Грех

Грустна моя дорога на земле, В слезах и горе бреду по свету, Что делать? Улететь я не могу, - Не птица я, увы, и крыльев нету! - Яманоуэ но Окура (пер. А. Глускина)

      Я был весь в грязи. Запятнан. Нечист. Отвращение было столь сильно, что всем своим естеством я жаждал сорваться на бег: лишь бы быстрее оказаться в храме. Мне всё чудились прикосновения тысяч лапок невидимых насекомых; казалось, будто эти твари непрестанно копошатся на мне, впиваются в тело своими крохотными хоботками, силятся проникнуть в каждую пору, чтобы оттуда, изнутри, выедать меня заживо. Весь мой самоконтроль уходил на то, чтобы не начать раздирать кожу ногтями. Я должен очиститься, и как можно скорее.       — Добро пожаловать домой, дитя.       «Проклятье!»       Я постоянно забывал про монаха, что вечно сидел на ступенях храма. Он был стар как мир, столь же бесконечно мудр и так неподвижен, что казался частью пейзажа. Сейчас же, после заката, заметить его и вовсе было практически невозможно, кто угодно мог бы налететь на него в спешке. Своими серыми одеяниями, что сливались с древними стенами, и гладко выбритой головой старик и сам до того напоминал камень, что скоро, пожалуй, придет время, когда и его статуя займет свое место среди несчетных изваяний у храма. Я глубоко вдохнул, чтобы унять колотящееся сердце, опустился на колени и, едва монах затянул давно знакомые мне молитвы и песнопения, закрыл глаза.       Грех есть враг наш.       Мелодичное журчание воды, что тонкой струйкой лилась в колодец, вторило голосу монаха, успокаивая растревоженный разум. Я не заметил, как старец взял в руки медный ковш и погрузил его в каменную чашу, но все же сумел усидеть смирно, когда студеный поток полился на мою голову.       Холод, казалось, просочился до самых костей. Жгуче-ледяной, но дарящий долгожданное облегчение.       Только по милости его обретем спасение.       Вода стекала по шее и груди, впитывалась в одежду, но вытереть лицо означало бы показать свое невежество и презрение к воле Будды. Когда, наконец, мне было дозволено открыть глаза, я приступил к ритуалу. Повинуясь тихому голосу монаха, я на коленях приблизился к деревянному тазу с водой, омыл лицо, руки и прополоскал рот, ни на миг не переставая повторять про себя положенные молитвы.       Мы — лишь падшие создания, и жизнь наша — вечная борьба.       — Теперь ты можешь войти в храм.       Я сложил ладони и низко поклонился в знак благодарности, после чего поднялся на ноги и прошел внутрь. Сегодня, как и множество ночей до этого, храм был тих и изумительно красив; невероятное чудо архитектуры, созданное моими предками. Вход сторожили исполинские каменные львы, а прямо за массивными красно-золотыми дверями раскинулся великолепный внутренний зал размером в несколько рисовых полей. В самом конце его сидел в позе лотоса огромный сверкающий Будда. То была одна из самых высоких золотых статуй в Японии — более трех метров в высоту, и один лишь взгляд на нее повергал душу в священный трепет. У подножия, освещенное светом сотен свечей, разливалось море прекрасных цветов разнообразных форм и размеров, тут же лежали оставленные верующими молитвенные подношения. Сам пол, по которому ступали посетители, был вымощен плитами из лучшего мрамора и гранита, и порой, особенно днем, при свете солнца, казалось, что весь он устлан россыпью мелких сверкающих алмазов. Говорили, будто над каждой плитой многие месяцы неустанно трудилась тысяча мастеров, и я бы не удивился, окажись это правдой. Гигантские каменные колонны, казалось, подпирали собой небеса — так высок был потолок, да и сами по себе они, с вырезанными на них сказаниями о древних воителях, являли собой чудо древнеяпонского искусства. Помню, как в детстве я часами сидел здесь; косые солнечные лучи пробивались сквозь деревянные ставни, и я, запрокинув голову, всматривался в потолок с изображениями великих и отважных воинов клана Учиха. Я хотел быть частью этой истории. Чтобы однажды и мое имя высекли на каменной стене; чтобы и меня почитали за неизмеримый вклад в наше общее наследие.       «О каком наследии ты говоришь? — горько и хрипло усмехнулся голос на краю сознания. — У тебя не осталось ничего, так не проще ли просто забыть?»       — С возвращением, Саске-сама.       Тихий голос пусть на миг, но заставил меня замедлить шаг.       Прежде, чем я заметил его приближение, передо мной в поклоне таком низком, что я не мог разглядеть ничего, кроме длинных черных волос, согнулся мой личный слуга. Черт бы побрал его привычку подкрадываться. Мысленно вздохнув, я обогнул его и направился к одному из малых алтарей, чтобы зажечь свечу в знак того, что я вернулся в храм.       — Ужин и ванна готовы?       — Да господин. Не желаете ли вы, чтобы я…?       — С этим я справлюсь сам, Хаку…, — прервал я коротким кивком уже успевшего подняться на ноги слугу. Готов поклясться, с каждым днем он выглядел все более женственно. Ситуацию явно не улучшало его пастельного цвета кимоно, какие по приказу нашего «великого главы» носили все слуги, да и без того слухи о красоте Хаку давно стали притчей во языцех, делая его объектом желания каждого, чьи постельные предпочтения ограничивались женоподобными мальчиками. Меня передергивало при мысли о том, сколько развратных стариков уже успели грязно надругаться над ним за все эти годы, но кто я такой, чтобы его жалеть? Мне ведь тоже пришлось пройти через это.       Смири все плотские желания.       Эта мантра, что я услышал во время ученичества в великом храме Рёан-дзи, определила мой дальнейший путь. В Великой Книге сказано, что плотская жизнь полна искушений, но тот, кто чист душой и сердцем и отрекся от земных удовольствий, способен выдержать любые выпавшие на его долю испытания. Спустя месяц я вернулся, и с тех пор больше никто не смел меня касаться. Я избегал любого физического контакта за исключением крайней необходимости… к примеру, при задержании грешников… или когда Хаку помогал мне одеваться.       Что до прочего… набравшиеся храбрости тронуть меня хоть пальцем не доживали до следующего дня.       Я не затягивал с ужином — впереди предстояло много работы. Хаку накрыл на стол, завязался вежливый разговор. По правде, говорил в основном мой слуга, а я многозначительно хмыкал и кивал в нужных местах. Порой он играл для меня на сямисэне, но даже Хаку уже понял, что сегодняшний вечер не располагал к погружению в искусство.       Поблагодарив его за вкусный ужин, я сразу же направился в свой личный онсэн, что терпеливо дожидался меня в одном из пещерных гротов, коими природа щедро одарила Бьяку-Синкё.       Это была моя тихая гавань, место для раздумий, если угодно. Здесь я мог сосредоточиться на своих мыслях и произвести оценку того, насколько плодотворно прошел день. Достаточно ли грешников я арестовал? Надлежащим ли образом я записал их грехи и справедливо ли осудил? Могло ли очищение спасти этих людей… или же они заслуживали высшей меры наказания?       Быстро смыв с себя грязь, я с блаженством погрузился в умиротворяющие воды, ощущая, как тепло проникает в поры, как очищается тело. Я закрыл глаза и отпустил мысли; от ощущения мерзкой дрожи, что не оставляло меня с того самого момента, как я вошел в тот автобус, не осталось и следа.       Ах да, я ведь так и не представился, как подобает. Прошу простить мне мое невежество. Мое имя Учиха Саске. Мне девятнадцать лет, и я капитан полицейской стражи — специального надзорного органа, созданного моими предками. С самого начала и вплоть до настоящего времени мой клан с честью исполнял роль поборников мира и стабильности. Мы были гласом власти, нам внимали, нас уважали. Было какое-то особое удовольствие в том, чтобы, патрулируя улицы, видеть страх и восхищение в глазах прохожих.       Власть может и опьянить.       Но была среди моих должностных обязанностей та, которую я ненавидел всей душой: бесполезные разъезды с целью сопровождения очередной партии грешников к месту заключения. Сопровождение — это одна из «блестящих» идей Орочимару, и во всех отношениях утомительное занятие. Я знал, что он меня использует — нет, не только меня, но членов моего клана — всё из-за наших особых способностей. Дело в том, что нам, Учиха, свыше даровано умение видеть, а порой и предвидеть. Можете называть нас телепатами, но и это будет не вполне верно. Мы способны заглянуть в сердца людей, особенно тех, кто грешен, и таким образом решить, чью душу еще можно очистить, а кому прямая дорога на Гудан. Могущественный и отчасти устрашающий дар: лишь по манере речи и поведения человека вынести вердикт.       Впрочем, видя то, как нас используют, я начинал ненавидеть свою способность так же сильно, как и эти вынужденные поездки. Дошло до того, что даже простой стук в дверь — знак скорой встречи с Орочимару — заставлял меня скрежетать зубами в приступе бессильной ярости.       «Мы для него не более чем слепые орудия».       В тот прохладный вечер он вызвал меня в свои покои — просторную комнату, где он проводил большую часть рабочего времени — и я, преклонив колени и сжав сложенные на бедрах ладони в кулаки, ждал, пока он закончит читать свиток со списком автобусных станций, куда мне и еще двоим членам моего клана предстояло отправиться.       Из раза в раз ничего не менялось: чертов Орочимару все так же вдоволь тянул время, прежде чем перейти, наконец, к сути дела. Но я не жаловался: для меня ожидание было вместе с тем возможностью наблюдать за ним вблизи и выявить все слабые места в надежде, что настанет день, когда я его убью.       