Будущее, в котором нас нет

      Из-за приоткрытой двери кухни слышен плеск проточной воды и раздается тихий, приглушенный звон посуды, оставшейся после завтрака. Прислушиваясь к ненавязчивым звукам и погружаясь в их особенный эфемерный мир, Уилл опускает взгляд на стоящий напротив в полутора метрах стул и замирает, сохраняя спину неестественно прямой, а плечи расправленными. В каждом его жесте сквозит неприкрытое напряжение и нервозность, потому как с каждой секундой ожидания его все больше охватывает непонятное предвкушение и небеспричинное волнение — не то неприятное беспокойство, которое бывает в предчувствии чего-то не слишком хорошего, но и положительного в нем нет ровным счетом ничего.       Еле различимый скрип поворачиваемого крана и вода выключается, слышны тихие шаги в направлении гостиной и дверь рассекает воздух, бесшумно закрываясь за спиной пришедшего. Окидывая взглядом небольшую перестановку в виде двух стульев, перемещенных в центр комнаты и установленных друг напротив друга, Ганнибал чуть выгибает бровь, на секунду останавливаясь позади бывшего профайлера, занявшего один из предметов мебели, кивает чему-то своему, хотя никто не может этого увидеть также, как и едва намечающуюся улыбку, но тут же проходит дальше и устраивается на предложенном месте, непринужденно закинув ногу на ногу и сложив руки в замок.       Снова Лектер понял все правильно, а слишком громкий в образовавшейся вновь тишине выдох Уилла очевидно выдает долю облегчения — до этого он, кажется, вовсе не дышал.       «Почти как раньше», — громко, а оттого очевидно думает бывший профайлер и во внутреннем голосе больше тоски, чем ему бы хотелось.       Без усилия можно представить как по одному лишь взмаху ресниц небольшая комната медленно начинает расплываться, менять очертания и расширяться, разъезжаясь в стороны и ввысь, из гостиной превращаясь в привычный кабинет, ограниченный слишком знакомыми серо-красными стенами, украшенными несколькими несомненно ценными картинами, и сочетающий темные и светлые тона, удобство и особую аристократичную красоту; где расположение каждого предмета мебели и множества мелких деталей подбиралось долго и тщательно, как, впрочем, и источников света, которые дают мягкое освещение и настраивают на лад доверительных бесед. Без труда воображение рисует тонкие резные колонны, уходящие вверх и удерживающие второй этаж с несколькими стеллажами, заполненными различными книгами, некоторые из которых исключительно редкие первые издания, другие — новее, но не менее дороги как в целом, так и их для владельца; педантично убранный стол с причудливо изогнутой лампой и два удобных кожаных кресла, в одном из которых Уилл провел так много времени, рассказывая ночной бред.       Каждая деталь и, кажется, даже каждое слово невольно прорисовывается с поразительной точностью, будто не было всех этих лет и тысяч попыток забыть каждое мгновение, проведенное во владениях доктора Лектера, ставших почти родными самому Грэму. Возможно, он слишком сильно жаждал выбросить все их связывающее, чтобы перестать думать о своем верном враге, и настолько желал возненавидеть близкого друга, что в какой-то момент огонь, трепетно собираемый по крупицам и разжигаемый сильнее и сильнее, оставил пустое пепелище на месте былых чувств, полностью опустошая и опять даря сомнительный шанс выстроить песочный замок сначала прежде, чем его снова смоет волной недоверия и предательства.        Шрамы все еще ноют, и некоторые вещи Уилл хотел бы безвозвратно забыть.       Профайлер бегло обводит взглядом комнату, рассеивая иллюзорный эффект присутствия в другом помещении и стараясь мысленно вернуться к тому, о чем хотел сказать, но теперь, кажется, бесполезные слова и с трудом сочиненные предложения, стираются или разбегаются в стороны, словно непослушные избалованные дети, заставляя Грэма неуверенно поерзать и в нерешительности провести ладонями по коленям. Давно пришло понимание, что в этот раз разговор придется начать ему, но мужчина продолжает молчать, лишь сильнее сжимая губы, хотя душ и последующий завтрак дали дополнительное время на размышления: обдумано было многое, но далеко не то, что следовало бы.       