Флорентийка. Паутина обмана

      Огромными от ужаса глазами, не в силах вымолвить и слова, оцепеневшая, я смотрела на труп Марино Бетти. Левая рука Филиппа по-прежнему зажимала мне рот, в то время как правая крепко держала за локоть. Как ни старайся, а высвободиться не получится. Сравните меня, измученную страхом юную девушку, и Филиппа, взрослого мужчину, закалённого в боях, чьё здоровье очень крепкое. Вот то-то и оно! По всему моему телу пробегала дрожь, зубы стучали. Несмотря на то, что на мне был плащ, меня знобило. Я по инерции продолжала вырываться. — Фьора, тише, тише, — слышала я настойчивый тихий голос рыцаря, — ты не виновата, прошу тебя, успокойся! Но меня этот вкрадчивый шёпот почему-то нисколько не успокаивал, а только придавал мне сил сопротивляться ещё активнее. Я вырывалась, но освободиться от хватки не получалось. Сердитые слёзы выступили на глазах, из-за чего очертания становились почти неразличимыми, и катились по щекам. — Фьора, я обещаю убрать руку, если ты не будешь кричать. Я мгновенно затихла, перестав вырываться, обмякнув в руках молодого человека. Словно из моего тела вынули все кости. Как будто я кукла, из которой выпотрошили опилки. В голове пусто, меня всю колотит. — Вот так бы сразу, — Филипп облегчённо вздохнул и убрал свою руку от моего рта. — Всё будет хорошо, Фьора, — говорил он мне, держа за плечи и глядя в глаза. — Мне в глаза смотри, да не отворачивайся ты, когда с тобой говорят, — с лёгкой досадой выговаривал мне Филипп, замечая, что я всё время оглядываюсь на убитого Марино. — Фьора, ты не виновата, запомни раз и навсегда. Это Марино виноват, но не ты… Фьора, ты меня слышишь? — он слегка встряхнул меня за плечи. Я ни на что не реагировала. Просто смотрела в пустоту сквозь него и ничего не отвечала. Сил не было. Только чувство опустошения. Бургундский рыцарь не оставлял своих попыток вывести меня из моего состояния оцепенения, только теперь он легонько хлопал меня по щекам, слегка прикасаясь губами к моему лбу и моим губам, что-то безмолвно шепчущим. — Что же я наделала… — невольно вырвались у меня еле уловимые для слуха слова. — Фьора, спокойно… — Господи, как же мне честным людям в глаза теперь смотреть? Папе, Леонарде, Кьяре и папиным друзьям, своим знакомым? — Как раньше смотрела, так и дальше будешь. — Филипп, ты не понимаешь! — я резко оттолкнула от себя рыцаря и обхватила руками плечи, стараясь согреться и содрогаясь всем телом. — Я человека убила, я ничем теперь его не лучше, я такая же дрянь! — Фьора, ты в своём уме?! — Филипп схватил меня за плечи и несколько грубо встряхнул. — Ты случайно рассудком не повредилась? — Я себя убийством запятнала, ты понимаешь? Марино погиб от моей руки, я его убила! Я, я! Попробуй такое преступление смыть! — Фьора, извини за излишнюю прямоту, но ты ненормальная! Всё, быстро успокоилась, встала, отряхнулась, и пойдём домой, — произнёс Филипп тоном, не оставляющим места для пререканий. Но я вполне могу с этим поспорить. — А как же Марино? — я пристально смотрела в глаза рыцарю. — Что Марино? — Мы его здесь оставим? — Почему бы и нет? — Филипп помог мне встать на ноги и отряхивать платье от приставшей к нему уличной пыли. — Но это не правильно, христиане так не поступают, его нельзя так оставлять… — Ага, Марино и Антонио с тобой хотели поступить очень по-христиански, — прозвучал его голос саркастически. — Фьора, милосердие тут неуместно, они его к тебе проявлять не думали. — Да, но он всё же был моим крёстным, — прошептала я, с грустной неохотой признавая этот факт. — Пожалуйста, помоги мне спрятать труп! — Что, прошу меня простить, если не так всё понял? — удивлённые глаза Филиппа в упор смотрели на меня. — Оставить здесь я его не могу, нужно Марино где-нибудь похоронить, но там, где никто не стал бы искать… Хоть