Никто не знал, сколько ему лет, однако с момента нашей встречи почти четырнадцать лет назад он не постарел ни на день. Он был не слишком высок, но длинные мантии, из которых в большинстве своем состоял его гардероб, плотно облегали его худощавую фигуру, придавая ему величественный и устрашающий вид. Он был так бледен, что казался почти белым. Не уверен, питал ли он особую слабость к образу гейши, но иногда Орочимару пудрил лицо, и тогда еще больше походил на призрака. Впрочем, сама по себе его кожа была почти прозрачной и по-детски гладкой. Этакая гротескная неправильность, но не она, а его глаза врезались в память сильнее прочего. Узкие, схожие со змеиными, они завораживающе вспыхивали темной зеленью в моменты огорчения, а когда их обладатель радовался или возбуждался, излучали мягкий янтарный свет. В их глубине полыхал вечный голод: только засмотрись — и жадное пламя набросится на тебя и пожрет без остатка. Пусть наши глаза, глаза Учиха, видели сквозь многие барьеры, по сравнению с Орочимару мы были просто слепцами. Невозможно было понять, о чем он думает, в то время как для него мысли собеседника никогда не были тайной: не единожды он играючи разгадывал мои намерения, не гнушаясь снисходительно тыкать меня в это носом, и тем труднее мне было играть роль его пешки. Я знал, что он не дурак. Наверняка он уже понял, что я ненавидел его так же сильно, как он — нуждался во мне.       «Его смерть будет медленной, — решил я, — буду пытать его, пока он сам не начнет молить меня оборвать его жизнь, и даже тогда я откажу ему в этой милости». Впрочем, в таком деле нельзя было действовать сгоряча. Лучше подождать, пока не представится удобный случай.       Но, боги милостивые, сдерживаться становилось все труднее с каждым днем, и моя ненависть к нему и тем, кем он себя окружил, лишь нашла другой выход и обрушивалась на грешников, что каждодневно усталой вереницей тянулись через створки ворот. Я не считал их людьми — лишь расходным материалом, не стоящим моего времени. Здесь они получали заслуженное наказание за свои преступления и грехи, и каждый раз, занося меч, я не видел перед собой их лиц — только его.       «Да-а, медленной и болез — »       — Тосё-гу, — вырвал меня из тяжких размышлений его тихий голос.       Не уверенный, что верно расслышал, я в замешательстве приподнял бровь.       — Прошу прощения?       — Господин Орочимару сказал, что ты отправишься в Тосё-гу — раздался мягкий с нотками презрения голос светловолосого мужчины — тени за плечом Орочимару. Кагуя Кимимаро — еще один из тех, кто пользовался его особым расположением. Я насмешливо скривил губы и получил взамен ответную гримасу. Он опустился подле своего господина на колени и подлил чая в его опустевшую чашку. Двигался он при этом очень изящно… женственно. Кимимаро по большей части молчал, а если и говорил, то лишь то, что касалось приказов Орочимару. Как и Хаку, он носил светло-синее кимоно, и при движении края одежды расходились, оголяя гладкую грудь с говорящими следами очередной «наполненной страстью» ночи с его господином. Я мысленно вздохнул. При мысли о том, чем эти двое мужчин занимались наедине, к горлу подкатила тошнота. Впрочем, несмотря на кажущееся смирение и покорность, Кимимаро был одним из сильнейших бойцов, которых я когда-либо встречал. На протяжении многих лет он выступал моим спарринг-партнером в додзё, и я как никто другой знал, насколько болезненны могли быть его удары, будь то кендо или тайдзюцу. Я пока так и не смог его побить, и потому он позволял себе смотреть на меня свысока.       — Тосё-гу… это на юге, — четко проговорил я в надежде донести до них, что дорога туда и обратно займет четыре дня. Меньше всего я хотел провести эти четыре дня в грязном автобусе полном грешников, которых я с наслаждением убил бы голыми руками.       — Да, верно, — подтвердил Орочимару, наконец подняв на меня взгляд и улыбнувшись одними губами. — Кидомару сообщает, что еще одна партия грешников нуждается в скорейшем очищении. Смрад их грехов… само их существование отравляет нашу священную землю.       У меня по коже поползли мурашки.       — Да, но почему —       Орочимару, что все это время сидел, подперев ладонью подбородок (будто от скуки), протянул ко мне свободную руку; сверкнули на свету длинные выкрашенные черным ногти.       — Прежде чем жаловаться, мой дорогой Саске, вспомни о присяге, что ты принес, став капитаном, — он медленно облизал губы, и при виде его длинного языка меня в который раз передернуло от отвращения. — Ты ведь не забыл, что должен служить примером для подражания?       «Сначала я отрежу ему язык. Да, так и сделаю. Отрежу, подвешу перед его глазами, а потом буду смотреть, как он захлебывается собственной кровью — ». Но вслух я ответил:       — Нет, не забыл, — и склонил голову в знак покорности и извинения за проявленную грубость.       Отправляясь в путь, я ощущал горечь. Мучаясь на протяжении сорока восьми часов от всепоглощающей скуки и лишь изредка позволяя себе уделить время чтению отрывков из Великой Книги, я был в гневе. Покидая автобус по прибытии на станцию, я был охвачен тревогой, и не что иное, как отвращение захватило меня целиком при виде полицейских, с которыми мне предстояло ехать обратно, не говоря уже о жалкой кучке обреченных узников.       Я без отлагательства приступил к выполнению своих обязанностей: представился служащим полиции Абуми Заку и Момочи Забузе и после с их помощью за несъедобным обедом ознакомился со списком заключенных. О репутации Забузы я был наслышан, но встречаться с ним лично мне прежде не случалось. Он был жесток и беспощаден с теми, кто согрешил против Всевышнего, и, движимый чувством собственной праведности, свысока глядел на грешников, не считая их достойными своего внимания. Я бы отнесся к столь ярому стремлению очистить мир от грязи с одобрением, но было в его характере нечто такое, что меня сильно настораживало. Заку же всюду таскался за Забузой, только что в рот ему не заглядывал. Подлиза и подхалим.       Я сидел в душном кабинете с обшарпанными стенами и расставлял подписи напротив имен в списке. С улицы едва доносились голоса контролеров и полицейских, занятых распределением заключенных по автобусам. Сеть отделений полицейской стражи раскинулась по всей стране, а Бьяку-Синкё считался нашей штаб-квартирой. Изначально дорога в полицию была открыта только членам клана Учиха, но времена изменились, и теперь каждый сумевший доказать, что он достоин носить черный цвет, мог поступить на службу. Это было нелегко. Прежде чем их окончательно принимали в ряды полиции, кандидаты на протяжении года подвергались тщательной проверке на психическую, физическую и эмоциональную выносливость, а потому счастливчикам можно было простить некоторое самодовольство и заносчивость. Профессия полицейского — едва ли не самая почетная, хвастаться ей не было зазорно. Рокушо Аои — 34 — кражи со взломом, мужеложство, азартные игры Шигуре — 22 — азартные игры, магазинные кражи Оборо — 17— угон автомобиля, употребление спиртного, задолженность Муби — 18 — угон автомобиля, употребление спиртного, задолженность       Оборо и Муби, очевидно, работали вместе. Типичная ситуация. Просто поразительно, насколько пустячными оказались некоторые грехи: мелкое воровство, азартные игры, употребление спиртного. Все эти пагубные пристрастия канут в лету за стенами Бьяку-Синкё. Впрочем, по мере того, как я продвигался к концу списка, преступления становились все тяжелее. Кагари — 42 — изнасилования, мужеложство, употребление спиртного, контрабанда наркотиков Хидан — 25 — контрабанда наркотиков, работорговля, изнасилования, серия убийств.       Господи. Неужели эти люди утратили всякий стыд? Впрочем, было в списке еще одно имя, и его обладатель не слишком походил на закоренелого преступника: Узумаки Наруто — 19 — убийство при отягчающих обстоятельствах       Именно так — единичное убийство. Ну надо же. Не будь его грех так тяжел, я бы его даже пожалел, но тому, кто забрал чужую жизнь, не обладая священным правом вершить правосудие на очищающей церемонии Гудан, нет прощения. Этот Узумаки Наруто должен умереть.       Что до обратного пути, то скажу одно: та поездка была худшей из всех, в которых я бывал. Обычно мне везло: я проводил в дороге не больше дня, и мне несложно было в течение этого времени молча потерпеть присутствие рядом грешников. Порой они, конечно, пытались со мной заговорить, но тогда я либо сверлил их взглядом, пока не угомонятся, либо притворялся глухонемым. Для конкретно этой поездки я выбрал последнее, однако то, чему я стал свидетелем, заставило меня задуматься о необходимости вмешательства. В частности, я подумывал о том, чтобы наказать Забузу за превышение полномочий. Я понимал, что своими действиями он преследовал цель добиться от грешников послушания, но для того существовали и иные методы. Избиение было совершенно излишним и привело меня в бешенство. Не настолько, чтобы я забыл о необходимости держаться в тени, но я пообещал себе непременно разобраться с этим позже.       Кроме того, было еще кое-что, что меня беспокоило — точнее раздражало. Молодой светловолосый заключенный с синими глазами и шрамами на щеках. Я взял за правило запоминать имена и лица грешников отдельно, чтобы не создавалось обманчивое впечатление, будто мне есть хоть какое-то дело до этих отбросов. В нашей работе нет ничего хуже участия. Соблюдение дистанции — вот залог исполнения служебных обязанностей на должном уровне, и любые личные разговоры, будь то даже пара слов, брошенных второпях, могут свести на нет все усилия по достижению образцового результата. О том, что любой достигнутый мной результат был именно образцовым, и говорить не стоит.       