«Lena Fayre — Ophelia».
6.1 История началась на том, что у Черри не может быть прекрасной любви, какую описывают в книжках. Она призналась и в осознании этого факта, и в чувствах сразу же; он отверг — легко, словно отмахнувшись от моли, — сказал, что любит её как сестру. Почти по-отечески. Искренне. Крепко. Неизменно-неизменяемо. На этом история закончилась. В тот же день Амелия собрала свои сбережения до последней копейки, не оставив Кайну ничего не из-за жадности или обиды, а из-за того, что ему не нужны подачки, тем более — от неё, потому что она — бесполезный хлам, и уехала. Сначала — в гостиницу, потом — из города. Вот и всё. Вот так легко. Вот так легко прыгать в пропасть с открытыми глазами. Вот так легко терять. Вот так легко жить. Амелия хорошо умела сбегать и умирать. И случайно (или наиболее вероятно, с этой-то чёртовой судьбой) из уличной певички Амелии Николс взросла злая и обрубленная Черри, выступающая в чёрных платьях и масках. Как на похоронах. Каждый день. Каждый день хороня себя. Потому что больше никого у неё нет.*
Кайн вошёл в дом и сразу понял: что-то не так. Звенящая пустота и тишина разлилась по комнатам, в которых раньше играл джаз; Феликс, их упитанный кот, не скользил по полу вслед за хозяйкой, пританцовывающей под музыку… «Как в склепе», — вдруг подумал Кайн и, удивляясь и тревожась одновременно, закрыл за собой дверь. Потому что Амелия теперь решила не заморачиваться с таким. Потому что двери за ней, если надо, закроет кто-нибудь — или сквозняк. Какие двери остаются открытыми, когда ты не закрываешь их за собой? Ведущие в пустоту. В дом Кукловода никакие двери не ведут. В дом Кукловода засасывает ад. Захлопывать нечего. Сквозняков нет. Кайн пережил. Черри осталась зародышем. Зародышем чего-то большего, чем огненная злоба и низкие потребности, желание ломать сильное, бить стекляшки и жрать свой эгоизм. Каждый из живущих — живых — становится ей шажками до — чего-то. До конца ли — до начала ли? Она близка к тому, чтобы понять. 6.2 Джейн — это остаточное солнце. Родник света посреди жухлости и холодных покрывал. Ржавчина. Хороший фон для бейсбольной биты и ударов — ею же. Джейн Перу как груша для битья, которую нельзя трогать, потому что тогда много других груш сделают тебя единственной грушей и устроят потасовку. Поэтому Черри ходит вокруг неё, воротит нос, не прикасается, старается не пересекаться. Черри безоговорочно-точно притягивает агрессию, да и сама — сплошная ломаная линия штыков и дерзости; нарваться на запретный плод по имени Джейн с такой удачливостью и судьбой — легко, так что лучше не трепать нервы фортуне. Причина-Кайн, влюбившийся в ржавчину, уже не заботит, как раньше, и поэтому Черри относится к Дженни немного терпимее: на пару делений, когда не шарахаешься в сторону, встретившись в коридоре. За Джима и объятия с ним до сих пор не простила. При воспоминании трясёт как в первый раз, но она держится молодцом, выскребая из других людей силу, отыгрываясь на них, выплёскивая обиду и боль. А на Джейн так нельзя. Поначалу это бесит сильнее, чем что-либо ещё, а потом рыжая просто исчезает. Черри не обращает на неё должного внимания, будто девушки не существует. Иногда, когда её упоминают посреди разговора, Перо моргает и не может вспомнить — кто это, что это. А потом в голове всплывают мысли: только ты являешься «чем-то», а эта ржавчина — самый настоящий, неподдельный, незаменимый человек. Мысленная цепочка в конце доходит до «бесит», а потом, как линия льда посреди огненной бури — «Джейн». Остаточное солнце. — Она мне не нужна, — бурчит Черри. — Вообще не нужна. Совсем. Господи, почему она тут? Почему мир не может крутиться вокруг меня, если крутится вокруг неё? Ком чувств — Перо; и светило — Дженни. — Ну да, — вздыхает она. — Ржавчина ведь солнце. Как я могла забыть. Дженни — часть мира, Черри — сама себе мир. Дженни можно забыть, а Черри может влететь и разбиться о чью-то землю, оставив в ней кратер в три города. Она делает бросок кружкой в дерево — и попадает прямо в дупло. Джейн будет недовольна. Впрочем, кто такая Джейн? — Не будем вспоминать. Первый шаг до безумия забывается, как и само безумие. 