Будущее, в котором нас нет

      Не спокойно. Едва приоткрытое окно пропускает тонкий пронзительный клекот поющего насекомого, который противно играет на натянутых нервах, и затопленный весенней легкостью воздух по-прежнему кажется тяжелым и жестко опоясывает ребра. Тени убывающей луны и причудливо изгибающихся под действом ветра ветвей порождают странные и неуместные иллюзии для усталых глаз: вырезанные на высоких резных спинках кровати олени, изображенные в естественном окружении, слабо шевелятся от бредущих по их бокам бликов, и где-то между них затерялось рогатое чудовище. На картине, в которую невольно упирается взгляд, кажущаяся мутной в ночи вода начинает трепетать, а склонившиеся к реке деревья более походят на корчащиеся в судорогах костлявые пальцы. Днем полотно зачаровывает, вечером — больше угнетает. Был ли таков замысел автора оригинала, датского художника, имя которого Грэм не может вспомнить?..       Несмотря на столь сильную усталость заснуть не получается, и Уилл пытается думать о чем угодно: о ветре, досаждающем насекомом, картинах, трясущихся от страха тенях по стенам комнаты — только чтобы не прокручивать детали последних насыщенных на чувства разговоров. Закономерно, что чем больше старается, тем быстрее мысли, словно вино, наполняют сосуд разума и забираются в самые укромные его уголки, врезаясь в сознание с безумной скоростью. Стараясь не шевелиться, лишний раз не вздыхать и не моргать слишком звучно, мужчина, плотно зажмурив глаза, все же не теряет надежды выпасть из действительности на то короткое время, что осталось до рассвета, и отстраниться от размышлений, не спрашивающих разрешения на поедание мозга. Думать тоже хочется тише, приглушая собственный внутренний голос, потому как кажется, что неозвученные обрывки предложений непозволительно громки и вот-вот могут пробудить хищника, отдыхающего в опасной недосягаемой близости.       Решение, которое давно было принято, дрожит в груди легким волнением, что не может успокоить ни один глубокий вздох, а пальцы скользят по шершавой поверхности прикроватного столика, натыкаясь на острое лезвие и невольно подталкивая с тихим шуршанием. Обхватив рукоять ножа, Грэм приподнимает его, ловя на клинке слабый блик: металл такой же холодный, а отражение неизменно. Отчего так странно неизменно все?.. Думалось, что земля теперь должна разверзнуться, огонь хлынуть с небес, а взамен получено только волнение и отсутствие сна в глубоком омуте мыслей.       Скользнув взглядом по мирно спящему рядом монстру, мужчина осторожно покидает постель, и, прихватив рубашку и стараясь делать каждый шаг как можно тише, крадется вон из комнаты с тихим щелчком прикрывая за собой дверь. Привычным маршрутом следует до кухни, чтобы плеснуть виски и бросить в бокал неровные кусочки льда, каждый из которых тихо дребезжит, сталкиваясь со стеклом, и звук кажется безумно громким в ночной тиши. Пересекающий живот шрам болит несколько сильнее, чем днем, и Грэм зажимает его рукой прежде, чем опереться ладонями о столешницу, низко опустив голову: спустя несколько дней орудие несовершенного убийства, наконец, возвращается на подставку, и такой простой жест отчего-то дается безумным усилием. Может, слишком много надуманного символизма.       Как на плохом черно-белом негативе, окружающее пространство уже некоторое время кажется серым, выцветшим, иссохшим, временами настолько, что только черные пятна отдельных предметов и событий становятся неким индикатором, определяющим, что может быть еще хуже, а он слишком давно морально мертв для того, кто старается вернуть жизнь и продлить ее еще хотя бы на день, и слишком изломан. Мир также, как он сам, постепенно обращается в свою исковерканную параллель: белое становится черным, черное — белым, светлым, манящим; монстры перестают быть монстрами, а враги ближе, чем друзья… И теперь Уилл понимает, что слишком давно кутался в ложь: мир был таким всегда, изменились лишь