Будущее, в котором нас нет

      Уже не хочется кричать «скажи что-нибудь!», чтобы снизить резко возросшее в комнате давление, или тихо шептать «не говори ничего», потому что слышать сейчас хотя бы слово слишком мучительно; не хочется вцепиться в горло безвольными пальцами и душить до тех пор, пока человек напротив не выпустит из легких последнюю толику кислорода, и вместе с тем просить, умолять его о спасении. Не хочется ничего, поэтому не смея разрушать движением границы собственно сотворенной тишины и замирая на таком привычном близком к апатии и безысходности рубеже Грэм молчит и тем более не шевелится.       — Думаю, тебе следует быть осторожнее со своими словами.       Спустя долгое тягостное молчание, тишина нарезается голосом Ганнибала так же привычно, как и ножом, а ее тяжелые осколки падают вниз, словно в замедленной съемке. Пространственный взгляд невольно следит за каждым из них, наблюдая как разлетаются частицы с отражением воспоминаний, масок и ролей, которые были отыграны; далеких жизней, что были прожиты и оборваны. Больше не хочется ничего: ни видеть, ни слышать, ни осязать, ни жить, ни умирать — просто отключить чувства и забыть. Уилл эмоционально пуст, психологически выпотрошен и на этот раз действительно окончательно: изъеденная нитка памяти, кажется, вытянула с собой душу, оставив только безмерную слабость, хотя главное так и осталось не сказанным.       — Не надо, — по слогам произносит Грэм, откусывая горькую излишнюю колкость. — Я выцарапывал это не для обсуждений и не для выслушивания едких комментариев.       — Уилл…       Едва Лектер успевает произнести последний звук имени, его бесцеремонно перебивают: — Ганнибал, просил же: закрой рот.       Довольно жестко, но быть вежливым, когда стараешься удержаться на грани от срыва, непомерно сложно, а защитная реакция срабатывает помимо воли: огрызаться, будто пес, когда не можешь защититься иначе, но даже так в словах больше просьбы, чем агрессии. Притянув колени ближе к груди и крепко обняв их руками, Грэм добавляет рассеянное и нелепо вежливое «пожалуйста», словно этого достаточно, чтобы стереть произведенный эффект и охладить пыл уже зажженной хищной ярости. Искренне благодарный за каждую секунду вне времени и места, проведенную в глубинах мозга, он пытается собрать пустоту внутри воедино оцепеневшими ладонями, когда, опасно прищурившись, Ганнибал понимает и оставляет момент незавершенным.       Слишком открытый, распластанный на стекле под линзой микроскопа, Уилл привычно пытается превратиться в маленькую точку пространства, незаметную и невидимую. Доверять садисту уязвимость, все равно что сбрасывать доспехи на поле боя, — неразумно, потому что почти наверняка преимущество будет использовано против тебя самым острым оружием; тем более нелогично раздражать убийцу, который не раз пачкал руки кровью. Однако, есть причина, по которой он готов пойти на риск быть убитым за чрезмерную откровенность и неоправданную грубость.       — Мне больше некуда пойти, и я не хочу снова быть один. Я отрицал это слишком долго.       Холодная поверхность стекла у затылка кажется успокаивающе ледяной, и Грэм прикрывает глаза, вздыхает и окунается в прохладные воды собственного разума. Вязкая жидкость затапливает уши, затекает в нос, неприятно щекочет небо и сковывает легкие, моментально пропитывает одежду, заставляя неприятно липнуть к телу и делая ее тяжелее, а самого утопающего приравнивает к маленькому слабому насекомому — вечному, но бесполезному жучку, застывшему в жесткой алюминиевой форме и залитому полимером.       — Звучит не слишком красиво.       Каждая ответная мысль желает быть озвученной также искренне, как сказанное ранее, без фальши, недомолвок или игр словами, а сквозь толщу воды собственный голос разливается по поверхности, заставляя слабо вибрировать, пока сам Уилл камнем идет на дно.       — Признаю, — слабое, раздражающее трепетание оставшегося воздуха в альвеолах, пульсация крови в ушах и биение сердца оглушительны и заставляют гладкую пленку воды дрожать сильнее. — Но ничто и никогда не заканчивается поэтично. Оно заканчивается, и мы превращаем это в поэзию, так и кровь никогда не была прекрасной — она была просто красной. Я мог бы сказать тебе: «Ты — все, что у меня есть», но не люблю ложь и драму, а ты — все, что у меня осталось. Мог солгать, что нуждаюсь в тебе, но я просто устал сопротивляться; мог бы сочинить, как сломя голову несся за тобой в BSHCI с продуманным планом побега, машиной в переулке через три квартала и домом на Кубе, но нет, я шел, намеренно зная, что после ты останешься там, лишенный важного комфорта, одинокий, брошенный и вскоре забытый. Живой, но забытый — для тебя это хуже смерти: забытье и ничтожность.       — Нужно было убедится лично в том, что я достигну худшего завершения из всех?       — Противостоять искушению порой слишком сложно. Я не хотел и не планировал приходить к тебе, но снова не смог сопротивляться нашему притяжению друг к другу, — Грэм хмурится подобранным словам, как чему-то совершенно неприятному, и нервно потирает безымянный палец в месте слабого светлого следа кольца: думать что бы сказала жена, услышав такие признания, совсем нет желания. — Две разные стороны, в сущности не противоположные, а составляющие одно и то же и объединенные одной медалью — ты пытался донести до меня это годами, но не думай, что я не слышал или не понимал. Не желал принять — да, потому что каждое наше взаимодействие в одном пространстве приводило исключительно к разрушению и смерти, а их в моей жизни более, чем достаточно. Может, одна из многих причин, почему я люблю Молли и выбрал остаться с ней: Молли — это спокойствие, безмятежное течение ручья, шанс на счастье и спасение от кошмаров. Тогда как ты бурная горная река, стоит лишь попытаться коснуться — утянешь в поток, протащишь по скалам и, в конце концов, разобьешь и утопишь.       — И все же ты сейчас здесь, — мягко возражает Лектер, будто по щелчку пальцев, вновь облачаясь в психотерапевта. — Так и не смог решить какой части себя хочешь поддаться и позволить выиграть?       — После всего мое присутствие еще странно?.. В тот день, — нет смысла уточнять какой из дней «тот», потому как оба знают какой зовется таковым. — Ты, я, кровь… Хотелось залить ею все, тонуть в ней, окрасить нас в красно-черное — такие желания должны были отвратить, но все, что я чувствовал — пьянящий восторг. Адреналин, сплетение боли и наслаждения моментом слились воедино, и ответ ударил из подкорок сознания: выбор, если быть честным, сделан даже не в ту минуту, когда я перешагнул порог твоей клетки, а когда впервые солгал, чтобы оказаться там. Не зная, что собираюсь делать, я считал каждый шаг от парковки до твоей камеры: их пять тысяч сто шестьдесят, Ганнибал, и каждый из них выворачивал наизнанку, заставлял активно спорить с собой и грызть ту часть, что всегда принадлежала не мне… А потом увидел тебя и — захотелось убить себя — подумал, что оно того стоило. Каждый гребанный шаг. Все, что было после: ненужные консультации, безумный план, смерти — только способ достижения цели. Я до последнего отрицал это, а ты видел и знал с самого начала.       Небольшая складка образуется между бровями Уилла, когда он воскрешает в голове мгновение «до»: — Ты говоришь, что ошибся, и я не убийца, но в происходящем на обрыве больше меня, чем тебя: ты бы никогда не допустил подобную грязь в своем искусстве. Убийство ради убийства. Неаккуратное, лишенное эстетики — это не ты, это совсем на тебя не похоже. Я ударил его ножом и провел по всему животу, сделал то, что хотело сделать с ним все мое существо. В тот момент о семье я не думал, в мыслях был только ты: я должен был спасти мир от тебя и в каком-то смысле тебя от мира, при этом твоя смерть казалась мне неправильной, хотя вопросы «остановить или присоединиться?», «спасти или уничтожить?» с тобой перестали подразумевать альтернативу и давно потеряли значение. Исходная точка была рубежом, последним шансом на перемену стороны, вектором, ведущим ко множеству путей развития.       — Убить нас обоих оказалось проще, чем выбрать что-то одно?       — Я уже говорил, что не хотел убивать нас, — апатичный холодный взгляд без намека на настоящее отрицание замирает на докторе прежде, чем быть спрятанным за занавесом ресниц.       — Обычно падение с такой высоты в океан на скалы ведет к смерти.       Грэм издает непонятный звук, словно желая удержать смешок, но ему совсем не смешно: — Думаешь я думал об этом, когда столкнул нас? Все, что я ощущал — нашу силу, могущество, которое невозможно истребить или уничтожить; бессмертие, если хочешь. Уже после, падая, пришло понимание — это самый, если не единственный, верный выбор. Мчась вниз, я не просчитывал варианты, хотя их было всего два: либо умру, либо ты спасешь меня, если еще буду нужен. Хотя, конечно, маловероятно: я также был уверен, что после той честности и попытки ударить в минуту слабости — ты не простишь меня. Не в тот раз.       — Знал, но предпочел сделать. Желание сознательно снять ответственность и переложить результаты бесконечной борьбы с собой пересилили инстинкт самосохранения.       — Разумная часть была против безумия, а моя смерть ничего не изменила, но многое решила. Кто-то из нас должен был остаться там, и я не хотел, чтобы это был ты, — собеседник хочет сказать что-то, но, предупреждая вопрос, Уилл не дает ему времени: — Ты, Ганнибал, обязательно выжил бы, как сотню раз до этого, поэтому я сделал то, что должен — смыл наши общие грехи своей кровью. Для становления обязательно нужна жертва: видеть убитых тобой, убить тебя, убить с тобой. Я добавил к списку лишь немного прощения — убить для тебя.       Рефлекторно Уилл едва заметно касается шрама на животе, и Ганнибал понимает. Внезапная догадка расширяет его зрачки до размера черных озер, и алчная темная радость открытия душит злость, если она была. Перемена почти незначительна, но оба чувствуют ее в воздухе, в атмосфере, в микромимике и жестах.       — Ты простил так, как я сделал это с тобой.       Кивнув, бывший профайлер устало проводит рукой вдоль полосы, скрытой под рубашкой. Она давно изменила цвет на более светлый, немного сузилась в ширине, стала совсем незаметной в начале, но осталась такой же четкой там, где по логике лезвие должно было быть провернуто — ведь так убивают наверняка. Временами, как сейчас, шрам напоминает о себе, и в такие минуты возникает чувство, что швы, когда-то соединяющие края раны вместе, расходятся, а кровь вот-вот должна рвануть неостановимым потоком на паркетный пол. Морщась от боли, Уилл вспоминает объятия и клинок у себя внутри с дотошной точностью, будто нож и теперь там, и если бы Грэм открыл глаза, вырвавшись из пленяющей пелены Дворца, и задал нужный вопрос, то узнал бы, что не один бродит в воспоминаниях об одном из главных переломных моментов жизни: Ганнибал тоже еще чувствует объятия, но другие, те, что они подарили друг другу в мгновение до падения.       — Ты резал глубоко, но недостаточно — глубже могу только я сам. В остальном же, зови как хочешь, но это сработало раз я еще здесь.       — И что теперь ты чувствуешь?       — Смирение. Облегчение. Болезненно, но необходимо и неизбежно.       — Без сожалений?       — Для них немного поздновато.       — Никогда не поздно вернуться, если тебя еще ждут.       Веки кажутся непозволительно тяжелыми, но Уилл все же поднимает их, чтобы столкнуться с черными, словно беззвездная ночь, глазами: — И ты бы отпустил?       — Не узнаешь, пока не попробуешь.       Нечитаемые эмоции даже для безупречной эмпатии, но скрытый подтекст приходит откуда-то изнутри собственной головы — они были вместе слишком долго и этого не изменит разлука длиною в годы. Озарение приоткрывшегося взаимопонимания подобно яркой вспышке молнии, пронзающей от макушки до пят, одновременно неудобно болезненно и напоминает ажиотаж от укола адреналина.       — Отпустил бы, — тихо, но уверенно говорит он, и Ганнибал не опровергает, потому что это правда, которую знают оба. Скользкая дорожка, на которую был сделан шаг, опасно трещит, грозя рассыпаться и погрести под водой и льдом, но слабое, теплое до жгучести чувство почти приятно.        «Отпустил бы», — Грэм пробует мысль, рожденную в голове одного и приобретшую форму лишь на губах другого, снова и снова перекатывая на языке, пока кисловатый привкус осознания, что от него готовы отказаться, не сменяется сладким пониманием, что он по-прежнему нужен, пусть и отложенным в дальний ящик, но живым.       — Мы могли уехать раньше, но ты предпочел уйти, — наконец заговаривает Лектер, и что-то неуловимо меняется в его тоне: он просчитался и выдал то, что хотел скрыть. — Не думай, что я буду держать теперь.        — Мы сами были другими и не смогли бы принять друг друга в итоге. Я не смог бы жить с тем, что выбрал тебя, не смог бы быть таким, как ты: смотреть на страдания, приносить их и упиваться болью, — медленно Уилл отрицательно качает головой, всерьез обдумывая давно решенное. — Это быстро бы тебе наскучило.       — Правда в том, что ты можешь. Но прошлое загадочная вещь — того, что было бы невозможно узнать.       — А непонимание и незнание слепо и уютно.       — Не всегда. Может, лишь касаемо прошлого.       С долей неловкости, Грэм пожимает плечами: — Кажется, я должен был умереть несколько раз прежде, чем смерть, наконец, принесла мне свободу.       — Агнец, взявший на себя грех мира, сорвал оковы обязательств и отвоевал право выбирать независимо от долга перед семьей, — понимающий кивок, слегка заторможенный, будто Ганнибал не видит очевидного и делает предположение. — Сейчас ты можешь?       — Понять и принять? Уже, поэтому ты здесь, и я здесь, — Грэм закусывает щеку, пока не чувствует металлический привкус, и сжимает руку в кулак, более чем сознавая опасность слов.       Шаткое равновесие устанавливается, и, если он искал шанса, чтобы сделать осторожный ход — другой возможности может не быть: — Знаешь, порой я думаю, как мог не видеть? Как, обладая идеальной эмпатией, мог принять всеобщее заблуждение о том, что кружащая вокруг акула — дельфин?.. Думаю, и тогда мне начинает казаться, что я всегда знал кто ты. С первого взгляда, с преувеличенно располагающей полуулыбки, немного, всего на полтона завышенного голоса и явного европейского акцента, идеальной прически и костюма в безопасно бежевой окраске… Господи, да кто вообще сейчас носит костюмы-тройки? Ты был настолько безупречным, безопасным и располагающим, что тебя не должно было существовать — слишком тщательно поддерживаемый образ, чтобы быть настоящим. Я видел портрет твоего человеческого костюма и не нашел ничего впечатляющего: когда часто сталкиваешься с масками людей, они перестают быть интересными, а если хочешь игнорировать детали, то приходится нарочно вычеркивать любые закравшиеся сомнения. В глубине души уже тогда я знал кто ты на самом деле, но не хотел в это верить, не хотел, чтобы доктор Лектер, которого так уважаю, который столь умен, что сумел обойти поставленные ловушки и стать мне другом, оказался монстром. Уже должно было быть странным, что ты решил так настойчиво и нелогично добиваться моего, затворника с восемью собаками и проблесками не то социофобии, не то социопатии, расположения. Ты, черт возьми, был настолько подозрительным, что следующим шагом должен был шептать нам: «Смотрите! Я тот убийца которого вы ищите!».       Склоняя голову к плечу, Уилл издает звук в подобии смешка и широко улыбается, как человек, прошедший через ад, хотя субъективно так и было. Дерганный жест не в лучшую сторону преображает лицо, роняя темный оттенок и делая его жутким и пугающим, но не для Лектера, и вспыхнувшая эмоция быстро гаснет.       — Тем не менее, я до последнего не хотел признавать очевидного и совершал ошибку за ошибкой, как слепой котенок. Когда не поверил себе и доверился, позволил вести, не выстрелил, когда подослал к тебе убийцу, потому что будь у меня больше терпения… — странно криво ухмыльнувшись, Грэм быстро берет поводья контроля над собой, и несколько непривычные решительность и жесткость проявляются на его лице. — С тобой я часто ошибаюсь, но не сейчас. В то время каждый из нас смог бы пережить потерю друг друга, но теперь — нет. В твоих силах покалечить меня или убить, но не нужно обмана: ты потерян также, как и я, думаешь о том, что со мной делать, потому что не можешь позволить жить за поступки, за мысли… По своей логике хочешь избавится от того, что бьет так глубоко, но и убить меня без ущерба себе ты не можешь — уже не смог. Хочешь отослать как можно дальше и это было бы выходом, но жить спокойно, зная, что я существую, живу, дышу и, может, ищу тебя и не вспоминая об этом… Ты прав — я испытывал то же, когда прощался с тобой. Я был зависим от тебя, но ты, Ганнибал, всегда был зависим сильнее.       Секунда молчания проходит за вечность и Уилл не смеет дышать. Прищур дьявольских глаз напротив кажется ближе, чем есть, словно еще секунда и их черное марево поглотит без остатка; едва видимое напряжение мышц, как у гепарда перед броском — маленькие детали, которые вопят о том, что в кресле напротив уже не доктор Лектер, а психопат и убийца. Переход не очевиден, почти незаметен, но Грэм слишком часто оставался наедине и с тем, и с другим.       Потрошитель снисходит до ответа, и в его словах звучит смерть: — Слишком самонадеянно и наивно в твоем положении пытаться читать меня и провоцировать.       — Я пытался убить тебя, и знаю, что несомненно попробую снова — мы оба это знаем.       — Ты разочаровал бы меня, если было бы иначе.       — Как и ты попытаешься убить меня, потому что непременно хочешь попробовать на вкус, — речь становится немного быстрее, и невозмутимость трещит под натиском скрываемой нервозности. — Разумеется, ты можешь сделать это сейчас и приготовить из меня оссобуко, но какой в этом смысл? Ты ждал меня много лет, Ганнибал, и теперь я здесь.       Лектер молчит настолько долго, что пауза становится неприлично пугающей. Несмотря на отсутствие ужаса перед смертью, первые тонкие холодные ниточки страха постепенно расползаются от кончиков пальцев ног и рук Уилла выше, овивая тело и концентрируясь в районе солнечного сплетения душащим узлом. Понимание сути Чесапикского Потрошителя дает сомнительное преимущество осознания, что смерть — не самое худшее, что может случиться. В один миг звук голоса сменяется тишиной так резко, что каждый оказывается оглушенным ею, и Грэм готов поклясться, что слышит чужие мысли, как с громким звоном то на одну, то на другую чашу весов, разыгрывающих его жизнь, падают монеты аргументов. Поэтому тихий удар ветки о стекло, заставляет невольно вздрогнуть.       — Боишься? — ни злости, ни ярости — ничего ни в голосе, ни в глазах, и прежде, чем ответить, приходится проглотить горсть стекла, любезно режущей по воле Ганнибала.       — Трудно требовать от человека, чтобы он освободился от страхов. Я изувечен, но не настолько, чтобы лишиться составляющей эмоциональных состояний.       — Другими словами, боишься.       — Другими словами, еще не решил стоит ли бояться или нет.       — Если тебя это утешит, для оссобуко нужна только нижняя часть ноги.       С минуту Уилл вглядывается в лицо своего психотерапевта, прежде, чем с некой долей возмущения произнести: — Уж не шутите ли Вы, доктор Лектер?       — Может быть. Ты слишком напуган, чтобы можно было удержаться.       