Будущее, в котором нас нет

      Время идет, а неподвижная фигура у окна все также хранит молчание. Рассеянный взгляд без намека на сфокусированность бродит за пределами комнаты, а мысли мужчины очевидно далеки от происходящего здесь и сейчас, в комнате, ненароком попавшей в каплю затвердевшей смолы. Ритмичные удары крови, пульсирующей в ушах, сливаются с шорохом листьев за окном в странную и с некоторых пор неприятную мелодию приглушенной тишины. Щедро усыпанное брызгами стекло неровно рисует каплями преломленного света, создавая иллюзорный кокон ложного спокойствия и отрезая от остального мира, будто не существующего и затерянного где-то далеко за пределами забытой всеми богами Вселенной.       Если бы только Уилл Грэм верил в богов.       Тени от лениво сползающих по вертикали капель падают на лицо, и он гонит прочь желание стереть их со своей кожи, зная, что за каждым жестом непременно наблюдают. Не прямо, а краем глаза, не поворачивая головы и не выдавая свой интерес даже предательской дрожью ресниц. Нет необходимости находится в одной комнате, чтобы знать это; не нужно видеть, чтобы чувствовать пронзительный взгляд карих глаз. Не осталось в этом мире мест, где можно остаться одному без риска быть внезапно разложенным на составляющие и избежать ощущения препарирования на живую задумчивым и острым взглядом. Каждый следующий вдох, неосознанно сделанное движение, осторожный шаг, проскочившая мысль, испытанное чувство, скрытая в глубине эмоция или мимолетное воспоминание постепенно поражаются Лектером, как смертельным вирусом.       Наверстывая то время, когда болезнь переживала стадию сдерживания, она перешла сразу к бесконтрольному распространению в инфицированном организме и разрастанию по всем органам и тканям с чудовищной скоростью. Ганнибал не оставляет цельным ничего — от этой реальности не спрятаться во Дворце памяти, потому как не осталось в нем более комнат, куда не проникли бы образы-проекции доктора Лектера, где не нужно постоянно ожидать подвоха, судорожно ища двойное дно между фразами, с осторожностью подбирать слова и мучительно ждать неминуемое возмездие за содеянное, за свою непозволительную откровенность на обрыве и после. Будто тонкая преграда из метафорического стекла и впрямь способна остановить совершенного хищника.       — Похоже, мы любим обманывать себя. Мы оба, — не похожая на вопрос, равнодушная и холодно брошенная констатация непреложного факта, которая не удостаивается ответа. — У тебя было все: достойные графские апартаменты и офис, доступ к людским головам в неограниченном количестве, право безнаказанно выбирать жертв и творить, наблюдать за действиями ФБР и играть так, как ты хочешь. Безупречное прикрытие, власть манипулировать, могущество убивать…       Переворачиваемая страница недовольно шипит под тонкими пальцами музыканта и убийцы. Медленно переведя взгляд, Грэм ловит перед собой отражение молчаливого собеседника прежде, чем продолжить монолог в пустоту: — Но ты захотел больше — то, чего не может существовать в природе, что можно только взрастить самостоятельно, тщательно подбирая кокон и терпеливо нашептывая ему свои идеалы.       Теперь текст в руках Ганнибала остается обделенным, а все внимание переключается на мужчину у окна. Любопытство и некоторая доля удивления — то, что удается опознать Уиллу на его лице. Жар взгляда Лектера чувствуется даже так, сквозь одежду и ряд выстроенных преград; он высушивает кости, плотно обтянутые плотью и кожей, а духота дома нестерпимо давит-давит-давит на усталую голову. Мышцы ломает смутным предчувствием, и ожидание перемалывает внутренности в медленнодействующий яд, хотя внешне бывший профайлер остается спокойным с умеренной долей безмятежности смертельно больного человека. Дышать так давно нечем и виной тому вовсе не влажность от затяжных дождей.       