земле его тело предать надо… — Знаешь такое место? В то время как каждый из нас размышлял, некто решил прервать наше молчание, тянувшееся уже минуту. — Филипп, вот вы где! — этот бодрый голос принадлежал Матье де Праму. — Слава богу, что с вами, Фьора, всё в порядке… — Относительно, — отозвалась я тихо. — А этот человек кто? — Матье по очереди переводил взгляд с Филиппа на меня, а с меня на убитого Марино Бетти. — Вовремя вы, Матье. Где вас носило столько времени? — задал граф вопрос своему оруженосцу. — Да пока вас обоих нашёл, плутая переулками, всё на свете проклясть успел. А труп-то чей? — Крёстного моего, мессир де Прам, — разъяснила я, всхлипнув и опустив голову, — напал на меня с мессиром Филиппом из-за угла, и так получилось, что я его убила… Я меч применила чисто инстинктивно… Теперь даже не знаю, что делать… — Хотите сказать, вы его убили? — не верил Матье. — Увы, я… Мессир де Селонже даже не успел среагировать, потому что я его резко оттолкнула… — Господи… — Матье ходил из стороны в сторону, обхватив голову руками. — Матье, оставьте бога, лучше с телом помогите, — оборвал Филипп молодого человека. — Да что тут голову ломать-то? — оруженосец пожал плечами. — Оставьте его здесь. Кто-нибудь точно найдёт. — Я это предлагал, но кое-в-ком, — Филипп выделил интонацией последнее слово, — не буду пальцем показывать и имён называть, проснулась святая. — Ничего подобного! Просто я не могу его тут оставить! — не удержалась я от возражения. — Ага. Ты ещё его тело в церковь на отпевание доставь, гроб ему закажи и сама священнику во всём исповедуйся. Давай, Фьора, тебе никто не мешает. — Прав был Филипп, сказав эти последние слова. Только мне это признавать не хочется. Да, Марино хотел поступить со мной не лучшим образом, за компанию со своим приятелем Антонио, но оставлять его тело на улице… Вот так лежать… Нет, я не могу! — Пожалуйста, помогите! Одной мне его не дотащить! — воскликнула я, по очереди обводя взглядом Филиппа и Матье, непонимающе смотревших на меня. — И куда же вы, мадемуазель, изволите его тащить? — обронил Филипп с усталой иронией, прислонившись к стене. — В церковь на отпевание? Может, ещё похороны ему роскошные устроить хотите и всю Флоренцию созвать? — Зачем так говорить? Мадемуазель Фьора и так подавлена, — заступился за меня Матье де Прам, за что я испытала к юному оруженосцу некоторую благодарность. — Я имею полное право открыто выражать своё мнение, — проговаривал Филипп, скрестив на груди, глядя куда-то вверх, — по поводу того, что одна добрая девушка решила со всеми почестями хоронить подонка… Пусть тут и остаётся, много чести о него руки марать, чего я бы и вам обоим не советовал. Что-то не хочется мне его куда-то тащить… — Да не собиралась я этого делать, просто надо его тело в земле закопать хотя бы! Филипп, пожалуйста, пойми меня… Я не могу так, я осознаю твою правоту, но сама мысль, что Марино останется лежать здесь и… — я зябко поёжилась, кутаясь в плащ. — Эта мысль кажется мне ужасной… Я не смогу, наверно, признаться в своём преступлении на исповеди, у меня нет возможности похоронить крёстного, как положено, но хотя бы земле надо его тело предать… — я потёрла свои похолодевшие от мороза щёки и замёрзший нос. — Я прошу тебя и Матье де Прама только помочь мне донести труп до Фонтелюченте, а там Марино можно уже будет закопать, и никто не станет искать там его… Эти слова давались мне тяжело. Особенно, когда я заговорила о Фонтелюченте. Это место я всегда старалась обойти десятой дорогой, потому что о нём ходила дурная слава, напрочь закрепившаяся в головах моих соотечественников, включая и меня. Да, страшно туда идти, особенно ночью и по темноте, но придётся, как видно… Это единственное место, где можно закопать Марино Бетти, и где его никто искать уж точно никогда