взгляды. Замысел Лектера состоял в том, чтобы раскрыть в подопечном глубоко спрятанный потенциал, но эксперимент вышел из-под контроля задолго до того, как плоды его стали видны: Грэм действительно стал другим, но несколько отличающимся от представления о нем Ганнибала, и тем более — от своих собственных, пролегающих за гранью разрушенных пределов. Результат испытаний — то, что смотрит по ту сторону зеркал: не странноватый преподаватель мистер Грэм, не профайлер Уилл, не безымянный безумец, а полная суть, раскрытая, но не беззащитная; похожая на создателя, но не являющаяся копией; более совершенная и реальная версия самого себя.       В гостиной еще витает аромат еды и специй, разумеется, тот же, что был вчера, и позавчера, и за день до, и это вызывает легкую вспышку раздражения, которая, однако, быстро подавляется: по меньшей мере, у них вообще имеется еда, а Лектер и так делает многое для того, чтобы консервированное мясо можно было есть и блюда не дублировали друг друга. Взглянув на закрытую дверь спальни, Уилл старается бесшумно разжечь камин, а затем устраивается на софе, прислушиваясь к тишине: ни звука, даже тихое потрескивание пламени теряет голос.       Прохладная ладонь ложится на лицо, когда Грэм осторожно потирает слипающиеся веки, пытаясь избавиться от рези в глазах и сосредоточиться на том, какой сегодня день. Девятый? Восьмой? Седьмой или пятый? Каждый из них слишком похож на предыдущий, чтобы можно было различить, и слишком невыносимо хочется спать для поиска разниц. Само время, кажется, постепенно исчезает, минуты испаряются за пределами спрятанного под покровом леса домика, а текущий момент замирает в бесконечной статичности. Как и смерть, ночь безумно нежна, длинна и любит играть мелькающими во мраке формами и звуками, что порой ее так легко спутать с вратами в свой личный лимб: не рай, не ад, а полное призраков между, и не сомкнувшему глаз Грэму остается надеется, что это не новое начало девяти кругов. В прошлой жизни, кончившейся объятиями и падением в ледяное озеро, доведенный собой или ведомый негласными понуканиями других он был частым гостем на некоторых уровнях, и бессонница отнюдь не добавляет рациональности давно потерявшемуся во времени и пространстве.       Заслышав почти беззвучный шаг, Уилл чуть смещается по сидению дивана, чтобы освободить место для пришедшего: — Не хотел будить. Мне не спалось.       — Кошмары вернулись? — Ганнибал присаживается рядом, и его хриплый ото сна голос выражает низшую степень удивления.       Обратив на него мерцающий темно-синими искрами одновременно с движением пляшущего в камине огня взгляд, Грэм задумывается видел ли идеального доктора Ганнибала Лектера таким растрепанным и вялым до того момента, как подобно Алисе не упал в кроличью нору. Кажется, нет, и, может быть, виной тому ночь и теплота приглушенного света от камина, но чувство уюта само по себе ослабляет оборону, снижает уровень все растущей последние дни напряженности. Приятно, комфортно, и Уилл уже совсем забыл каково это, стараясь не вспоминать о том, что сидящий рядом человек может порвать его и в таком состоянии голыми руками.       — Просто не могу уснуть. Мысли невкусные, — он прячет кривую ухмылку за кромкой бокала. — Думал, что раз я рассказал, то готовлю покушение? Или побег?       — Скажем так, удивительно найти тебя здесь.       Смешок Грэма врезается в атмосферу таинственного полумрака, словно капля дождя в поверхность озера — оставляя маленький отпечаток движения, который быстро стирается, и он предпочитает промолчать. Конечно, в первые дни пряток в этом доме периодически возникала мысль уйти, но на осуществление безумных планов не хватило не то смелости, не то запала, и логика легко взяла над ними верх. Куда еще он мог пойти, если бы захотел? Снова назад к нарисованному на воде тоненькой палочкой прошлому, которого больше не существует?..       — Кажется, время остановилось. Сколько мы здесь? — риторический вопрос не требует ответа, и Ганнибал лишь награждает его нечитаемым и странным взглядом. — Восемь дней; всего лишь восемь дней, а ощущение такое, будто прошла целая вечность.       — Возможно, отчасти так и было: само понятие времени условно и субъективно. Его течение может замедляться, ускоряться и останавливаться в зависимости от нашего его восприятия.       Бывший пациент ни соглашается, ни отрицает, когда продолжает развивать мысль: — А может идти в обратную сторону, если мы попадаем в ситуации, которые уже претерпевали. Только не начинай снова о разбитых чашках — осколки бесполезны и не имеют ценности, не стоит пытаться их склеить.       — Дорогая для владельца чашка, даже разбитая, всегда ценнее, чем целые наборы мира.       — Она бесполезна.       — Вовсе нет, любые осколки можно соединить снова, если не оборотом времени вспять, то скрепами или клеем. Существует одно старинное японское искусство, возникшее, как считается, в XV веке, — кинцукурой также называемое кинцуги. Ты слышал о нем?       — Да, слышал, — задумчиво повертев в руке бокал, Уилл немного хмурится, вспоминая обстоятельства знакомства со словом и удивляясь тому, как потревоженный среди ночи доктор может сохранять трезвость мысли и так спокойно философствовать на темы искусства. — Реставрация керамики клеем или лаком с примесью цветных порошков из измельченных металлов, в том числе драгоценных вроде золота или серебра. Осколки склеиваются вместе так, чтобы нарочно подчеркнуть недостатки и сколы.       — Данное искусство подразумевает огромный философский подтекст: умение принять изъяны и видеть красоту в несовершенном.       — Очень популярная тема всех времен — превозносить умение любить и ценить несовершенства. Некоторые писатели, художники и музыканты тратили на это всю жизнь.       — В творчестве часто отражаются мелочи, подчеркивающие неидеальность мира: выраженные на полотне или отраженные на нотном стане красота разбитой вазы или пасмурного дождливого дня. Выделение трещин — это лишь способ показать богатство пережитого вещью опыта; альтернативный символ победы жизни над смертью — возрождения разбитого вдребезги целого в новой форме.       — Каждая история по-своему прекрасна, а любой опыт ценен, — глубокомысленно кивнув, Грэм с некоторой долей мстительности и откровенной провокации добавляет: — Только тебе надоело соединять осколки сотню раз разбитой и перемолотой чашки, а мне дико надоела вся эта философско-метафорическая херня. Я никогда не был твоей чертовой чашкой.       Проигнорировав укол жесткой насмешки, Лектер только сдержанно улыбается: — Верно, ты был проворным мангустом.       — Пропустившим змею, и подружившимся с нею, — резонно замечает Уилл, закатывая глаза. — В Индии люди специально заводят мунго в качестве питомцев и охранников дома от змей, потому что даже домашние, не видевшие своих естественных врагов, они атакуют их без промедления.       — Глубокий инстинкт ведет их вперед.       — А враги остаются врагами, — задумчивость на мгновение накладывает темный отпечаток на лицо Грэма, и всполохи света от пляшущего огня лишь подчеркивают усталость и легкую печаль в его взгляде. Пожевав губу, он медленно, будто нерешительно или с опаской, говорит: — Мы никогда не сможем перестать ранить друг друга.       — Мы еще не пробовали.       — Не пробовали, — согласие это или вопрос не понимает даже сам Уилл.       Разве не пытались? Разве не пробовали?..       Опустив веки и запрокинув голову на спинку дивана, Грэм вспоминает их историю: с момента первой встречи в замкнутой коробке кабинета Джека Кроуфорда, намеренных лжи и предательства до последних, сплавленных с формирующейся жаждой убийства, которая почти получила удовлетворение. Сколько ран они нанесли друг другу? И почему самые болезненные из них скрыты?.. Кажется, «дружба» с самого начала питалась кровью, рвала на клочки рассудок и постоянно кричала: «Бей! Бей сильнее!».       — Так будет продолжаться, — звуки тонут в бархате камня камина, мягких деревянных панелях и тягучем, будто смола, воздухе. — Мы будем делать друг другу нестерпимо больно, пока одному из нас это не наскучит.       — Одному из нас?.. — вопрос с тысячей подвохов: Ганнибал спрашивает, но Уилл знает: это и есть ответ — «смерть придет по твою душу». Еще вчера было так страшно потеряться в Лектере, раствориться в нем, как сброшенный с ложки сахар в пропасть кофе или чая — исчезнуть, лишь чтобы понять, что напиток остался таким же жгуче-горьким.       — Кто начал все это? Кто из нас ударил первым? Мы же были так близки, а потом еще Эбигейл… Ты убил ее, будто она ничего не значит — не для тебя.       — И ты знаешь почему я это сделал.       — Знаю, — хриплый звук душится в сжимающихся судорогой легких, когда Уилл пытается сделать вдох, но не получается, словно в горло вонзили острие скальпеля. Простое, приятное для слуха женское имя, которым названы тысячи девушек по всей стране, но также заставляющее обоих мужчин замереть в пережидании прилива смешанных чувств. Самая глубокая рана на сердце и душе вновь начинает кровоточить и истекать болью, а за ней открываются и другие, невольно пробуждая желание свернуться в клубок и пытаться выжить в растворяющей изнутри кислоте. — Знаю, но…       Договорить не получается, потому как не находится подходящих слов, и Грэм, по правде, не знает, что хотел сказать. К несчастью, Ганнибал договаривает за него: — Ты никогда не сможешь простить мне это.       Разбавленный льдом благородный напиток приобретает паршивый вкус, но бокал опустошается разом почти до конца, и от попавшего в трещинки алкоголя губы немилосердно дерет. Как удар, как отрезвляющая пощечина, секундное непонимание — реальность оказывается более очевидной, хотя и сложной.       — Нет, Ганнибал, — успевшая образоваться пленка безмолвия вновь разрывается со скрежетом ломкого голоса, и сквозь прорехи сочится ядовитое смирение. — Я всегда прощал тебя, какие бы чудовищные вещи ты не делал; прощал раньше, чем до конца осознавал масштабы катастроф, зачастую делая это заранее, но никогда не смогу простить за это себя. Даже Эбигейл я тебе простил.       — Но не себе. Примеряя личности, ты забираешь вину за чужие грехи, испытывая то, что должны испытывать, но не испытывают другие.       — Будь осторожен: это похоже на признание вины.       — Не беспокойся, точно не оно.       Уголок губ невольно ползет вверх, искажая рот в зверином оскале, когда Грэм качает головой и глубоко вздыхает: — Тогда я подобрался слишком близко и ударил слишком сильно, а ты сделал то, что посчитал нужным. Я могу простить себе многое: ложь, предательство, убийство, но не могу простить ее смерть.       — Настоящие друзья, Уилл, никогда не бьют в спину.       — Я — ударил, хотя был тебе другом. Много раз за следующие восемь месяцев после событий на твоей кухне я прокручивал в голове моменты того вечера и ночи. Думал, что было бы, если бы удалось заткнуть совесть, сломать хребет ответственности и сбежать с тобой в Италию, Францию, Литву… — мне было все равно куда. Если бы я только знал, что жива Эбигейл, если бы ты не поспешил с наказанием; было много «если», и я думал, что чувство вины сожрет меня с потрохами, вывернет на изнанку и оставит мучительно умирать на больничной койке. Немного странно и дико ничего не хотеть менять теперь.       — Прошлое создает нас теми и такими, какими мы есть, а сожаления о нем делает слабыми и лишает будущего.       — Оно делает нас реальными. Изувеченными опытом, разбитыми уходами близких людей, поломанными не сложившимися обстоятельствами, но вопреки более живыми, чем до этого, и зачастую более чудовищными, черствыми к чужим стенаниям, жесткими и жестокими, — стальная решимость отражается в холодных глазах говорящего крупицами льда. — Я настолько долго лгал себе, отрицал свою суть, что первое время здесь растерялся, но теперь знаю кто я есть, знаю кого вижу в отражениях.       — И кто же?       — Я, — и в этом кратком ответе кристально ясной становится разница между прошлыми «я» и «Я» сейчас. Всегда Лектер глядя на него видел нечто подобное, и находил это интригующим, прекрасным, недостижимо-привлекательным — теперь же, если бы только знал, то назвал бы Грэма совершенным. Уилл отыскал себя, и крики в его голове перестали пугать и замолкли, позволяя наслаждаться блаженным и пьянящим ощущением себя обновленного.       — Ты спрашивал снятся ли мне кошмары, — выдержав паузу, Ганнибал не повышает голоса ни на тон, чтобы тот звучал ровно. — Снятся.       Склонив голову в легком кивке, Уилл продолжает хранить молчание. Совершенно не удивленный, он не знал, но давно догадывался: доктор Лектер, что бы он не пережил, не смог избавиться от последствий памяти до конца.       — О том дне?       — Месяцах. Да, но не только, — мужчина смотрит не на собеседника, его взгляд обращен в пламя. — Иногда я вижу Эбигейл.       — Я просил тебя рассказать мне о сестре. Когда-нибудь я попрошу рассказать и об Эбигейл.       — Если хочешь.       — Но этого не хочешь ты, — небольшой глоток обжигает желудок, а затем растекается по телу, даря ложное ощущение смутного тепла. — С одной стороны, невозможно принять часть правды, и я должен знать все, но с другой уже не так уверен в том, хочу ли слышать именно об этом воспоминании и знать, что происходит в твоей голове, потому что мне вполне хватает того, что происходит в моей собственной. Ты прав, я слишком заинтересован, а оттого не могу и не уверен, что хочу представлять твои слова и видеть твоими глазами.       — Это слишком личное, но если и есть кто-то, кому нужно это знать, — многозначительная пауза повисает между мужчинами липкой паутинкой.       — Я знаю каково это, знаю то чувство, когда ты кричишь, рвешься и бьешься в припадке, но не можешь остановить смерть — она неуклонно идет следом, берет за руку и за душу, даря только холод, страх и вину, — Уилл допивает виски, сдавливая бокал почти до хруста стекла. — Я знаю, но все равно не уверен, что хочу поднимать твое прошлое. Сколько бы не называл тебя монстром, я никогда не видел тебя таковым: ты ужасен, поломан, каждая грань тебя настоящего отвратительна и опасна, ты — машина для убийства, идеальное создание зла, ты — смерть в живом ее воплощении, но я не боюсь, я нахожу это прекрасным: ты красив для меня в острых линиях, желание прикоснуться к которым так часто ранило. Созданные из осколков изначально, рожденные сломанными, мы похожи и одиноки друг без друга, и что бы не произошло в прошлом — это было чудовищно и сорвало поводок у твоего монстра, как ты сорвал намордник с моего.       Резко выдохнув, Грэм замечает как сильно дрожит бокал в его руке, как сильно впиваются ногти в другую ладонь, как громко вопит сверчок или цикада где-то на улице, чувствует, что вся чертова планета замирает, а звезды шумно падают с небес.       — Скажи что-нибудь, иначе я чувствую себя трупом на хирургическом столе. Разрезанный и распотрошенный — не совсем то, чего я хотел.       Голос Лектера срывается на тихий-тихий шепот: — Тогда чего?..       — Хочу быть равным тебе, Ганнибал. Я видел тебя, нас и все еще считаю это прекрасным. Ты можешь рассказать мне, можешь не рассказывать, но это ничего не изменит — то, что я уже озвучил останется между нами.       — Я не люблю быть должным, — прожигающий взгляд карих глаз сверлит висок Уилла, но он лишь еще более пристально всматривается в изгибающееся змеей пламя, внезапно находя это чрезвычайно интересным. — Я не дам тебе потеряться в этом, смогу быть твоим якорем и удержать тебя, если это будет нужно. Конечно, при условии того, что ты доверишься мне.       — Знаю, и я попробую, но у меня плохое предчувствие. Ощущается как нож у горла, о котором я знаю, но к которому продолжаю идти вперед.       Доктор Лектер вздыхает, тоже всматриваясь в камин.       Ничего интересного там нет.