Череда выстроенных хрупких планов вновь ломается зонтиком, открытым в эпицентре урагана и колющим острыми спицами, а внезапно сорванная плотина нахлынувших новой убийственной волной чувств сносят то малое, что по нелепой ошибке осталось нетронутым. Сотни их оттенков опознать, признать и привязать к названиям — ограничить, определив, превратить в текст на слайдах между эпизодами немого кино о ком-то другом, настоящем лишь в придуманном кем-то безумно жестоком мире. Грэм действительно старается препарировать эту волну на составляющие, будто пытаясь разобрать по каплям бушующий океан. Он повторяет себе: «Осознавать, но не испытывать»; но поддается: «Испытывать, но оставаться безучастным», и так предсказуемо терпит поражение, снова ощущая себя мальчишкой, неспособным самостоятельно разобраться со своими прегрешениями, запутываясь в их паутине только сильнее с каждой новой попыткой выбраться.       Каплями по крыше Вселенная громко аплодирует умению самообмана, доведенному до совершенства, а нерешительность и сомнение повисают в холодном воздухе гранулами битого хрусталя, наполняя вздох отчетливой тяжестью. Едва удерживаясь на ногах от резкого приступа головокружения, Уилл сильнее зажмуривает глаза.       Что он видит, погружаясь в поток шумно шуршащих размышлений, пульсирующих монотонным стуком метронома? Что приносят с собой ослепительные вспышки яркой и насыщенной головной боли?.. На тонком полотне век притаилась прячущая так много и мало темнота, слепая бездна, где брошенный в жестокую реальность из тихой мечты он затерялся сам. Сосредоточится на чем-то одном невероятно трудно, но судорожно уцепившись за промелькнувшую мысль, Уилл упорно тянется к ней: его мечта… Осязаемое и ясное, будто красочный сон, воспоминание о стенах ставшего родным дома окутывают теплым и мягким шарфом, медленно затягиваясь петлей на шее висельника.       После предыдущего разговора с Лектером прошло уже несколько часов — короткое время для того, кто провел его в плену своей памяти, в которой, как в старом захламленном шкафу, хранится слишком много в полнейшем беспорядке. Со временем, большинство фактов из прошлого имеет свойство забываться: кто-то забывает темные пятна своей жизни и помнит больше хорошего, кто-то — больше плохого. Уилл помнит почти все и готов проклясть свою память хотя бы за это. Реалистичность, с которой способен воссоздать давно утраченные моменты, заставляет вновь верить в них, а затем оставляет ни с чем в одиночестве, пораженного и брошенного даже прошлым.       — Естественное человеческое стремление, — медленно и лениво, будто немного нехотя отвечает Ганнибал, не то действительно считая затронутую тему недостаточно интересной, не то скрывая чувства.       — Пусть так, но в силу специфики личности тебе нужно нечто особенное. Тебе, как и другим, не хватало понимания: человека, который видел бы, но не отворачивался; кто бы был похожим и непохожим отражением; принял бы тьму, знал недостатки и слабости; пускай вместе с кожей, но срывал с тебя многочисленные маски и смотрел в глаза внутренним демонам. Кто-то, кто был бы достаточно умен, чтобы обмануть совершенную ложь и выжить, — дав себе время перевести дыхание, Уилл продолжает, пока слова оседают на глянце белесой пленкой прилипающих гласных, и он позволяет себе поверить, что все еще жив. — Судьба предложила тебе материал — уникальную эмпатию, но ты оказался настолько же неподготовлен к этому, как и я; удивлен и заинтересован настолько, что это переросло в одержимость создать свою идеальную Галатею.       Собеседник отвечать не спешит, и вновь Уилл заговаривает первым: — Ты — наблюдатель. Тебе интересно смотреть на происходящие перемены, на то, как людей перекраивает пережитое и съедает память, хочется разузнать все то, что прошло мимо пока ты был за решеткой, в том числе касаемо меня, ведь эксперимент не останавливался, верно? Ты жаждешь узнать, что заставляет меня страдать теперь: отыскиваешь слабые места, самые болезненные воспоминания, а затем давишь на них. Хочешь, чтобы я рассказал о метафорической перемотке времени и вернулся к разбитой чашке, и желаешь услышать историю о ее полете назад к распахнутой ладони, длинной в три года, потому что любое незнание равно изъедающему любопытству, а ты слишком самолюбив, чтобы не быть уверенным в чем-то или позволить утаить хотя бы малую часть истины. Хотя, конечно, слишком человечно, неизысканно, безвкусно было бы это признать.       