не станет. То, что бы я никогда не решилась сделать в здравом рассудке, я решилась сделать, будучи в отчаянии… Всё равно выхода иного нет… Страшно, а придётся… Не хочу туда идти, пускай даже в сопровождении Филиппа и Матье де Прама, которые уж точно смогут защитить меня, но надо. — Что с тобой поделаешь? — Филипп отошёл от стены и, подойдя к трупу Марино, извлёк меч из его живота и положил наземь. — Никогда бы не подумал, что в кодекс рыцаря может быть добавлен пункт, обязывающий помогать прекрасной даме закапывать всякую… — последнее слово, явно ругательное, Филипп проговорил так тихо, что я не расслышала бы даже при всём желании. Завернуть моего погибшего крёстного Филипп решил в плащ, принадлежащий Марино. Помогал другу в этом ответственном деле Матье де Прам. Голову Марино хорошо закрывал плащ ему же принадлежавший. Одно плохо — ступни видны. Но эту проблему удалось решить, замотав ноги Марино моей шалью, подаренной мне ещё моим папой. Хорошо, что это только на время, а то не нравится мне идея закапывать Марино вместе с папиным подарком. До Фонтелюченте мы шли где-то часа полтора, если не больше. Филипп нёс тело Марино, удерживая здоровой рукой. Нести помогал Матье де Прам, а я шла позади. Моя скромная помощь заключалась в том, что я тоже помогала молодым людям в их нелёгком деле, держа за ноги Марино. А то несправедливо получается, что я на бургундского капитана и его оруженосца свалила такой труд, а сама в стороне. Я кашу заварила — мне и помогать расхлёбывать всё это… Одна бы я побоялась идти к Фонтелюченте, тем более в ночное время. Страшно, да и ситуация, как сегодняшняя, может повториться. Прав Филипп, я обладаю уникальным даром притягивать к себе проблемы. А вот идти туда в обществе Матье и Филиппа не боюсь. Не знаю, что-то в них такое есть, внушающее спокойствие и уверенность. Они оба такие разные, что мне сразу бросилось в глаза, причём не только внешне: Филипп брюнет с карими глазами, а Матье де Прам голубоглазый блондин… Это две притягивающиеся противоположности. Совершенно разные характеры, не мешающие их преданной дружбе. Оба хорошие люди… Матье де Прам, такой романтичный и задумчивый, немного робкий, его красота более мягкая, по сравнению с его другом. Поэтичная натура… Именно с таких юношей любят писать портреты художники. Взять хотя бы, к примеру, Сандро Боттичелли и Леонардо да Винчи… Но я люблю другого мужчину. Черноволосого, с выразительными ореховыми глазами. Который может быть несколько резок в высказываниях… В поступках которого столько искренней заботы обо мне… Пусть и язык у него как жало у скорпиона, но какое это значение имеет? Я многое успела понять и переосмыслить заново, пока помогала Филиппу и Матье нести труп Марино до Фонтелюченте. На многое успела поменять свои устоявшиеся с годами взгляды. Времени для этого было достаточно. Я предавалась размышлениям, глядя на то, как Филипп и Матье копали мёрзлую землю, используя для этого оружие, за неимением лопат. Как они опускали тело Марино Бетти в могилу и засыпали землёй. Закапывали крёстного уже без моей шали, которой я на время обмотала ему ноги, и возвращённой мне назад. Сидя на постеленных плащах, принадлежащих Филиппу и Матье де Праму, глядя на то, как они маскируют место захоронения, пересаживая туда пожухлые кусты сирени, я изменила своё отношение даже к такому значимому чувству, как любовь… В романах пишут, что влюблённый рыцарь всегда распевает серенады под окнами прекрасной дамы, защищает её честь, носит её цвета, боготворит, дарит ей цветы и посвящает стихи, прославляющие красоту дамы и её добродетели. Боже, да ересь всё это! Настоящая любовь проявляется тогда, когда мужчина помогает тебе закопать труп случайно убитого тобой негодяя, а не это идеализированное представление любви в литературе! Нет, все