Медленный вдох, а затем выдох в тщетной попытке успокоить нервные импульсы, ни капли не заботясь как выглядит со стороны, и Уилл поднимает взгляд, остановленный на коленях своего психотерапевта, чуть выше, сосредотачиваясь на самой верхней перламутровой пуговице белоснежной рубашки, почти сияющей от направленного потока солнечного света, не раздражающе, но привлекая так, что невозможно не задержаться на ней дольше положенного приличиями. Несколько секунд Грэм вглядывается в ткань, нетронутую иным цветом, сохранившую первозданную невинность белого, прежде, чем наконец встречает направленный на него взгляд, спокойный и сосредоточенный в отличие от собственного блуждающего.       — Странно, — наконец произносит Уилл, стараясь не отвести глаз.       — Что именно?       — Если правильно подобрать декорации, то создается впечатление, что ничего не изменилось, не менялось, — легкое пожатие плечами и боль в ране как напоминание и отрицание. — Ты и я напротив друг друга сквозь время, словно обошлось без убийств, расследований, ловли на живца и предательства, а я верю тебе, умнейшему человеку, которого удалось повстречать. Ты кажешься мне лучше остальных, и в голове даже не возникало мысли о том, что мой психотерапевт и друг одно лицо с Чесапикским Потрошителем. Я просто не хотел видеть и признавать, что единственный, кто не считает меня сумасшедшим и объектом для опытов, а действительно хочет помочь, на самом деле только пользуется мной. Но, к сожалению, так было: нас разделила правда, мировоззрение, идеалы. Нас разделила наша ложь. Если бы я не был так ослеплен, если бы я посмотрел на тебя иначе уже тогда…       — То как бы ты поступил?       — Захотел бы сдать тебя, конечно, но мне бы никто не поверил: твое слово и мое, если помнишь, несоотносимы. Я бы обдумал это и, наверное, поступил также, как поступаю сейчас: пошел на поводу своего интереса. Мне интересно, что будет дальше.       Понимающий кивок вызывает лишь неуместный эмоциональный всплеск легкого раздражения как и всякий раз, когда старый-новый друг вновь примеряет на себя костюм официального психотерапевта. Казалось, они давно перешли эту грань, но Грэм удерживает себя от язвительных реплик, в очередной раз напоминая себе, что негласно попросил об этом сам.       Отчего-то правда срывается с губ слишком легко, словно выпорхнувшая из клетки птица, но внутри еще раз оглушительно трещит, лопаясь и осыпаясь тяжелыми кусками, выстроенная ледяная крепость: Грэм попросил об этом сам.       — Итак, — медленно говорит Ганнибал тихим, вкрадчивым голосом, явно получая от сложившейся ситуации каплю удовольствия, заинтригованный беспомощностью бывшего профайлера и его нелепыми попытками начать говорить: быть может не только Грэм тоскует по прошлому и беспорядочному звуку чужого голоса. — Все же любопытство. Лучшее качество для того, кто хочет интересно провести свою жизнь.       — В каком-то извращенном смысле, мне интересно, что еще может произойти с тобой… со мной, — Уилл чуть ведет плечом, словно бессознательно желая отогнать слово «нами», кажущееся чересчур неуместным своей обобщающей определенностью после произнесенных и непроизнесенных признаний, а затем добавляет, полный решимости продолжить ранее прерванный диалог: — И не убил тебя я поэтому.       Появляется ощущение хождения по огромному круговому лабиринту, в котором он никогда не уверен, что, подобно огненной птице, не сгорит завтра. Реплики из прошлого и настоящего дублируют друг друга, наслаиваясь и уничтожая логичные мысли, запутывая еще больше и невозможно уже отличить где реальность, а где воспоминание, мешая чужие фразы со своими — все слишком похоже, границы размыты и более напоминают миражи. Повторяется инстинктивное восхищение, недосказанность, предательство, ослепительная ненависть, слова в предложениях, попытки убить друг друга и спасти — все повторяется, но Уилл не теряет надежды разорвать своеобразную кольцевую концепцию, объединяющую не только его и Ганнибала, но и всех тех, кто причастен к истории Потрошителя, касался ее хотя бы единожды. Как-то раз Грэм обманулся идеей, что это удалось, но то была только иллюзия — круг просто стал шире, цепляя новоприобретенную семью. Каждый стал жертвой одного охотника, запятнанный осколками алых брызг.       Сознание медленно горит, заставляя теряться в бесконечном неподвластном потоке кипящих мыслей, и Грэм хочет исчезнуть, спрятаться от чудовищной головной боли и направленного на него пронизывающего холодного интереса и немого ожидания. В попытке отстранить от себя чувство, слишком похожее на отчаяние, мужчина потирает переносицу, забывая об отсутствии оправы очков, заменяя слабость привычной глухой сосредоточенностью и, нарочно или нет, перенимая спокойствие собеседника. Ганнибал же не торопит, лишь чуть поддаваясь вперед и вглядываясь в эмоции пациента — кто-то другой вряд ли заметил бы это незначительное движение и переменившийся взгляд, ставший более пристальным; кто-то, но не Уилл.       