Во-первых, синие глаза были редкостью в этих краях. Лишь однажды я, сидя над учебниками по истории, наткнулся на упоминание о клане, члены которого обладали этой чертой. Делало ли это их особенными? Вряд ли, но из толпы они, определенно, выделялись. Впервые в жизни я видел перед собой обладателя синих глаз, пусть и не совсем вблизи, и их чистый цвет навевал воспоминания о летнем лазурном небе над горными вершинами Бьяку.       «Невероятное зрелище»       …небо, я о небе, а не о его глазах. Не поймите меня неправильно.       Во-вторых, мне не нравилось, как он пялился на меня при каждой возможности. В памяти тут же просыпались воспоминания о многочисленных гостях, которым Орочимару рассылал приглашения на свои закрытые приемы; гостях, желавших, чтобы на обратном пути я сопровождал в качестве компаньона и постельной грелки. Мне повезло: Орочимару приберегал меня для себя, и каждый раз эти больные скоты оставались ни с чем. Однако в отличие от их наполненных похотью взглядов, взгляд этих синих глаз был… осмелюсь сказать… теплым и располагающим. Отвратительно. Вдобавок к уже совершенному им греху, он не чурался взять на душу еще один, да потяжелее. Мужеложство. Я ненавидел Орочимару по многим причинам, и это была одна из них. Просто заслушаешься, как рьяно он читал проповеди об искоренении того греха, которому сам же с великой охотой предавался с попустительства священнослужителей! Его постельные предпочтения были лишь воплощением ниспосланных свыше видений, как он утверждал, и чтобы укрепиться в своей вере, он умиротворял плоть; не ища утешения и ласки слабого пола (женщин), но черпая силу в единении с мужчинами.       «В этом есть своя особая красота, — уверял меня Орочимару. — Отдаваясь тому, кто по-настоящему тебя понимает, ты достигаешь нирваны; начинаешь видеть суть вещей. Через интимные касания плоти о плоть происходит слияние душ, диалог сознаний». Правда, еще он утверждал, что в совокуплении грешников святости не было — только эгоизм и похоть, ведь они не совершали очищения до и после акта соития.       «Получается, что однополый секс — не грех, если каждый раз совершать обряд очищения?»— спросил я, вложив в голос весь свой сарказм и скептицизм.       И угадайте, каким был его ответ? Да.       «Чушь собачья».       Он просто искал себе оправдания, и прекрасно это понимал.       Я с благодарностью вспомнил время ученичества в храме. Взором и сердцем я достиг просветления, и мог достичь нирваны, не прибегая к совершению омерзительных актов сексуального взаимодействия — будь то с женщиной или с мужчиной.       — Саске-сама?       Тихий голос вырвал меня из оцепенения, и заставил распахнуть глаза. Я совсем забыл о времени. У онсэна сидел на коленях обеспокоенный Хаку.       Я чуть улыбнулся и ободряюще кивнул.       — Вы долго не выходили, я уже начал волноваться.       — Все в порядке. Похоже, я устал сильнее, чем думал.       — За вами присылал Орочимару-сама, — тихо сказал он. — Передать ему, что вы еще моетесь?       Просто замечательно. Пора идти отчитываться. Я тяжело вздохнул и, поднявшись на ноги, направился к выходу из своего укрытия.       — Нет, я встречусь с ним сейчас. Что толку откладывать неизбежное.       — Да, господин.       Нисколько не стесняясь своей наготы, я взял протянутое мне полотенце. Вот уже больше года как Хаку поступил ко мне в услужение, так что у него было время привыкнуть. Я направился в свои личные покои, Хаку за мной; комната была просторной, но почти пустой за исключением аккуратно сложенного футона и письменного стола со старой семейной фотографией в рамке.       Я вытерся и присел перед зеркалом, чтобы мой слуга мог привести меня в порядок для разговора с Орочимару, после которого нам предстояло присутствовать на церемонии очищения в яме. Чуть хмурясь, я смотрел на свое отражение, пока Хаку, действуя с поразительным мастерством и знанием дела, втирал в мою кожу душистые масла.       «Моя семья».       У меня больше не было семьи.       Мне еще не исполнилось и пяти, когда во время никем не предвиденного нападения на Бьяку-Синкё моих родителей жестоко убили у меня на глазах. Как выжил я? Все благодаря моей маме, что успела спрятать меня в подвале и захлопнуть люк за секунду до того, как язычники ворвались внутрь и безжалостно расправились с ней.       