6.4 Джек заглядывает к ней в комнату. — Как оно? — спрашивает он, оставаясь у порога. — Почти собрала, — монотонно бросает Черри, не отвлекаясь от сбора паззла. Когда она спустя несколько секунд поднимает голову — Джека нет. Он не стоит за стеной, как это любит делать Билл. Джек неуловимый и стихийный. В этом он схож с Черри. Джек ловко читает её и угадывает любое чувство, мимолётом пронёсшееся во взгляде. Поэтому она избегает его. Поэтому делает вид, что собирает паззл, хотя давно его сложила и нашла подсказку к тайнику. Он — ледяной ураган пыли и шершавых тонких веток. Джек не делает ничего, чтобы его любили, но его любят. Какой дурак будет любить убивающую стихию? Почему никто не любит родное чувство — боль? — Что ж, зато они любят Перо… — шепчет Черри. — Ещё бы я была ею полностью. Да только кровь не заменишь на воздух. Но они пытаются. Убить меня. Свобода не умирает. Свобода никогда не будет во мне живой до конца, пока я не исчезну. Но нести паззл Джеку всё-таки приходится. Когда она стоит рядом с ним, то её душу хлещут ветки, кружащиеся в буре вместе с песком, пылью и раздробленными камнями. Душа испещряется ссадинами, как от стального хлыста, и из них льётся кровь. Черри думает, что останется — и станет одним из камней, только черней, тяжелей и холодней, выточится острей. Она будет влетать в виски врагов Джека и убивать их одним попаданием. Ей никак нельзя оставаться рядом с ним, потому что стать грубее и черствее — значит стать тем, что легко выкинуть, и если Черри останется, чёрт, да даже если продержится до конца, то Джек вытолкнет её из бури, в которой кружится, как сумасшедший маятник, и она больше не найдёт к нему дороги. Почему-то мысль сражаться за Файвурда-младшего совсем не пугает, но будоражит сердце, заставляя его биться быстрее. Джек, взяв в руки паззл, исподлобья смотрит на Черри и криво улыбается. Щёки у неё начинает чесать и колоть, а потом жечь, а потом она понимает, что что-то совсем не так, но она уже краснеет до ушей. Снова чувствуя то, что нельзя, Черри бежит из подвала обезумевшим зверем. 6.5 Билл — это порох. Не бочка с порохом, а просто порох. Такой же серый, иссохший, проскальзывающий меж пальцев. Он остаётся пылью на её ладонях и жжётся, как спирт, вылитый на рану. Билл — это порох, но Черри сама по себе огонёк — слабенький, полузатухший, резко колеблющийся из стороны в сторону. Кажется, подуй — и он исчезнет. Поцелуй — и он умрёт. Подуй на Черри — и она взорвётся. Взорвётся без всякого пороха, взорвётся, даже если затухнет окончательно, так что Билл ей, и как поддержка, и как единственное, что может остаться после взрыва, не нужен. Поэтому он сам решает остаться с ней. Приходит в библиотеку с двумя кружками горячего чая. Ставит одну на столик, у которого сидит Черри прямо на полу, вцепившись в книгу, и бездумно листает страницы. Глухой стук пробуждает её от оцепенения, и она напрягается, взвинчивается, слышит, как струны в ней дёргаются, словно под когтями кошки, и выпрямляется. Готовится к прыжку — рысью к двери или плетью по лицу Билла. Можно и по порядку. Но что-то внутри Черри шипит ей: он не достоин этого. Не такого. Старик хороший, дряблый и слабый; по сравнению с ней, он клубок отсыревшего хлама, который, как и она, когда-то был спутанным клубком энергии и чувств. «Вот это меня ждёт?» — ненормально хихикает Черри. Вот это? Что ж, если дряблая кожа и долгие годы безумной жизни за плечами заставят людей прощать её, то она не против. Билла простить Черри против, но это с ней не обсуждается: Перо кричит и рвётся к старому псу. Старым псам не нужны новые уроки. Старые псы и есть уроки. Черри вдруг понимает, чего Перу в ней