ганнибал, опытный психотерапевт и манипулятор, раскусил обман сразу, но не желая останавливать неловко склеенную беседу. Кажется, что стоит покинуть маленький сотканный словами и жестами оазис, хрупкий баланс нарушится, а это подобно новому возвращению в старый кошмар. Пожалуй, оба мужчины осознают это слишком четко.       — Поведение, — на мгновение говорящий замолкает, будто оценивая готовность собеседника услышать полный список, а после продолжает, интонационно жестко отделяя каждый пункт, и даже Уилл остается неспособным услышать призрачную паузу. — Обостренные реакции, чередующиеся с пассивностью и склонностью к апатии, дезориентация во времени, попытки максимально дистанцироваться, старательное избегание вербального общения, общая нервозность и нарушение координации, панические атаки, попеременные перепады настроения, варьирующаяся экспрессия в движениях, резкая, часто негативная реакция на прикосновения… Продолжать?       — Думаю не стоит, я понял, — медленно, с заметной мрачностью проговаривает мужчина, закусывая губу в размышлениях. Нет, совсем не обидно, но кто сказал, что чистота откровения не может быть горькой?..       Меж тем доктор продолжает, заполняя нависшее гнетущее молчание тщательно подобранными и взвешенными словами так, чтобы те не звучали обвинительно:       — Предшествующие события и связанные с ними потрясения, очевидно, не могли не сказаться на психике, а такие вещи как галлюцинации, сложно скрыть, Уилл, особенно от человека, с которым проводишь большую часть времени.       — Я старался, но, видимо, из меня вышел отвратительный актер, — наконец выдает Уилл, признавая поражение, и печальная, хотя и старательно сдерживаемая улыбка невольно трогает его губы.       Вряд ли он в самом деле может объяснить что имелось в виду — данный конкретный момент или далекое прошлое, где как можно правдоподобнее пытался врасти в абсурдно плохо написанную кем-то роль, пронизывающую всю жизнь, как игла тонкую дымчатую канву, выводя уродливый угольно-черный узор с сотней маленьких узелков отнюдь не на оборотной стороне. Он так старался играть хорошо, играть правильно, но всегда оставался чужим везде, лишним, словно исполнитель второстепенного плана посреди выступления забывший все свои реплики.       С самого детства маленький мальчик с именем Уильям, которому неведомо было материнское тепло, зато хорошо знаком отцовский ремень, был для всех странным новичком в классе, одиночкой в серой безлицей толпе, кишащей жужжащими мыслями и грязными, выпачканными и пропитанными нейротоксином эмоциями.       После, будучи учеником старшей школы, он сторонился людей и совершенствовал механизмы самозащиты все больше с каждым последующим этапом взросления, к студенческим годам становясь тем самым парнем, который предпочитает людям учебу, не шатается по местным вечеринкам и не является полноценной частью коллектива, с явными проблемами во взаимодействии с обществом и вытекающими — с противоположным полом; парень, которому некуда пойти и не с кем поговорить, едва-едва сносящий так хорошо знакомый и неприятно привычный многотонный вес почти физически ощутимой таблички, повешенной на спину как вечное клеймо и символ ненормальности.       Говорят, все люди хотят понимания, но именно понимание оттолкнуло от него всех. Даже тогда, когда он помогал людям, используя дар-проклятие на благо тех, кто его втайне или ненавидел, или боялся, ценой неспокойного сна, медленного и болезненного саморазрушения — до него никому не было дела, а жертва казалась ненужной и незначительной, но последствия просто вычеркнуть не получится.       И все же, Уилл улыбается. Может, потому что теперь все должно быть по-другому, ведь прошлая жизнь оборвалась семь дней назад, может, из-за того что он теперь не один, а, может, мужчина чувствует себя немного лучше потому что внезапно нашел свою давно потерянную в одном из бесконечных коридоров Дворца памяти маленькую баночку с кислыми таблетками эндорфина. Улыбка эта, более похожая на оскал из-за уродующего боевого сувенира, гаснет только со следующим вопросом Лектера.       — Почему ты продолжал молчать и делать вид, что тебя ничего не беспокоит, вместо того, чтобы рассказать о своем состоянии?       Несмотря на выжидающее внимание собеседника, Грэм не спешит с ответом выбирая между очевидной ложью или опасной правдой, в конечном итоге останавливаясь где-то между тем и другим.       — Есть проблемы, которые нужно решать самостоятельно.       — Ты мог причинить вред себе или мне. По меньшей мере, это стоило упоминания.       Пристальный немигающий взгляд заставляет чувствовать себя крайне некомфортно, и Уилл нехотя сознается, пожимая плечами и стараясь стряхнуть тяжесть чужого осуждения:       — Хорошо, возможно, я просто не хотел говорить.       — И мы возвращаемся к вопросам доверия.       — Не доверия, нет, — слабый протест, приглушенный усиливающейся головной болью. Кажется, каждая неосторожно шевельнувшаяся мысль звенит в ушах, и Грэм желает только одного — ибупрофена и кофе; и в душ, возможно, но только после того, как мир перестанет вращаться. — У нас нет причин доверять друг другу, но… Согласись, Ганнибал, ты все еще жив, хотя у меня было достаточно времени и сил, чтобы исправить оплошность Долархайда.       — Как и ты еще дышишь, несмотря на твою попытку отправить нас на дно океана.       Хотя в голосе Лектера нет ни упрека, ни угрозы, а только ледяное спокойствие, Грэм испытывает укол вины от парированного замечания: именно он использовал их обоюдную открытость и нанес Ганнибалу удар в мгновение слабости. Напоминание вышло довольно жестким и неожиданно уязвило.       Отвернувшись, Уилл слегка морщится от непрямой резкости слов, что больше походит на непроизвольный нервный тик, и неловкое молчание длится значительно дольше.       — Я хотел убить тебя, — внезапно срывается с его языка, и он тут же жалеет о том, что вообще открыл рот, ведь фраза, сказать которую было совершенно необходимо, вслух прозвучала иначе.       Не удивленный таким признанием, Ганнибал очевидно саркастично, но не зло усмехается, и воцарившееся напряжение постепенно рассеивается: — Я догадался: мало кто приглашает поплавать, сбрасывая с обрыва.       — Я не о нашем заплыве, — Уилл фыркает, а затем немного ерзает на месте, безуспешно пытаясь устроится поудобнее. — После, в первый же день здесь.       — Весьма интересное начало.       — Какое есть.       — И как ты хотел это сделать?       — Я… Руками.       — Как и тогда.       — Как и тогда, — зеркально повторяет Уилл и прикрывает глаза не то в легкой задумчивости, не то подчиненный мечтательностью, опираясь на плечо друга. — Может быть, я хотел бы съесть Ваше сердце.       — Почему именно сердце? Хотите заполучить силу и бесстрашие? Или завладеть чувствами?       Задумавшись всерьез анализируя слова, профайлер не может игнорировать довольство, сквозящее в голосе психотерапевта, и отмечает плавный переход на преувеличенно-вежливое «Вы». Комично, учитывая содержание случившейся беседы, отнюдь не врачебно-пациентские отношения и несколько попыток прикончить друг друга.       — Нет, никакого символизма, просто это самое дорогое, что у Вас есть, и единственное, что Вы цените. Вы хотели, чтобы в моей жизни не осталось ничего кроме Вас, поэтому логично, что я хочу того же.       — Думаете, что я отнял все, что было Вам дорого?       — Думаю, я отдал это сам. Безусловно Вы — одаренный психотерапевт, лучший в своем деле, но даже Вы не смогли бы заставить меня пойти на то, чтобы… — оставить семью, сохранить Вам жизнь, подписать Вашей рукой приговоры десятков будущих мертвецов, которые еще не знают о своей смерти. -… На это.       — Расскажите, как бы Вы убили меня, — голос доктора Лектера, словно покрытое шелком лезвие, сочится очевидно скрытой опасностью, и в то же время мягкий, как при приманивании и успокоении дикого животного, только глаза выдают всколыхнувшуюся нездоровым любопытством тьму.       Прислушиваясь к тишине и игнорируя оглушающий стук стрелок, эхом разносящийся по опустевшему от мыслей мозгу, Грэм делает глубокий вдох, погружаясь в состояние, похожее на то, что окутывало его на месте очередного преступления, только в этот раз объектом анализа является он сам. Серебристый маятник делает первое движение, обращая время вспять и возвращая на неделю назад, со вторым перед глазами, словно паззл, выстраивается кухня, с третьим — вырисовывается маняще приоткрытая дверь спальни.       — Я бы не стал тщательно продумывать плана — с Вами это бесполезно, и все в любом случае пойдет не так. Взяв с кухни нож, я пошел в комнату, понадеявшись, что Вы уснете и не окажете сопротивления — подло, знаю, но без эффекта неожиданности шансы победить у меня невелики. Потом, я подошел к Вам и прижал бы к постели, но напал не сразу. Я дал бы Вам проснуться, понять мой замысел и осознать свое в нем положение жертвы.       — Для этого Вы храните нож возле постели? Чтобы показать мне однажды особенности этой роли?       — Все еще борюсь с искушением, — слова вызывают у собеседника лишь тонкую улыбку.       — Итак, хотите, чтобы я просил и умолял Вас не убивать меня?       — Не стану требовать невозможного: кто-то другой, может, просил бы, но не Вы.       — Почему? Считаете, что я не дорожу своим существованием?       — О, нет! — не замечая как говорит все с большим энтузиазмом, Уилл тихо смеется, хотя с непривычки и сорванным голосом этот звук напоминает металлический скрежет. — Нет-нет-нет, Вы дорожите. Вы любите жизнь, любите красиво ее проводить, но гордость ни за что не позволит унизиться перед кем-либо.       Доктор Лектер кивает, не слишком стараясь скрывать интерес.       — Хорошо, продолжайте. Подошли, обездвижили…       — Я бы использовал руки, но если бы сил из-за плеча не хватило — нож. Ударил бы не слишком быстро, чтобы Вы прочувствовали каждый миллиметр металла, глядя глаза в глаза, читая Вас, обнаженного, свободного от масок и притворства, без доктора Ганнибала Лектера и других личностей, которые примеряете на себя, как новый костюм, и без тьмы, которая превращает в Чесапикского Потрошителя. Только Вы.       — И что же заставило остановиться?       — Любопытство? Склонность к бихевиоризму? Не знаю.       — Допустим. Что дальше?       — Когда смерть уже встала бы возле постели, чтобы забрать Вас, я рассек бы кожу и мышцы грудной клетки и отстранил их, чтобы было удобнее, — перед мысленным взором вырисовывается яркая картина, полная красного, брызги распускающихся алых цветов, украшающих светлую кожу и простыни, заполняя все вокруг рубиновыми каплями. Как никогда реален в воображении медленно стекленеющий взгляд, навсегда запечатлевший его, Уильяма, лицо, и тепло еще бьющегося в ладони сердца.       — Затем преступил к ребрам. Не уверен, что смог бы сломать их голыми руками, но нож помог бы в этом, а после, перерезав все крупные сосуды, аорту, артерии и вены, осторожно, чтобы не повредить, я извлек бы Ваше сердце.       — Приготовили бы его или попробовали сырым? — лицо Ганнибала остается беспристрастным, но дыхание прерывается всего на одну тридцатую секунды, выдавая его… волнение?       — Думаю, Вы заслуживаете лучшего кулинара, но все же приготовил бы: что-то не слишком сложное и экзотичное, чтобы я ничего не испортил — надеюсь, Вы бы простили мне это — с малым количеством приправ и всего прочего, дабы не убить вкус. Скромность рецепта, я бы компенсировал пышностью его украшения: эстетичность, изысканность и изящество — под стать Вам.       — Мне бы понравилось.       — Я бы постарался, готовя Вас, — Уилл мечтательно и немного нервно улыбается уголком губ, представляя как нежная плоть коснулась бы языка, переливаясь тонкими, едва уловимыми оттенками вкуса, и тая на языке. Пожалуй, Грэм добавил бы гвоздики, чтобы подчеркнуть и добавить несколько остро-сладких нот.       — Не сомневаюсь, Уилл. Предпочли бы отведать меня в одиночестве?       — У меня нет склонности к организации помпезных званых ужинов с театральным отголоском на шестьдесят персон, но есть монополия на Ваше убийство, — сине-зеленые глаза, потемневшие от предвкушения, распахиваются и вызывающе впиваются в возмутительно-спокойное лицо психотерапевта, а слова слетают, словно острозаточенные кинжалы, слишком резко пресекая иные варианты и растягивая губы второго мужчины, по хищному обнажающего в улыбке кончики клыков.       «Ты мог бы наслаждаться этим чуть менее явно?» — хочет спросить бывший профайлер, но лишь склоняет голову. Он упустил момент, когда столь странные со стороны рассуждения стали чем-то обыденным, а слова — непринужденными. Хорошо, что услышать их было некому.       Привлекая внимание, где-то за окном звонко чирикает птица, заводя новый мотив, посвященный яркому весеннему солнцу. Ненавязчивая мелодия ласково и нежно касается слуха, заставляя ловить тихую песню леса.       — Можем мы вернуться к моему безумию и помешательстве на Вас после? Прямо сейчас я остро нуждаюсь в утренней дозе кофеина для лечения абстинентного синдрома.       — Безусловно, — Ганнибал улыбается, на этот раз сдержано и искусственно. — И вынужден повторить: ты не безумен, Уилл.       — То есть желание съесть человека не кажется Вам слегка ненормальным? — спросив, Уилл усмехается, словно только вспоминая с кем говорит, и отвечает себе сам: — Хотя, да, о чем я, тебе не кажется.       Одним плавным движением поднявшись на ноги, Ганнибал протягивает Уиллу ладонь, помогая встать. Сначала Грэм хочет возмутиться такому жесту, но комната, качающаяся в произвольном темпе, и шум в ушах заставляют почти вцепиться в предоставленную опору.       — У тебя пятьдесят восемь минут, чтобы принять душ, переодеться и привести себя в порядок. Теплая вода поможет справиться с головокружением и выстроить мысли. Справишься?       Интонация, выражение, слова, едва заметный жест в виде чуть изогнутой в вопросе брови снова переходят на почти официальный манер, отделяя вчера от сегодня, пробуждение и дружеские разговоры от остального дня, будто ничего особо и не поменялось, в разговоре сказано лишь то, что сказано, мысли не были поделены надвое, а причин для беспокойства вовсе не существует: ни один из них не убийца в шкуре заботливого папочки, а другой не сходящий с ума кусок мяса. Кажется, мир заразился безумием вместе с одним не слишком удачливым профайлером.       — Вполне, спасибо.       — Я займусь завтраком и кофе. Без сахара?       — Без сахара.       Фыркнув, Уилл душит желание глупо и не к месту разразиться громким смехом под непонимающим взглядом своего психотерапевта — ведь всего лишь на короткое время он не чувствует себя пыльной вещью, забытой на антресоли во время пожара.