Я до сих пор не могу забыть, как ее кровь сочилась сквозь щели в деревянном полу и падала горячими каплями мне на лоб и щеки, но я не плакал, потому что знал: один звук — и меня непременно найдут, а я был слишком труслив, чтобы дать отпор. Я знал, что где-то там, снаружи, мой брат. Он ушел сражаться и больше не вернулся, а потому я посчитал, что его убили, а тело сожгли, как сожгли тела всех, кто посмел оказать сопротивление.       Бойня длилась два долгих дня, и все это время я провел в подвале, забившись в угол, словно испуганный мышонок, обливаясь слезами и умоляя смерть забрать меня. В краткие мгновения забытья меня не оставляли кошмары: в них пули градом прошивали тело моего отца; он дергался, словно одержимый, а потом падал замертво. Смерть мамы мне посчастливилось не увидеть, но даже по прошествии многих лет я не смог забыть глухой стук, с которым ее голова упала на пол, и каждый раз, вспоминая тот миг, заходился безмолвным криком. Об участи брата мне думать и вовсе не хотелось; не хотелось мешать память о нем с гнилостной вонью сожженных тел.       Произошедшее не поддавалось никакой логике. Чем мои родители заслужили подобную участь? Бьяку-Синкё всегда было мирным поселением: местом для молитв, тренировок в додзё и проведения празднеств. Все любили нас и уважали, так почему же? Почему?! Я до сих пор не переставал задавать себе этот вопрос.       Спустя почти три дня после того, как все закончилось, меня, измученного голодом и страдавшего от сильного обезвоживания (даже когда настала тишина, я так и не нашел в себе сил выйти наружу), нашли уцелевшие члены моего клана. Я был так слаб, что даже не мог связно мыслить; все, что я помню — это бледное вытянутое лицо Орочимару и его грустную улыбку.       — Бедное дитя, — в его глазах сверкали слезы. — Мое сердце разрывается при мысли о пережитых тобой ужасах.       Он погладил меня по щеке и коснулся лба в холодном поцелуе.       — Не волнуйся, мой дорогой Саске, я продолжу дело твоего отца, восстановлю Бьяку-Синкё и сделаю его местом очищения от грехов для тех, кто так чудовищно несправедливо обошелся с твоей семьей. Мы накажем каждого, кто посмеет восстать против воли Великого. Таков будет наш долг, как стражей порядка этой страны… твой долг. Ты принимаешь его?       Должно быть, я согласился потому, что его слова нашли во мне неожиданно сильный отклик. Он был прав, чертовски прав. Грешники. Это всё они виноваты. Из-за них, ублюдков, вся моя жизнь оказалась разрушена. Прежде мирное и гостеприимное поселение было уничтожено кучкой неблагодарных грязных отбросов.       Они заслуживали смерти. Все до единого.       — Ваши руки, Саске-сама.       Я поднялся и бездумно развел руки в стороны, позволяя Хаку одеть меня в черную катагину и разгладить рукава.       Позже мне стало известно, что это Орочимару прислал отряд для подавления восстания; затем, поскольку Итачи погиб, а я был слишком юн, он с разрешения нескольких даймё возглавил Бьяку-Синкё. Оказалось, что волна нападений прокатилась по всей стране, унеся с собой жизни почти всех членов моего клана. Организаторы заговора, судя по всему, ставили целью полностью сокрушить Учиха, и преуспели в этом … почти. Те из нас, кто не погиб, знали, кому мы обязаны своими жизнями, и каждый раз, когда мы хоть в чем-то смели пойти против него, он не гнушался напоминать об этом долге.       И, видит небо, я люто ненавидел его за это.       Закончив с моей униформой, Хаку опустился на колени и на вытянутых руках протянул мне мечи. Я всегда предпочитал их пистолету: огнестрельное оружие казалось мне слишком неудобным, слишком…шумным. Заправив ножны за складки оби, я сразу почувствовал, что обрел контроль над собой, но даже перед самым выходом, пока я обувал свои гэта, меня продолжала съедать одна мысль:       «Бьяку-Синкё по праву принадлежит мне».       И между тем я был абсолютно бессилен что-либо изменить. Власть Орочимару распространялась далеко за пределы поселения. Его поддерживали лорды-феодалы, да и сам император, я уверен, тоже. Допусти я даже в мыслях возможность переворота, он без колебаний уничтожит нас всех. Нравилось мне это или нет, теперь я считался носителем титула главы когда-то гордого клана Учиха, а потому за каждым моим движением наблюдали с особой тщательностью и осторожностью.       Я был вынужден играть по правилам и выжидать.       — С возвращением, — произнес он, когда я ступил в его покои и опустился на колени. Увидев, что он, хоть и дал разрешение войти, был еще не одет, я мысленно скривился. Последнее, что я хотел увидеть, это обнаженный Орочимару. Как будто мало мне было прочих жутких кошмаров.       — Все грешники доставлены в Бьяку-Синкё, — проговорил я ровным тоном, стараясь не отрывать взгляда от низкого письменного стола, с документами, которые он, должно быть, недавно просматривал.       — И как прошла поездка?       — Момочи Забуза должен быть наказан.       — О-оо? — протянул он, и по искоркам веселья, мелькнувшим в его голосе, я понял, что ему уже известно о произошедшем. Я поднял на него взгляд, чтобы убедиться в своей правоте, и, увидел, что мои предположения были верны. Орочимару прямо распирало от злорадства.       Я стиснул зубы и продолжил:       — Вышеупомянутый полицейский превысил служебные полномочия, и я считаю обязательным напомнить ему о необходимости воздержания от несвоевременного применения силы в обращении с грешниками.       — Я тебя понял.       Он разгладил складки на длинных черных шитых золотом одеяниях из тяжелой ткани, бесшумно — звук шагов был не почти слышен на татами — прошел к вычурному табурету, что стоял напротив зеркала и, усевшись, уставился на свое отражение. Кимимаро принялся аккуратными движениями расчесывать его волосы. Делал он это с таким благоговейным выражением на лице, что меня чуть не стошнило. Готов поспорить, что если Орочимару велит ему повеситься голым на дубе перед храмом, он тут же без вопросов бросится исполнить приказ. Типичный образчик слепой преданности.       — Хочешь сам привести наказание в исполнение, Саске? На тебя посмотреть, так ты полон энтузиазма.       Я не хотел, но мне нужно было на ком-то сорвать злость.       — Если ты пожелаешь.       Мой ответ заставил его исторгнуть громкий смех.       — Если я пожелаю, — повторил он, с интересом оглядев меня. — Ты прямо как открытая книга, мой милый. А теперь ответь-ка… был ли среди грешников кто-то, кто привлек твое внимание?       «Тот с синими глазами».       Я моргнул, прогоняя внезапно возникшее в памяти лицо, обрамленное светлыми волосами, и покачал головой.       — Нет, никого.       Губы Орочимару дрогнули в усмешке.       — Вот как? Значит, все они заслуживают очищения?       — Некоторые заслуживают Гудан, — осторожно проговорил я, пытаясь вспомнить лица потенциальных кандидатов на участие в празднике искоренения грехов.       Вам, наверное, интересно, что такое Гудан? Считайте его ступенью на пути к очищению. Это религиозный фестиваль, на котором те из грешников, чьим деяниям не может быть прощения и исскупления, должны представить зрителям несколько смертельных номеров, прежде чем получить освобождение от оков мирской жизни…посредством публичной казни.       Способ исполнения зависел от того, кто из даймё был приглашен в качестве гостя. Это могло быть что угодно, начиная от обезглавливания и заканчивая расстрелом — все на потеху публике (которая, к слову, в основном состояла из местных). Свой первый Гудан я провел в возрасте двенадцати лет. Тогда же я впервые в жизни обезглавил человека, и, несмотря на то, что я до смерти боялся промахнуться (видит небо, я перерезал немало арбузов в многочасовых тренировках), все прошло довольно гладко. Признаюсь, при виде пульсирующего кровью обрубка шеи (на срезе были отчетливо видны вены и артерии), что остался на месте укатившейся яму головы, я чуть не лишился чувств, но вот толпа взревела и принялась скандировать мое имя; радостное возбуждение и чувство удовлетворения пересилили минутную слабость.       Хоть я и не всегда принимал участие в церемонии, я стал в некоторой степени наслаждаться своей ролью палача; а в те моменты, когда сомнения закрадывались в душу, и сердце болезненно сжималось — я вспоминал родителей и брата…       И тогда больше ничего не имело значения.       — Хорошая ночь для проведения обряда очищения, верно, Саске? — вопрос вырвал меня из размышлений.       Я отстраненно кивнул и чудом сдержал порыв отпрянуть, когда Орочимару приблизился и аккуратно обхватил мой подбородок. Я стерпел то, как он очертил жестким ногтем контур моей щеки и затем нежно коснулся губ. Послышался его тяжелый полный вожделения вздох, и какая-то часть меня радостно упивалась его болезненным томлением. Он хотел обладать мной, но не знал, как заполучить. Кимимаро же оставалось лишь недовольно кривиться при виде предательства своего господина и любовника. Хреново, должно быть, осознавать ситуацию и быть бессильным что-либо изменить.       — Пойдем, дорогой мой? — приглашающе произнес Орочимару, в последний раз ласково коснувшись моих губ, и потянулся за посохом. — Грешники ждут.       Мы следовали за его скользящим силуэтом; говоря «скользящим» я имею в виду походку. Одежда полностью скрывала ноги Орочимару, и из-за этого казалось, что он в прямом смысле слова парит, а не идет. Коридоры сменились холодными сводами пещер, что тянулись в самые земные недра (яма получила свое название не просто так), по пути нам встречались многочисленные охранники, каждый из которых кланялся при виде своего господина.       