Ладонь ложится на стекло, оставляя влажный след пальцев и сетку из переплетенных между собой линий. Эмпатия, которая нравится Лектеру, в последнее время работает наперекосяк, но слова рвутся так просто, словно он действительно уверен в том, что скажет в следующий момент, а не бьет практически наугад. Даже попытка наказуема — это Грэм уяснил уже давно.       — Я научился жить без тебя, — тихо продолжает Уилл, и в словах так явно зияет то, чего это стоило. — Смог стать тем человеком, которым хотел стать всегда, но ты по-прежнему считаешь, что я принадлежу тебе, и знаешь только эту правду; отстаиваешь ее перед самим собой, говоря, что позволил мне обрести жену и ребенка, но в тайне знаешь, что просчитался. В клинике ты ждал момента, когда я непременно вернусь к тебе, но риск не оправдал себя. Сколько тебе понадобилось, чтобы осознать это, Ганнибал? Год? Два? Или ты до последнего верил, что я приду и вытащу тебя из стеклянного шара? Верил в ту утопическую иллюзию, где я убиваю с тобой плечо к плечу?..       Улыбка, что появляется на губах говорящего менее всего похожа на издевательскую, скорее сардоническую. Так улыбались восходя на эшафот, когда приговоры давно зачитаны и оставалось последнее слово, прежде чем начать умолять о пощаде.       — И все же, ты пришел ко мне, дабы предложить почти легальную возможность уйти, более того — помог при побеге, а затем сел в машину серийного убийцы. В этом не было нужды, и это определенно не включалось в первоначальный план, — негромкий ответ сквозь микроскопическую улыбку, незаметную никому другому. Доктор Лектер всегда улыбался так, что этого не видел никто, если, конечно, эмоция была настоящей. — Ты пришел ко мне. И убил со мной. Кажется, это называется соучастие.       — Полагаю, точнее будет сказать «взаимовыгодное сотрудничество». Мне нужна была помощь, Вам, доктор Лектер, нужен был я.       — Ты очень уверен в своих словах.       — Не очень, но достаточно, чтобы сказать их, — неловко пожав плечами, словно признавая ошибку, мужчина прячет ладони в карманы брюк. Уилл несколько поотвык от таких разговоров, где нужно угадывать таящееся за недосказанностью: Ганнибал находится рядом постоянно, а потому сложно держать равновесие на лезвии бритвы каждую секунду дня.       — Ты смотришь, но не видишь. Три года — довольно длительный срок.       Слегка растянутые слова и измененная тональность голоса хорошо знакомы пациенту-Грэму. Полуобернувшись, мужчина позволяет наконец разглядеть выражение лица собеседника не через призму отражения.       — Намекаешь, что я снова задаю неверные вопросы?       Психотерапевт улыбается, отдавая право выбора ответа другу.       Повторив разговор еще раз и разложив слова на отдельные смысловые островки, Уилл переставляет их местами, переворачивает смысл и повторяет снова, частично меняя содержание. Это похоже на дешифрацию, когда перед мысленным взором буквы двигаются в хаотичном танце, чтобы в завершении всего составить определенно заданную последовательность, которой может и не быть вовсе.       — Ты не раз мог уйти, — как итог задумчиво произносит Грэм, определенно еще не понимая насколько прав. — «Предложил легальную возможность» — не то же самое, что «дал ее». Сколько всего их было, Ганнибал?       — Довольно много.       — Сколько раз ты мог сбежать? — настойчиво повторяет Уилл, уже зная наперед, что не хочет этого слышать.       — С момента, когда ты сказал мне «прощай»? — дождавшись кивка, мужчина добавляет драматизма паузой, неспешно отложив книгу на столик и вновь переведя взгляд на лицо условного друга, который уже страстно желает ударить его за это. — Приблизительно двадцать три или двадцать четыре.       Скрыть свою реакцию Грэм не может, приоткрывая губы для речи, но только пораженно выдыхая. Что он может сказать? Что он хочет сказать? Возмутиться, съязвить?..       — И ты не воспользовался ни одной из них, — в конце концов говорит он, прокашливаясь. Ганнибал, судя по выражению блестящих глаз, находит это веселым. — Ты позволил поймать себя, разрешил Алане запереть в стеклянный ларец Пандоры, был вынужден слушать глумливые замечания доктора Чилтона, вести беседы с бездарными и невыносимо скучными психиатрами, которые больше раздражают, чем помогают скрасить времяпрепровождение… Игнорируя возможности сбежать только из-за веры, что я приду «спасти» тебя?..       