Флорентийка. Паутина обмана

POV. Фьора

Дижон, площадь Моримон, 1475 год.

      Сцепив пальцы рук с такой силой, что суставы побелели, я, не мигая, смотрела на эшафот. Словно желая испепелить взглядом старинное сооружение из камня и дерева, я пристально рассматривала его во всех деталях. С эшафота был снят его чёрный уродливый покров из сукна, который набрасывали в дни казни важных персон, и теперь ничто не скрывало его каркаса из маленьких балок и обшарпанных досок, потемневших от въевшейся в них крови. Её следы, образовавшиеся от соприкосновения с раскалённым железом и кипящим маслом, уже ничем нельзя было смыть… Если и есть воплощение человеческой жестокости, это эшафот… Мой взор часто приковывали ящики под настилом, куда палач складывал свои рабочие инструменты, а также большой котёл, в котором варили фальшивомонетчиков… живьём… Одна мысль, что испытывают во время этого мерзкого действа приговорённые люди, невольно заставляла меня вздрагивать от ужаса. Неистовое пламя бессильной ярости, отвращения, ненависти и ужаса полыхало в душе при одном только взгляде на эту чудовищную машину для казней, оборвавшей столько человеческих жизней. Взять бы в руки зажжённый факел и спалить к чёрту эту мерзость, которая погубила столько людей! Здесь сложили свои головы как виновные, так и невинные, всего лишь ставшие жертвами судебной ошибки или намеренного ложного обвинения. Но даже тогда, когда казнят настоящих преступников, это выглядит как акт того, что общество борется с пороками, которое само же и порождает… И всё-таки этот старый эшафот, носящий на себе следы времени и ударов меча и с кровью, притягивал меня с какой-то неведомой гипнотической силой, и я сама не понимала, почему, не могла избавиться от этого ощущения, как бы ни старалась. Снова мой разум воссоздавал вновь и вновь ту ужасную сцену из моих снов, мучивших меня дома и всю дорогу до Бургундии. А наверху стояли виселица и колесо у самого подножия огромного креста – последнего знака милосердия, плаха из шершавого дерева и почерневшего от следов ударов и меча. Этот эшафот дижонского судебного округа казался мне истинной картиной ада. У меня было такое ощущение дежавю, что я когда-то уже была здесь, смотрела на это сооружение, словно сама всходила на этот эшафот... И никак от этого ощущения не избавиться, будто нависло оно надо мной какой-то зловещей тенью… Иногда у меня создавалось ощущение, что эта зловещая тень накрыла меня ещё с первого дня моей жизни и продолжает тяготеть, по сей день. Тётка Иеронима, которая спала с Марино Бетти, чтобы выведать ценную информацию обо мне и моём отце. Марино и некий Антонио, напавшие на меня в одном из тёмных переулков квартала Санто-Спирито, явно не намеревающиеся отпускать меня просто так. Неосторожное убийство мною моего же крёстного, а потом совместное закапывание трупа с Филиппом, ставшим моим мужем, и его другом-оруженосцем Матье де Прамом… Да уж, в бредовом сне такое не приснится. Как романтично – рыцарь, помогающий прекрасной даме закапывать труп убитого ею (её же) крёстного! Мне даже интересно, если у нас с Филиппом когда-нибудь появятся дети, и они захотят узнать, как папа сделал маме предложение руки и сердца, что мы им отвечать-то будем? «Знаете, детишки, а мы тут с папой на досуге труп один закапывали… Мне надо было избавиться от тела крёстного, который хотел меня в переулке тёмном обесчестить, а папа ему помешал. Ну, а потом и пожениться мне предложил, и уехать с ним в Бургундию, дабы не возникло у меня проблем с законом. С тех пор и живём вместе». Мадонна всемилостивая, мне уже очень жаль этих абстрактных детей… Какое у них будет детство с такой матерью, как я? О себе не могу почти толком позаботиться, раз какой-то злой рок преследует меня… Подумать только, пять недель назад!.. Пять недель, как убит мною