эти серенады, букеты, поклонение… Ну фальшиво всё это… Не верится… А вот когда рыцарь помогает прекрасной даме скрыть следы её преступления… Мне даже интересно, Ланселот поступил бы так же, как Филипп, соверши поступок, подобный моему, Гвиневра? Как бы поступил Тристан, если бы Изольда оказалась в ситуации, в какой оказалась я сама? Когда мужчина любит по-настоящему, он не оставит тебя наедине с твоей бедой. Он сделает всё возможное и даже невозможное, чтобы тебя защитить и уберечь… Он не останется в стороне, когда ты нуждаешься в помощи и поддержке. Несмотря ни на что он будет рядом с тобой… Тебе не нужно лишних подтверждений любви мужчины на словах. Это чувствуешь… А слова любви, серенады, цветы, громкие клятвы… Что они значат в сравнении с поступками? Я размышляла о произошедшем, ни на что не реагируя, словно во сне. Словно во сне я брела от того места, где закопали Марино, поддерживаемая под руку Филиппом, потому что сама постоянно спотыкалась даже на ровном месте и рисковала вспахать своим носиком землю, а то и все деревья в окрестностях Фьезоле пересчитать… своей головой… Я словно наблюдала за происходящими со мной событиями со стороны. Такое чувство, словно чужая душа вселилась в моё тело или мой дух заточили в теле, мне не принадлежавшем. Как будто во сне я увидела отворившуюся дверь в маленькую часовенку, освещённую несколькими свечами; как сквозь сон слышала голос пожилого священника, свершающего обряд. Только расшитая золотом риза священника и серебряные сосуды свидетельствовали о торжественности момента. Не понимая, что со мной происходит, я просто рассматривала одну фреску, изображавшую жизнь какого-то святого мученика. Потом перевела взгляд на фрески, где неизвестный художник изобразил события притчи «О блудном сыне»… Молодой человек, едва достигший совершеннолетия, решил жить отдельно от своего отца, ещё не искушённый жизнью, наивный и несколько ветреный, таким представлен тот самый младший сын. Отец уступает просьбам сына и делит имущество, как положено, отпуская сына в добрый путь. Уехал младший сын в чужие края… Тяжела ему показалась опека отеческая; отец не мог дать ему свободы жить так, как хочется, а потому он ушел в дальнюю сторону, чтобы отеческий глаз не мог наблюдать за ним, и он мог пожить по своей воле. Так человек, наделенный от Бога дарованиями духовными и телесными, почувствовав влечение к греху, начинает тяготиться божественным законом, данным ему в руководство для жизни и, отвергнув иго закона, предается беззаконию, живет по своей воле, никого и ничего не слушает, расточает в духовном и телесном распутстве дарования, какими наделил его Бог. Младший сын вдали от дома вёл беспутную жизнь, живя с публичными женщинами и разбрасываясь своим состоянием направо и налево, и вскоре окончательно промотался, до нитки. Поэтому, когда в тех краях настала голодная пора, юноше пришлось пасти свиней. Унизительное для него занятие, поскольку считается у иудеев свинья нечистым животным… Так нередко грешник, когда привязывается, чтобы заглушить сознание свое греховное, к какому-либо мирскому предмету, унижается еще более и доходит до самого бедственного состояния. Да, младший сын дошёл именно до той самой черты… Он бы и рад есть даже ту пищу, которую едят свиньи, но никто не даст ему даже этого… Но всё же младший сын нашёл в себе силы смирить свою гордыню, он понял, что жил неправильно и решил хоть работником к своему отцу наняться, если тот откажется вновь принять его… Но отец не отверг своего раскаявшегося сына. Он радостно принял его и даже устроил пир в его честь, что вызвало ревность и зависть, злобу старшего брата… «Сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.» — таковы слова отца… Не знаю, почему, но у меня такое чувство, что нечто подобное предстоит пережить