Неуместный смешок, похожий на скрип старой половицы, рвется из груди, и Уилл не может его сдержать: — Как чертова диснеевская принцесса, Ганнибал.       — В конце концов, я оказался прав, мои усилия окупились так или иначе, — улыбка глаз находит отражение и на его губах, а следующая фраза произносится нараспев с отмеренной долей иронии. — Ко мне мой принц пришел.       Напряжение, до того невесомыми путами свернувшееся вокруг Грэма, немного ослабляется, сменяясь легкой растерянностью.       — Ты только что… — уловив отсылку и невольно проговаривая почти по слогам, Уилл старается не показать насколько сильно обескуражен, но замолкает не в силах продолжить. «Процитировал песенку из детского мультфильма?» — кажется наиболее подходящим завершением.       — Что такое, Уилл? — невинно спрашивает доктор, откровенно забавляясь.       — Пытаюсь сопоставить твой профиль и полученную информацию. Чесапикский Потрошитель и Уолт Дисней — крайне занимательный тандем. Фредди Лаундс пищала бы от восторга вместе со всем научным сообществом.       — Ничего удивительного, я тоже был ребенком.       — Иногда я об этом забываю. Временами мне кажется, ты сразу родился облаченным в костюм-тройку. Невозмутимый и заносчивый, представился со всеми титулами и почти наверняка отпустил парочку тонких каннибальских шуточек, смысл которых способен уловить только ты один. Ничего удивительного, что, зная взрослую версию, проще представить мальчишку с анатомической энциклопедией и скальпелем над трупиком сбитой соседской кошки, чем перед телевизором.       — У меня была младшая сестра, Уилл, — он улыбается, и Грэм не может не улыбаться в ответ, хотя это все еще больно. — В остальном ты оказался прав, кроме одного — это была собака, и погибла она совершенно естественной смертью, а из подручных инструментов был только старый кухонный нож.       — И почему я не удивлен, — мужчина вздыхает, но блеск глаз постепенно сменяется нерешительностью. — Расскажи мне о ней.       — Я был юн и мне было чрезвычайно интересно как работает живой организм, — едва заметное пожатие плечами. — Говорить не о чем.       Игнорируя прямой намек на нежелание Лектера касаться гибели семьи, мужчина вцепляется в него ожидающим взглядом. Много раз в своих разговорах они подходили к этой теме, но Уилл не ворошил то, что случайно узнал из досье и документов много позже — никаких подробностей, только сухие факты и белые пятна на карте жизни. Спросить напрямую отчего-то не решался; до текущего момента, кажется, и не имел права.       — Чийо не удалось в достаточной мере удовлетворить твой интерес?       — Мне мало того, что предложила Чийо. Ее видение — твоя ложь, в которую она слепо верит; старая история для всех, но снабженная некоторыми новыми деталями.       — И теперь ты хочешь услышать ее полностью, потому что считаешь себя выше данной категории.       «А разве я не особенный для тебя?» — хочет спросить Уилл, но что-то холодное и расчетливое в глазах Ганнибала и его голосе останавливает обоюдоострые слова. Собранная по крупицам уверенность окончательно рассеивается, и приходится приложить массу усилий, чтобы не отвернуться снова: он не уверен, что ответом на вопрос не будет «нет» теперь, когда с силой ударился о стену, возведенную не им, а Ганнибалом.       Это необычно.       И обжигает.       Вместо того, чтобы бежать снова, он приближается к своему мучителю, чуть более, чем в половину сокращая разделяющее расстояние. Ганнибалу приходится немного запрокинуть голову, чтобы продолжать смотреть в лицо собеседника, но менее внушительно и неуклонно он не смотрится.       — Ты хотел, чтобы я видел тебя — всего тебя. Видел кем ты стал, и кем я становлюсь рядом с тобой, — Уилл не может скрыть в голосе борьбу с неясной дрожью. — Каждое мое сопротивление ты оставлял меня вариться в энцефалитном котле, подставлял, заставлял верить в собственное сумасшествие, ты убил Эбигейл — дважды; ты ломал меня снова и снова, резал, потрошил, придумывая каждый раз новую, еще более изощренную пытку. Я платил кровью за наши общие ошибки, а теперь, когда я… Казалось, заслуживаю немного правды.       