Марино Бетти, как я вышла замуж и покинула Флоренцию. Пять недель, с тех пор, как я покинула родной город, точно изгнанница, и, возможно, навлекла на себя гнев своего отца, написав ему то чёртово письмо, где сообщила, что хочу быть бродячей актрисой. Папа будет даже прав, если отречётся от меня и лишит наследства. А уж то, как он им распорядится, для меня не принципиально, пусть хоть всё приюту для бедных и подкидышей жертвует! Я сама этого хотела, так что нечего жаловаться. Разве что на себя и себе же самой… Что я за такое недоразумение, ростом метр шестьдесят? Может быть, я всем только и делаю, что приношу несчастья? Может меня вообще с рождения кто-то проклял?.. Мало ли, вдруг я ношу в своих жилах проклятую кровь, как пишут в некоторых книгах? Если учесть, что я это я, то всё может быть. Я ведь Фьора Бельтрами, теперь графиня де Селонже. Пора бы привыкнуть, что у меня никогда не может быть всё так, как у нормальных людей. Вот, даже Филипп скоро такими темпами со мной ненормальным станет или поседеет преждевременно. Я же ему вечно не давала спокойно высыпаться по ночам в нашей каюте, когда мы плыли из Генуи в Марсель. Ну а как мне быть, когда каждую ночь снится одно и то же с завидным постоянством? Когда ты снова видишь во сне события, случившиеся тринадцатого декабря 1457 года? Почему это всё снится именно мне? Почему именно мне во сне мерещатся какие-то молодые люди, брюнет и блондинка с серыми глазами, очень похожие друг на друга, как две капли воды, не считая цвета волос? И о какой мести, которую я должна свершить, они всё время говорят? Порой мне хотелось своими руками придушить Филиппа или забить его подушкой до одурения. За что? За что, спрашивается? Да за всё хорошее! Он ведь знает причину этих видений, я по его глазам могу это прочитать, но молчит, ка пойманный разведчик, на допросе! Как будто воды в рот набрал, стоит мне только задать ему вопрос, кто такие Жан и Мари де Бревай, Рено дю Амель, Арни Синяр. Как с ними связаны покойный герцог Филипп Бургундский и ныне правящий герцог Карл, граф де Шароле, которому служит мой супруг? И всё, стоит мне об этом заикнуться, из Филиппа и слова не вытащить, хоть клещами вытягивай! Сидит весь бледный, точно полотно, упираясь локтем в стол, и подпирая рукой голову, шепча: - Фьора, пожалуйста, не поднимай больше эту тему… Молчи, прошу тебя, молчи о своих снах… Не ищи на свою голову новых проблем! Вот как мне после этого не злиться на него? Как можно утаивать от меня то, до чего я когда-нибудь сама дознаюсь? Так, надо бы Филиппа как-то разговорить, чтобы всё интересующее меня выведать. Можно попробовать это сделать, когда остановимся у некой мадам Симоны де Морель-Совгрен. Хотя лучше мой план по выведыванию у Филиппа правды отложить до приезда в Селонже, а то он меня заподозрит в моих намерениях… Конечно, ему легко говорить, что это всего лишь идеи для моей будущей книги, которую я когда-нибудь напишу, рано или поздно! - Не переживай ты так, Фьора, - сказал мне однажды муж, когда я, облокотившись о борт корабля, закутанная в плащ с головы до ног, дышала свежим воздухом, подставляя лицо солёным морским брызгам. – Это на тебя так действует смена обстановки, нервное напряжение и вдохновение. Да, чёрт подери, вдохновение, как же! А одни и те же люди, требующие от меня мщения какому-то Рено дю Амелю, тоже мне под вдохновением являются? Филиппу легко говорить – его этот пьяный бред на трезвую голову благополучно обходит стороной! А мне что прикажете делать? Беззаботно напевать сонеты Петрарки и Алигьери, цитировать по памяти (в уме) отрывки из трудов философа Леонардо Бруни? На голове постоять для того, чтобы от всего этого отвлечься? Филиппа бы поставить на моё место – уж я бы с удовольствием посмотрела на то, как он будет себя чувствовать в аналогичной ситуации!