и мне… Нет, я вовсе не собираюсь распутничать и проматывать состояние, но чувствую, что навряд ли мой собственный отец меня простит, что в его сердце найдётся хоть крупица сострадания и понимания для меня, его дочери… Я даже не могу признаться папе, что я выхожу замуж только потому, что мне нельзя оставаться во Флоренции, после всего произошедшего сегодня… Остаться в городе значит подвергать папу смертельной опасности, исходящей от Иеронимы. Наверно она подослала Марино и Антонио, щедро оплатив их услуги моих палачей, чтобы они от меня избавились. В качестве приятной маленькой награды Иеронима вполне могла дать своё добро на то, чтобы они сперва получили от меня моё тело, если захотят. И лишь потом убьют, а тело бросят в канаву. Марино что-то говорил о событиях на площади Моримон семнадцать лет назад. Он был любовником Иеронимы, последние события в чём-то перекликаются с моим сном. Также Марино говорил, что Иеронима спала с ним за важную информацию о моём отце и мне самой. Налицо сговор, чтобы завладеть состоянием моего отца Франческо Бельтрами. Пусть эта ведьма радуется, лишит меня мой папа состояния, когда узнает о вопиющем поступке своей единственной дочери. Пусть подавится моим наследством, чтоб оно ей поперёк горла комом стало! Отвергнутая своим отцом, не смеющая рассчитывать на его прощение, лишённая состояния, я всё равно буду счастлива тем, что мой отец жив, пусть и презирает меня за мои поступки! Моё забытье прервалось лишь на время, когда священник спросил меня, согласна ли я перед лицом Господа взять в свои законные мужья Филиппа. Познавшая разделённую любовь, опьянённая, ослеплённая и потрясённая, разве могла я дать иной ответ, кроме «да»? Пусть моя свадьба и совершается так скоропалительно, но зато я выхожу замуж по любви! Ну и ещё потому, что мой муж готов предоставить мне бессрочное политическое убежище в Селонже, как он это сам назвал, если я не захочу потом расторгнуть брак, когда все бури улягутся, конечно… А кто сказал, что я буду с мужем разводиться? Может мне понравится такая семейная жизнь, берущая столь необычное начало? Ну не так я, конечно, представляла свою свадьбу. Мой муж в моём воображении обязательно попросит моей руки у папы, они составят договор, чтобы защитить мои интересы, потом на свадьбу пригласят всех друзей семьи (едва ли не всю Флоренцию), я в роскошном белом платье иду к алтарю, а под руку меня ведёт папа… Хотя нет… Если я и разведусь с мужем, то лишь ради того, чтобы снова выйти за него замуж и покрасоваться в шикарном свадебном платье, всем на зависть! Но даже сейчас, в обстановке, мало похожей на торжественную, я чувствовала себя счастливой… Душу мою наполнило счастье, перешагнувшее последний рубеж, своего рода мой Рубикон, последнюю грань бесстыдства… И эти мои потаённые мысли можно было читать в моих глазах, в улыбке, да на всём лице, как открытую книгу! Вот на безымянном пальце моей правой руки сверкает в неверном свете горящих свечей массивное золотое кольцо с родовым гербом Селонже… Не понимаю… Сон это или реальность? В здравом я рассудке или начинаю потихоньку сходить с ума? Я чувствовала себя, словно больная сомнамбулизмом… — Надеюсь, ты знаешь, как теперь тебя зовут? — долетел до меня сквозь гул в моей голове вопрос Филиппа. Несмотря ни на что, я всё же смогла подписаться своим новым именем в церковной книге. Несмотря на путаницу в голове и на то, что у меня перед глазами, словно туман стелется, я смогла поставить свою аккуратную подпись «Фьора де Селонже»… Да, я это знала… Никогда бы не подумала, что всё случится так… Я себе несколько по-иному представляла свадьбу. Но если теперь меня соединили с мужчиной, которого я люблю, какое это имеет значение? Не сибаритка же я какая-нибудь, чтобы так убиваться из-за отсутствия пышности при венчании!