Он давится вздохом, царапая ладони крепко сжатыми в кулаки пальцами, будто в желании поймать то, что стремительно от него ускользает, и начинает в полной мере осознавать то, чего лишается. Ганнибал — все, что у него осталось, и теперь это «все» отвергает его. Впервые действительно отталкивает, а не назидательно наказывает за оплошность.       — Где пролегает грань между безумием и нормальностью? — тихий вопрос с пересохших губ через болезненно сдавленную гортань.       — Боюсь, я не могу ответить на твой вопрос.       — Не можешь или не хочешь?       — Это имеет значение?       Грэму требуется время, чтобы обдумать вопрос.       — Нет, уже нет, — в конце концов, произносит он, возвращаясь к затронутому ранее. — Я много думал в последние дни. О границах, об изменениях, обо всем.       — И к каким выводам ты пришел?       — Я решил, что ты, и есть моя грань. Уже потому я безумен, что мы оба здесь, я спокойно говорю с тобой вместо того, чтобы ударить; когда нужно бежать, впускаю в голову и мысли, хотя понимаю, что это неправильно. Безумен оттого, что хорошо помню, каково отсутствие стен между нами: как мы были честны и открыты друг другу в скальном доме; в итальянской Галерее, на твоей кухне в Балтиморе, где ты оставил меня... и вчера вечером. Я очевидно поехал крышей, потому что хочу этого снова: хочу верить тебе, Ганнибал, и чтобы ты был честен передо мной.       Выговариваться вовсе не просто, правда — болезненна. Она душит, убивает, белым крестом рисует мишень на незащищенной груди для следующего ранения. Лгать больше не имеет смысла: либо они никогда не покинут этот дом, либо уйдут, но совсем иными.       — Неужели? — светлая бровь выгибается в идеально отрепетированном жесте. — Откровенность хороша тогда, когда она взаимна. Сколько раз я открывался тебе и сколько раз ты предавал меня? Показывал тебе свой мир, а ты закрывал глаза и отворачивался, чтобы не видеть его? Говорил, а ты делал все, чтобы не слышать?       — Сейчас все иначе…       — И что изменилось?       Уилл устало вздыхает, не сразу находясь, что сказать.       — Все. Ганнибал, изменилось все. В то время как ты оставался прежним, я менялся — каждый день этих лет, каждый час.       — Ты сказал мне, что не хочешь иметь со мной ничего общего, не хочешь знать где я и с кем, не хочешь думать обо мне. Что, если я понимаю твое желание и разделяю его?       Ответа нет, Лектер ждет продолжения диалога, но слова застревают внутри Грэма и не могут вырваться. Нет, нет-нет-нет — он отворачивается и отходит вновь, будто бросающийся на клетку зверь: Уилл не хочет давать ему шанса сказать «прощай», Уилл не хочет, чтобы мир рушился снова, Уилл не хочет…       Связывая нерушимыми красными лентами, между ними всегда была дружба, теплая и согревающая, или испепеляющая ненависть, но никогда такого давящего равнодушия и состояния одиночества вдвоем, отчего, как половинам целого болезненно быть друг от друга вдали, так и Уилл чувствует себя брошенным без Лектера, находясь рядом с ним в одной комнате. Бесконечная череда повторов одних и тех же действий, где Ганнибал делает шаг вперед, а Грэм отступает, словно в диковинном танце, закручиваясь больше на один виток, разрывается — в этот раз доктор не идет навстречу, оставляя за собой только множество роящихся мыслей и неприятное гнетущее чувство, названия которому сложно подобрать. Что-то, что ощущается вырванным куском из груди, и Грэм небезосновательно опасается, что это может быть.       Между ними еще никогда не было так холодно, а равнодушие оказалось единственным, чего он не способен вынести. Тупая, ноющая и совершенно невыносимая боль сдавливает грудь — то самое ранение, которое оказалось больнее всех предыдущих, хотя Ганнибал не коснулся его. Даже не поднялся с места, но ударил так, что не оставил возможности пережить это.       На согласие и новый для себя шанс он более не рассчитывает, как и ни на что больше. Все, чем был и что помнил стерлось, было, вычеркнуто, смято, выброшено.       Может, он просто больше не нужен Ганнибалу Лектеру.