Вместо всех острых обжигающих фраз, готовых сорваться с языка, он бросает почти равнодушно: — Ты не мог бы перестать вести себя так, будто ничего не случилось? Я признал то, что пытался убить тебя. Снова.       — И как же по-твоему я должен себя вести, Уилл? — ответ не заставляет себя ждать, и Ганнибал чуть склоняет голову к плечу, вздергивая бровь в вопросе, подчеркивая легкую саркастичность в собственных словах.       — В прошлый раз за это ты хотел вскрыть мне череп и съесть мозг, до этого — выпотрошил и оставил умирать на полу кухни. У тебя никогда не было проблем с фантазией на мой счет.       — Как и недостатка времени. В BSHCI я ждал нашей встречи довольно долго, несмотря на иное его течение. Какой резон спешить сейчас?       Хмыкнув, Уилл старается отогнать возникшие при упоминании клиники вспоминания о собственном заключении, тех чувствах, что одолевали его в момент томления в маленькой камере. Помощи ждать было неоткуда. Неизвестность окружала своим липким туманом, давила. Единственный настоящий друг обернулся предателем, и верить ему было нельзя, как и никому другому, даже себе. Особенно себе. Потерянность, беспомощность, отчаяние… Какой смысл в наказании, если Лектер не чувствовал и доли этого?..       — Ты наслаждаешься выжиданием, только если оно сопряжено с чьими-то страданиями. Наверняка в клинике было невыносимо скучно, — легкая ехидца в голосе Грэма совсем не к месту. — Ужасная обстановка, невкусная ресторанная еда, скучные книги, неинтересные психиатры и надоедливые репортеры…       — Заключение — не самый вдохновляющий опыт, но не самый худший.       — Самым худшим была бы смерть? Ты мог быть мертв сейчас. Ты должен быть мертв, убит сывороткой, заколот в тюрьме или застрелен при побеге, но раз за разом тебе чертовски везет. Даже наше падение… Просто скажи это: признай, что ненадолго потерял контроль и это почти стоило тебе жизни.       — Уилл, — весомо начинает психотерапевт, без труда удерживая дрейфующую нить разговора, и уже по тону понятно, что будет сказано дальше. — Я предполагал такое развитие событий и прекрасно знал на что иду. С самого начала план состоял в том, чтобы устранить с моей помощью Фрэнсиса, а затем избавиться и от меня, не так ли?       Выжидающий, чуть насмешливый взгляд вцепляется в Уилла, не позволяя отвернуться, оставляя болезненно и беззащитно раскрытым. Словно пойманный на лжи мальчишка, он очень хотел бы сказать нет, начать отпираться и уходить от прямого ответа, увиливая в огромном количестве ничего не значащих слов, но это была бы откровенная ложь, что остается очевидным для обоих.       — Да. Да, должно было быть так. По плану, сначала ты убиваешь Долархайда, потом группа захвата убивает тебя, избавляя мир от двух убийц одним ходом.       — Лавры победителя достаются выжившему. Ловко.       — Глупо, — поправляет бывший профайлер, понимая всю абсурдность изначальной идеи и видя самодовольную искру в глазах своего доктора. Забавляет, это его забавляет.       — И, если ты скажешь, что планировал это — клянусь — я тебя ударю.       — Нет, Уилл, — Ганнибал усмехается. — Я этого не планировал. Ты деструктивен в рамках любой упорядоченной системы, а твои действия бывает сложно предугадать, тем более — вместить как части для конкретного плана.       — Как и Ваши, — Грэм кивает, словно подтверждая для себя само собой разумеющееся, и надолго замолкает, вглядываясь в пространство и задумываясь о чем-то.       — Вы манипулируете людьми, насильно вовлекаете в интеллектуальные игры, ищите слабости и что есть силы бьете в них. Вы совершаете чудовищные, немыслимые вещи, от которых получаете удовольствие, — говорит он тихо, едва ли слышно, скорее размышляя вслух, чем в желании повторить еще раз то, что известно уже давно. — Для них Вы — чудовище, монстр, которым пугают взрослых.       — А для тебя?.. — ничуть не задетый таким сравнением мягко спрашивает Ганнибал, не прерывая мыслей, но задавая им иное направление.       — Уже не знаю, — разнясь со словами, в тихом голосе сквозит твердая уверенность. — Но было бы ложью сказать, что есть кто-то хотя бы отдаленно похожий на Вас. Временами я задумываюсь над тем человек ли Вы вообще. Исчезаете, будто призрак, когда хотите исчезнуть; Ваша нечеловеческая жестокость противоестественна, Вы — противозаконны. Господствовать над разрушением, манипулировать и контролировать хаос — вот в чем Вы существуете.       — Хаос имеет множество форм. Равновесие, которое ты так яро охраняешь, — лишь одна из них.       — Равновесие — это одна точка между двумя прямо противоположными вещами, как Вы и я, — прикрыв глаза, Уилл тяжело сглатывает, будто дальше говорить становится сложнее. — Но иногда мне кажется, что я не знаю ничего естественнее, чем жестокость; не могу отрицать существование другой морали — Вашей морали. Противоположно Вам я чувствую слишком много, и это меняет меня.       Вздохнув, мужчина вцепляется расширенными зрачками в лицо оппонента: — Вы также противоречивы, доктор Лектер, и как бы Вы не старались, Вы обладаете чувствами, умеете сопереживать, умеете любить. Определенно Вы уникальны, и знаете это.       — Ты, Уилл, и твоя эмпатия тоже уникальны, — ни жестом, ни вдохом, ни изменившимся выражением змеиных глаз, Ганнибал не выдает реакций на эти слова, игнорируя существование словесного выпада.       — Не совсем. Вы единичны по своей сути, я отличаюсь своей особенностью понимать других. Можно сказать, я что-то вроде зеркала, отражающего чужие личности, и так уж случилось, что сейчас этой личностью являетесь Вы, — Уилл качает головой, обрывая себя на полуслове. — И только.       — Подобное притягивает подобное.       — И мы стремимся к уничтожению друг друга, — кривоватая усмешка зажигается и гаснет на губах бывшего профайлера, и он продолжает говорить более расслабленно: — Но ты не ответил на вопрос: собираешься убить меня? Ожидание теряет вкус, если ждать слишком долго.       Неприкрыто прямо относительно их прошлых диалогов из давно оконченной жизни, потому как увиливать, изворачиваться и прятаться за лоском красивых глубокомысленных фраз и покрывалами лжи уже не имеет смысла, когда один из них обманчиво беззащитно обнажил свою суть, а другой — словно лист замер в ожидании первого касания чернил. Уилл еще не знает каким хотел бы написать себя и хочет ли начинать, потому как прошлые рассказы, написанные его дрожащей рукой, более походят на сборники историй ужасов, где каждая строка выведена непонятным и неровным почерком, а слова налезают друг на друга, путаясь и сбиваясь в стайки черных клякс.       У доктора Лектера вышло бы намного лучше.       — Возможно, — просто и коротко отвечает Ганнибал, совершенно непроницаемым тоном, по которому абсолютно невозможно понять серьезность ответа и то как скоро это «возможно» может наступить. Сегодня, завтра?..       — Когда я стану менее интересным, — догадка, более походящая на утверждение, удостаивается положительного кивка и отчего-то этот ответ приносит бывшему профайлеру толику удовлетворения: подтверждение худшего — уже не томящая неизвестность, заставляющая раз за разом думать какое из «сейчас» станет последним.       — Это не единственная вещь, которая вызывает беспокойство, верно?       — Не только это, — уклончиво отвечает Уилл, отводя взгляд и утаивая то, что собственная участь давно уже не пугает.       Невозможно сказать точно, когда бывший профайлер перестал тревожится за свою жизнь, в какой именно момент маленький переключатель, отвечающий за вложенный природой инстинкт самосохранения, был сломан в вечном положении «off» — в момент падения с обрыва или впервые оказавшись на границе, где у подножия скал мерно и шуршаще продолжает петь океан, или же то плод болезненного осознания, протянутого через каждый день нового существования в живом кошмаре, с каждой минутой становящимся реальнее, а может все началось много и много раньше, но теперь мужчину обуяло некое подобия равнодушия. Однажды это должно произойти, а скрываться от неизбежности в лице доктора Лектера заведомо бессмысленно. Ганнибал из тех охотников, которые всегда настигают своих жертв и добиваются поставленных целей любой ценой, и Уиллу известно об этом больше других.       Привлекая внимание, за окном копошится жизнь, разбуженная прошедшим дождем, и за тонкой чертой стекла так ненадежно спрятался весь остальной мир, в ожидании возвращения пары убийц. На мгновение Уилл уходит от происходящего в данный момент, забываясь в вихре собственных мыслей, слишком сумбурных и громких, чтобы услышать и осознать их.       «Молли любит гулять по пляжу после ливня», — рассеянно замечает мужчина, когда лелеемые воспоминания неровными вспышками проносятся перед глазами: вот, наслаждаясь теплой водой, ласкающей ступни мелкими волнами, его супруга стоит, уперев руки в бока. Наблюдая за сыном, активно выкапывающим ямку в песке и отправляющим в плаванье флот из одного кораблика, она жизнерадостно улыбается, пока рядом крутятся собаки, игриво лая и гоняя редких птиц… Сердце болезненно сжимается стоит только задуматься о том, что Уилл оставил ради сомнительных перспектив неопределенного будущего, покрытого толстой кровавой коркой.       — Я до сих пор не уверен в реальности происходящего, — тихие слова пронзают пространство вновь затихшей гостиной. Медленно, индифферентно выжимая из себя каждое слово, пытаясь выразить вслух внезапно пришедшие мысли, неспешно облачая смысл в отдельные холодные куски фраз, обрамленные скрытой болью, как рамой из почерневшего серебра. — Может быть, это все лишь бред умирающего мозга, иллюзия покалеченного сознания, конвульсивно выдающего из себя придуманные картины несуществующего мира? Это ли настоящая действительность? Что если падение с обрыва происходит сейчас, в данную минуту, а все, что творится и окружает меня — неудачно выброшенная в порыве отчаяния страшная и красивая сказка, длинною в вечность?.. Что если я, сбежавший от людей и сбрендивший от одиночества, только придумал Вас, доктор Лектер? И придумал себя? Что если эта жизнь — способ моей психики спастись от агонии перемолотых о воду и камни костей, порванных мышц и залитых кровью внутренних органов? Или, может, падения вовсе не было? Может… Иногда мне кажется, я фантазирую и об этом: что это моя горная река, в которой я начал тонуть; что в реальности я трепыхаюсь в луже собственной крови на паркете. Воплю, как безумный, вою в потолок твоей кухни, сгорая от боли, но ни Эбигейл, ни тебя в комнате давно уже нет. Я один, и это так страшно - умирать в одиночестве, когда только красное между пальцами и агония. Если бы ты дал сказать мне тогда… Ганнибал, я предпочел бы тебя скорой и полиции. Тогда я мог бы просить тебя не оставлять меня, остаться еще немного, а потом… Вы бы просто ушли.       Слова покидают искусанные в нерешительности губы, словно пузырьки с последним выдохом утопающего, а каждая буква вязнет в сгустившемся в момент воздухе, подавляя и вынуждая прислушиваться, ловить каждое неслучайно оброненное слово.       Слышен ли хотя бы звук в этой пустой-полной комнате? Говорил ли он что-нибудь или лишь подумал о том, чтобы сказать? Уилл неровно вздыхает от своего неверного голоса, дрожащего и срывающегося в самом конце, выдавая внутренние переживания собственного кошмара, проедающего насквозь острыми зубами и повторяющегося снова и снова, и снова.       Его ни разу не перебивают, не то потому что Ганнибал хочет дослушать все, что собирается сказать пациент, не то оттого что сказать психотерапевту нечего, а невидящий, мертвенно стеклянный взгляд сине-зеленых глаз пустой оболочки с именем Уилл, направленный куда-то за оконный проем, заставляет внутренне поежиться даже самого страшного зверя.       — Мной растеряно чувство собственной цельности, будто после падения я разбился на куски буквально и метафорически, — мужчина качает головой, отгоняя обрушившееся наваждение и переводит взгляд в глаза доктора. — Когда ты сходишь с ума тебя больше нет, а я все чаще не вижу себя, смотря в зеркало.       — Ты жалеешь о том, что произошло и мы выжили? — в интонациях доктора нет ни единой эмоции, которая могла бы дать малейший намек на его отношение к совершенному Уиллом поступку или подсказать правильный ответ: ни следа гнева, ни грамма разочарования, одно только холодное профессиональное равнодушие с четко отмеренной долей участия, словно речь шла о ком-то другом, абстрактном и незнакомом, не пережитом всего несколько дней назад.       «Жалею ли я?» — Грэм кривит губы в нерешительно-ироничной, немного грустной улыбке. Все должно было кончиться там, на грани столкновения трех стихий, где двое мужчин разбились о холодную соленую синеву и были поглощены безжалостными и нежными водами Атлантики. Эстетично красивый финал для противостояния психопата-каннибала и его взбунтовавшегося творения, однако оба мужчины здесь, вновь упорядоченно разбросаны по своим местам — друг напротив друга.       «Нас можно было написать иначе», — с легкой долей сожаления, какая бывает возникает у стариков на склоне своей жизни, спустя десятки лет после принятых решений. Их историю действительно можно было поставить по-другому: подобрать менее мрачные декорации и нарисовать больше света, иначе распределить роли, как если бы каждый из них двоих был немного иным, не наделенным эмпатией, не склонный к убийству. В сотый, тысячный раз развернуть финал по другую сторону кровавой границы, единожды отказавшись возвращаться, поворачиваться к тьме и впускать ее внутрь себя. Только предыстория задана отнюдь не для счастливого завершения — прежде намеченный путь с самого начала вел в никуда, загоняя в угол, из которого только один выход — вниз, к скалам, навстречу смерти.       Прикрыв глаза и опустив голову ниже, Уилл отрицательно качает ею, бросая краткое и тихое «нет». Нет, он не жалел о том, что сделал, также как и о том, что выжили, «только кто мы есть», — думает он, с горечью вспоминая момент до их падения: резкие, хотя и слабые порывы ветра, стойкий пряный аромат крови, липкую от нее же одежду и тепло рядом с собой, манящее, притягивающее, словно мотылька, счастливо опаляющего крылья. Тогда, слушая тихое признание, сказанное хрипло с сорванным дыханием между строк, Грэм впервые задумался о том, чего желал бы для них обоих сам.       Немного раньше, когда почти удалось ускользнуть из цепких когтей своего убийцы, Уилл бредил стабильностью, хотел забыть все то, что причиняет столько боли, снова стать целым и живым, а не разорванным на куски жертвенным ягненком в вольере со львами, найти себя и место во всей этой чуждой реальности, где все так отчаянно твердили ему о невменяемости; хотел любить жену и воспитывать сына, не слушая перешептывания знакомых о его проклятом прошлом, которое не давало надежды однажды быть стертым и выжженным… Он просто хотел быть. Возможно кем-то другим, не совсем собой, примеряя очередную в жизни роль, забываясь под еще одной маской, в надежде что не даст трещину на этот раз, но быть, независимым от кого-то еще.       «Может я и правда хотел этого слишком сильно», — с горечью думает мужчина, настойчиво отгоняя воспоминания о Молли и Уолтере и непрошенную мысль, грызущую его изнутри уже не один день: «сколь крепкой и всеобъемлющей не была любовь к семье — я никогда не был свободным от Ганнибала Лектера».       И как можно быть другим, когда верный враг нашел само существо, имевшее когда-то имя Грэма, среди множества кривых и разбитых осколков чужих личностей и, согрев теплой ладонью, вырвал наружу сердце, чтобы поглотить?.. В тот момент, дойдя до грани, где внизу раскинулись острые скалы, Уилл жалел только о том, что нельзя изменить саму суть хищника, растворить ту часть, отвечающую за жажду свежей алой жидкости, заслоняющей лунный и солнечный свет. Нет осознания больнее, чем понимание того, в одной из параллельных вселенных, среди мириад звезд, они могли бы быть более…       Мужчина замирает на мгновение, пробуя кислое слово, пришедшее из ниоткуда, и крепко смеживая веки в болезненной гримасе. Он так отчаянно хотел быть рядом, хотел, чтобы Ганнибал был с ним, став тем самым спасительным якорем, к которому всегда можно вернуться, единственным источником света в окружающей тьме. Уилл нуждался в нем так сильно, как утопающий нуждается в новом глотке кислорода; запуганный и загнанный в угол зверек, который не верит никому, особенно себе, он больше не может быть один, оседая безвольной сломанной марионеткой на месте возле ног своего личного Дьявола, заслоненный вечным покрывалом густой тьмы, защищающей, оберегающей.       Глупо, опасно, бессмысленно, но это единственное, что осталось.       «Я отвратительно беспомощен», — тяжело вздохнув, бывший профайлер прижимает ладони к лицу, стараясь спрятаться от всего мира, на несколько долгих мгновений забывая себя, стирая комнату, в которой он покинут всеми и окружен сплошными кошмарами. Никто никогда не спрашивал хотелось ли ему всего того, что с ним происходило, никто никогда не пробовал помочь, окружая толстыми стенами лжи, потому что им все равно, пока можно использовать вещь в своих целях. Забавно, но только Ганнибал был отвратительно искренен и омерзительно честен в своих страшных порывах и выказывании извращенной привязанности.       Грэм мог бы использовать это, чтобы выжить.       — Уилл, — тихо зовет знакомый голос, разрывая темную материю полусна-полузабытья, и профайлер подчиняется, выныривая туда, где должен быть. — Ты здесь?       