Собеседник едва заметно улыбается, и это знаменует окончание раунда. Сложно сказать, какой ведется счет и кто лидирует в долгой партии, поэтому итог все еще остается неизвестным. Тяжело вздохнув, Грэм неловко поднимается на ноги, пошатываясь и стараясь унять головокружение и боль, и подходит к дивану, практически падая на него. По крайней мере сейчас опасаться нечего, а за то время, что он просидел калачиком на полу, конечности задеревенели и активно протестуют против дальнейшего такого времяпрепровождения. Между ним и Ганнибалом — меньше полутора метра — близко, но недостаточно, чтобы дотянуться друг до друга.       — Я хочу, чтобы ты рассказал мне о своем детстве, — некоторое время тихого осмысления спрашивает Уилл. — Qui pro quo.       На ответ особо рассчитывать не приходится, но оттого медленные, почти ленивые слова еще более удивительны: — Я один из прямых потомков Ганнибала Лектера Беспощадного и являюсь восьмым носителем имени. Мой отец — потомственный граф, мать с одной стороны происходила из рода Сфорца, а с другой — из рода Висконти…       — Если ты собираешься зачитывать мне историю вашей семьи, то слегка запоздал. Я хотел видеть тебя, а не исторический справочник — невозможно изучать людей по книгам, — стараясь звучать менее нагло, Уилл невольно сжимает обивку дивана пальцами. — Ты не слишком любил родителей.       И хотя это мало было похоже на вопрос, Ганнибал все же отвечает: — Не слишком, но я благодарен им за то, что они мне дали и что оставили.       — Довольно цинично, тебе не кажется?       — Возможно. Я всегда был рационален и отдавал приоритет разуму, а не чувствам.       — Был наблюдателем чужих эмоций.       — Как и ты.       — До Миши, — игнорируя шпильку в свой адрес, мужчина давит желание закатить глаза. — Как они погибли?       — Тебе порой недостает тактичности.       — Я груб, — Грэм невольно вскидывает бровь. — Это еще удивляет?       — Меня поражает, что ты при этом еще жив, — Ганнибал абсолютно серьезен, и, похоже, отчасти признает оплошность. — Я убивал людей за меньшее.       — Но и грубость меньшее, за что ты можешь убить меня.       — Туше́, есть причины более значимые. Не опасаешься переполнить чашу моего терпения?       — В центре моего хаоса всегда был ты. Возможно, мне просто нравится дразнить стихию, — пожатие плечами, словно говоря «что в этом такого?». — Кроме того, не думай, что сможешь увести разговор.       — Всего лишь беспокоюсь о тебе, — улыбка Ганнибала настолько тонкая и режущая, что сравнима с лезвием бритвы. — Насколько ты доверяешь мне, Уилл?       — К чему такой вопрос? — настороженно произносит тот, к кому обращены слова, тут же ощетинившись. — Я совсем тебе не доверяю — только пытаюсь доверять, но я тебе верю и этого пока должно быть достаточно. Тем более, не думаю, что есть что-то, с чем я не способен справится. Я видел много расправ и довольно тесно взаимодействовал с самими изощренными убийцами.       — Но никто из них не был мной.       — Я годами изучал тебя.       — Меня или Чесапикского Потрошителя?       — Вас обоих.       — Если я начну говорить, ты начнешь проецировать сказанное и не можешь остановиться — это может быть опасно, потому как ты эмоционально вовлечен и имеешь глубокую личную заинтересованность.       — Речь все еще обо мне или уже о тебе?       — Прошлое — прошло, меня давно в нем нет, а тебя это покалечит.       — Я знаю, — на мгновение взгляды мужчин переплетаются, словно еще раз подтверждая слова обоих, и Грэм не выдерживает первым, склоняя голову. — Будем считать это предупреждением, которому я внемлю. Длинные истории лучше приберечь на завтра.        Повисает неловкое молчание, и ни один не собирается это менять. Показательно взглянув на часы, Ганнибал поднимается и привычным жестом оправляет манжеты рубашки и разглаживает на брюках несуществующие складки.       — Есть пожелания к ужину?       — Уверен, мое мнение бесполезно.       Приподняв уголок губ в намеке на улыбку, Уилл наблюдает, как тот уходит и лишь тогда все оттенки эмоций сползают с его лица. Дьявол кроется в деталях: Ганнибал выдал себя одним только жестом, а Грэм слишком внимателен, чтобы его опустить.       В конце концов, этот разговор будет разрушительным для них обоих.