У дверей ждали старшие офицеры Сакон и Укон — близнецы, они с самого детства находились на службе у Орочимару. Склонившись в приветствии, они отворили перед нами двери на площадку, откуда с высоты птичьего полета открывался вид на обитель греха у нас под ногами.       За много лет я побывал в этой пещере бесчисленное количество раз, и ничего не менялось. Хоть яму и построил Орочимару — заявив, что именно отсюда заблудшие души будут начинать свой путь к покаянию — большую часть работы проделала Природа. Массивные сталагмиты тяжело тянулись навстречу грозно свисавшим со сводов пещеры сталактитам (а при потушенных фонарях от них исходил мягкий призрачный свет). С годами камни на месте проведения обрядов очищения приобрели сырой илистый запах. Сквозь толщу скалы, невидимые глазу, тянулись трубы; из-за особенностей конструкции поток воды вырывался из них со скоростью более тридцати миль в час — достаточно, чтобы с кого угодно сбить спесь. Грешники, которым повезло выжить после такого, удостаивались искупления. Впрочем, само собой, часть их умирала прямо в яме, не обходилось и без серьезных ранений. Так или иначе…то было необходимое зло. Вынужденные меры.       Там, внизу, они потерянно топтались на месте; ошалевшие, сбитые с толку, не знающие, что их ждет. Мне было их почти жаль. И все же кое-чего…точнее, кое-кого не хватало. Вероятно, я заметил это потому, что больше никто из пассажиров автобуса не имел светлых волос, или же, может, причиной тому были его синие глаза — даже с такого расстояния они выделялись бы слишком сильно.       «Куда он делся?».       — Тут одного не хватает, — прошептал я, когда Орочимару уже готовился подать охраннику сигнал.       Он удивленно поднял бровь и окинул взглядом яму.       — В самом деле? Скорее всего, он просто не дошел.       Досадно, если это так. Я знал, что путь к яме был невероятно долог и труден, особенно после двух дней, проведенных без пищи и воды, но тот грешник не выглядел таким уж ослабевшим по прибытии. В душе я надеялся, что он доживет до церемонии Гудан. С каждой минутой возможность иметь удовольствие лично отсечь ему голову казалась мне все более привлекательной.       — А, вот и он, кажется, — мы проследили за направлением пальца Сакона, и заметили опоздавших. Одним из них был уже получивший очищение член нашей общины, чье имя я ни разу не позаботился узнать, а вторым — тот грешник с синими глазами, имени которого я знать не хотел вовсе.       Он хромал; возможно, в том и заключалась причина его задержки — не то чтобы это имело значение — едва он ступил в яму к остальным, Орочимару отдал приказ, под нашими ногами разверзся ад.       Их полные ужаса и боли крики эхом отскакивали от священных каменных стен и, звеня, переплетались с шумом воды. Просто представьте, как в закрытый каменный мешок врывается водопад. Ярость стихии завораживала. Я бесстрастно наблюдал, как они, одержимые эгоистичным стремлением выжить, топили своих товарищей, и хоть мне хотелось держать в поле зрения каждого из них, я обнаружил в себе непреодолимое желание найти взглядом того синеглазого грешника. Судя по всему, первый наплыв воды застал его врасплох, но он быстро учился, и к шестому разу у него уже довольно неплохо получалось контролировать дыхание. Увы, как ни печально, рано или поздно даже сильнейшие ломались, и когда все закончилось, он выглядел до того жалко, что я был разочарован.       Неужели я и в самом деле в какой-то степени переживал за него? Возможно. Мне хотелось, чтобы он пожил еще немного. Теперь я был твердо уверен в своем желании быть его палачом. Нужно обсудить это с Орочимару. Я жаждал принять участие в следующей церемонии Гудан, и жажда эта только усилилась от того, что тот грешник сделал дальше.       «Потрясающе».       Обычно к тому времени, как Орочимару заводил свою речь об очищении, у них не оставалось сил пошевелить и пальцем, но этот человек…он был другим. Пока все остальные лежали, разбитые и побежденные, он с решительным упорством пытался опереться хотя бы на одно колено. Я улыбался, но улыбка эта была вызвана ничем иным, как эмоциями, отражавшимися на его лице…в его синих глазах — теперь потемневших.       Злость.       Чистая, ослепительная ярость. Я почти ощущал ее сладкий вкус. Она расходилась от него опаляющими огненными волнами; разжигала во мне пламенное радостное возбуждение, что я считал давно угасшим.       Да. Пусть прочувствует. Пусть знает, что ждет его в Бьяку-Синкё. Если он надеялся, что, согрешив, сможет улизнуть за пределы этих стен, то напрасно — я приложу все усилия для того, чтобы душа его, прежде чем отправиться в путешествие к следующей жизни, вновь обрела свою изначальную чистоту.       «Не тревожься, грешник с синими глазами. Даю тебе слово: твоя смерть будет быстрой».