Требуется время, чтобы ответить простым согласием и прямо взглянуть в глаза психотерапевта: — Говоря о сожалениях, жалею, что снова позволил втянуть себя обратно. Без ФБР и Вас я успел отвыкнуть от того, что сводит с ума. Раньше я мог контролировать это, — уголок губ Уилла дергается в намечающейся нервной улыбке, тут же стертой озабоченной нахмуренностью. — Если можно назвать контролем бесконечную линейку кошмаров и с десяток трупов, постоянно следующих за спиной.       — Как давно, Уилл?       — Всегда, — мужчина пожимает плечами, словно доктор спросил самую очевидную в мире вещь. — Я понимаю и чувствую людей, а это имеет некоторые весьма печальные последствия, о которых я не говорил. Не так прямо во всяком случае. Вы жаждали забраться ко мне в голову, хотели знать что и как происходит в мозгу, когда я нахожусь на месте преступления, но я не рассказывал подробностей, не давал увидеть полной картины, — Грэм снова замолкает, с прищуром бросая взгляд на собеседника. — Пожалуй, это похоже на сон, который осознаешь, но не можешь проснуться. Вам снились кошмары, доктор Лектер?       — Всем людям временами снятся кошмары, — легкое удивление от вопроса кажется вполне искренним.       — Это не ответ, — парирует Уилл, впрочем, оставляя попытки добиться чего-то более-менее конкретного. — Впервые меня по-настоящему поглотило мое воображение, когда я только вступил в ряды полиции и уже прослужил несколько месяцев — ничего серьезного еще не было: мелкий разбой и карманные кражи. Под вечер, в самом конце моего рабочего дня, раздался звонок: полицию вызывали соседи, которым показалось, что они слышали несколько выстрелов из дома напротив. Изначально все были скептично настроены, скорее всего хулиганство и стрельба по бутылкам, а ехать на место из-за этого никому не хотелось, потому заслали меня и еще одного такого же зеленого юнца.       — Ничего удивительного, что большинство преступлений остаются нераскрытыми, — произносит Ганнибал, заполняя словами образовавшуюся паузу. — Ты и твой напарник прибыли к дому. Что вы там увидели?       Глубоко вздохнув и прикрыв глаза, Уилл старательно воскрешает в голове давно прошедшие события: — Дом был пуст, хотя свет в нескольких комнатах был зажжен, а дверь не заперта, поэтому мы, как и положено, потоптавшись у порога минут пять, вошли, — перед глазами, словно детали мозаики соединялась просторная кухня в спокойных бледно-зеленых тонах, задернутые занавески с небольшим пятнышком от убитого насекомого, пепельница на столе с едва тлеющей сигаретой, опрокинутый стул и россыпь красных брызг по одной из светлых стен. — Он уже был мертв к нашему приходу: три выстрела, один из которых в стену, другой в живот, а последний — решающий — в голову. Самоубийство, как потом выяснилось.       — Странный способ покончить с собой.       — Я тоже так подумал, а потом я взглянул на ситуацию под другим углом. Что могло спровоцировать человека на такой отчаянный поступок? Не передумать после первой пули, которая не была смертельной, но зато очень болезненной, заставляющей извиваться в луже собственной крови. Почему таким образом?.. — интонация, дерганный взмах ладонью и задумчиво-отрешенный взгляд наталкивают на мысль, что Уилл наверняка говорит не конкретно с ним, а со студентами академии, заполнившими аудиторию.       — Крайняя решимость идет на крайние средства. Порою броситься в пучину смерти — это способ избежать крушения, и крышка гроба становится тогда спасительной доской, — психотерапевт оставляет многозначительную паузу, на грани театральности. — Ты нашел ответы на свои вопросы?       — Он рассказал мне следующей ночью.       — Во сне, — уточняет Ганнибал, и Уилл медленно качает головой.       — Не уверен, что это был сон — даже не помню засыпал ли. Я видел его также, как вижу сейчас Вас, и он был мертв, но говорил. Говорил так много для мертвеца, что хотел бы не слушать, но голос будто жил сам по себе внутри моей головы. Даже будильник не смог заставить его исчезнуть, — профайлер дернул головой в невнятном жесте. — Нас отстранили от этого дела, посчитав что мы не готовы к нему, и спустя время он оставил меня в покое. Только в следующий раз все повторилось, а потом опять и опять… Жертвы преступлений все равно уходили вместе со мной и их всегда было больше, чем в реальности. Убитые, следующие попятам, постоянно хотели мести, жаждали ее. Сложно было засыпать, зная, что они рядом, потому что во сне они становились материальными. Паранойя доводила до помешательства. Понимаю, что это только мои фантазии, но осознание не делает их менее настоящими.       — Это пугало тебя?       — А ты как думаешь? — Грэм не может сдержать нервного смешка.       — Может мне стоило спросить по-другому: это пугало тебя?       Ладони вновь скользят по коленям, и Уилл жалеет, что у стульев нет подлокотников, в которые можно вцепиться. Разговор, как ему кажется, развивается слишком быстро, поэтому он выдерживает паузу в виде вздоха и лишь после нехотя продолжает говорить.       — Мертвые инертны, лишены агрессии и, как и все, всего лишь хотят понимания. В каком-то смысле, они были более приятной компанией.       — В отличие от живых.       — Да, — согласие сопровождается еле заметным кивком. — Гораздо проще было представить жертву самоубийства и говорить с ней, чем быть ею или помещать себя на ее место.       — Ты сказал самоубийства.       — С убийствами несколько иначе. Жертвы убийств не так сговорчивы.       — Почему?       — Потому что они ненавидят своих мучителей.       — Но ты не был их убийцей.       — Представлял себя им. Для многих не имеет значения, — шумно сглотнув застрявший в горле комок, Уилл продолжает выговаривать из себя то, что не в силах был высказать кому-либо еще. — Меня ужасало чувствовать себя с иной стороны, быть тем, кто повинен в их смерти, потому что страшно было однажды сдаться этому, позволить эмоциям от причинения боли захватить слишком сильно и дать себе не отличить реальность от выдумки. Я не мог переживать роль жертвы, но и убийцей быть не хотел… Странно, что теперь, после Дракона, ничего не поменялось.       — История с Драконом не совсем об убийстве, — поправляет Ганнибал. — Фрэнсис напал на нас, а ты защищал свою жизнь.       — А несколько дней назад убеждал в обратном, утверждал, что во мне кипит то же безумие, что в тебе, — замечание, кажется, достигает цели, но остается без ответа в который раз. — Вина не в том, что я убил его, защищаясь. Я получал удовольствие, убивая его.       — Мы уже говорили об этом однажды, нет ничего плохого в получении наслаждения от причинения зла плохим людям. Ты не убийца, хотя, признаю, был ослеплен своим желанием видеть тебя таковым, — Грэму, кажется, всего на мгновение, что он слышит в голосе Лектера сожаление, но оно тает слишком быстро, чтобы опознать его.       — Не тот случай: я хотел убить его и знал, что сделаю это, даже если в этом не будет необходимости.       — Желание остановить череду смертей и отомстить за семью это тоже своего рода необходимость, — голос Ганнибала не выражает ничего, как и его глаза, но столь резкий переход от дружественного тона до холодности и отчужденности заставляет Грэма насторожиться, что не укрывается от внимательного психотерапевта. — Ты не можешь принять эту часть себя, предпочитая забыть о жажде, которую питаешь, спрятать ее за покровом семьи и быта. Жена отгоняла Ваши ночные кошмары, Уилл?       Уилл ощутимо вздрагивает, потому что думал об этом. Той же фразой и аналогично подобранными словами. Ганнибал так легко читает его, оставаясь недосягаемым и опережая на шаг, а то и несколько.       — Я не собираюсь говорить об этом с Вами.       — С кем, как не со мной?       — Верно, с кем как не с Вами, — нехотя признает он и в голосе сквозит смесь иронии и горечи. — Для одного дня, думаю, достаточно.        Второй мужчина хочет что-то сказать, но Уилл довольно резко поднимается с места, грубо пресекая еще не начавшуюся речь. Подцепив спинку стула уже привычной левой рукой, мужчина относит его на место у стола, давая знак, что не передумает продолжать терапию сегодня, ставя окончательную точку. Ножки тихо скрипят, царапая паркет, но бывший профайлер не замечает этого, окутанный собственными разрастающимися злостью и опасением. Что если Ганнибал решит отомстить? Однажды он уже пытался убить Молли и Уолтера, а Уилл слишком любит свою семью, чтобы он не попробовал снова. Страх иного рода, чем был до того постепенно вытесняет все мысли, кроме одной: — «Я должен защитить их».       — Как скажешь, Уильям, — отвечает Ганнибал, также поднимаясь с места и провожая Грэма, отошедшего к окну и, кажется, совсем не слышащего обращенных к нему слов из-за собственных мыслей, странным взглядом.       На небе снова сгущаются тучи, предвещая еще один дождливый день, а мужчины расходятся по разным комнатам дома, уединяясь со своими мыслями. Им и впрямь есть что обдумать в одиночестве.