так хочется быть рядом с Биллом: глядишь, доживёт и переживёт их всех, если научится чему-нибудь у него. Он щурится на свет. «Зачем ты смотришь в потолок, дурачьё?» — думает Черри, пока Перо молча тянется к кружке. — Смотреть на лампочку, — говорит он, — точно так же, — хрипит он, — как на тебя, — хмыкает он. Пустые слова — хрип — смех. Вот так по порядку: встреча с Черри, точка отсчёта — яма в пулях и камнях, брань и колючие слова, долетающие сверху сухими вздохами и кашлем — протянутая рука Черри, если взял — наклон рассудка, если пан — жив подальше от неё, а значит — жив как никогда раньше. Черри. Черри. Черри. Билл. Пороха на огня не хватит, но огня на порох — с лихвой. Она вздыхает, касаясь губами кружки, скрипит ногтями по ручке и — поворачивается к нему. С застывшей на лице улыбкой. — Ну так, пропал или пан? — спрашивает любопытное Перо с холодной серьёзностью. Черри всё ещё улыбается. Билл становится ей шагом до выстраивания цепочки взрывов, которые ведут к абсолютному пониманию её сущности. Из-за Билла Перо, засевшая в Черри, словно отломавшаяся от шприца игла, выходит из-под контроля. 6.6 Тэн — крошка. Не малышка, не ребёночек, не недоразвитый ум, а хлебная крошка. Или ещё какая-нибудь. «Кокосовая стружка — вот!» — обречённо вздыхает Черри, подводя итог. Она не любит кокос. Ассоциации с именем японки кружатся вокруг мелкого и смахиваемого, и тут становится ясно, что это ассоциации не столько имени, сколько отношения к человеку. Притронувшись к обкусанным губам, Черри ведёт по ним пальцем, а затем мажет бальзамом-помадой. У неё бледный, розовый оттенок, но темнее, чем естественный цвет губ Черри. Она ещё отказывалась, когда Тэн упорно совала эту штуку ей в кармашек рубашки. Взгляд у японки был взволнованный, губы она кусала так же, как Перо, и цвет их был такой же, как цвет помады, и Черри думает вслух: — Мы тут непрямой поцелуй устроили. Черри всегда кажется, что она замена. Черри понимает. Перу — плевать. Тэн говорит точней и правильней, двигается тише, плавней и знает, как добиваться своего без боли и сомнений. Она могла бы делать всё, что делает Черри, но во сто крат лучше. К чёрту бальзам. К чёрту поцелуи. К чёрту Тэн! Она тянется за ножом — хранит один на все случаи жизни. Он оказывается на секунду в руке Пера и чуть не выскальзывает, будто призрачная личина боится притронуться к оружию, хотя сама по себе оружие, но Черри упрямо водит им по губам, вырезает линии, гладит, едва касается, вжимает, слизывает кровь с него и стирает пальцами с подбородка. Вычистить. Любое прикосновение. Изничтожить. Любого. В замену которого Черри играет. — А знаешь, Тэн, — шумно вдыхает она, спускаясь ножом по подбородку к шее. — Ты не такая уж и плохая. Она отнимает сталь от кожи и режет ей бальзам. — Но я очень-очень. Очень. Плохая. Тэн становится ей большим, неаккуратным шагом не до пропасти, но прямо в пропасть. Тэн становится ей лестницей до принятия истинной себя. 6.3 «Джим, — думает Черри, раскручивая пустоту в голове до пожара, — Джим — это спасение». Да. Джим — это натянутая над бездной верёвка. Спасение. Или легчайший путь в пропасть, из которой не выбраться. Джим что-то щебечет: Кукловод, Джон, Джон Фолл, бывшие жители этого дома, дети, смерть, Кукловод. Для Черри его лепет сливается в бессмыслицу. Господи, да ей плевать, как его зовут, плевать ещё с рыданий Дженни. Она редко вспоминала лицо — лицо человека, который привёл её в ад, хоть Черри и так была неподалёку от него. Он помог ей сделать шаг — резкий и дёрганый, зато поддержал. Но его лицо — да, это она помнит хорошо: полный восхищения взгляд, лёгкая полуулыбка на тонких губах, смазанные, усталые черты лица, навевающие слабую тревогу. Черри плевать, как его зовут: имена ничего не значат. Но док упёрто следует в гостиную, ведёт её за собой и болтает — болтает без устали о том, о ком она не хочет ничего слышать. Злость, бурлящая в ней, смешивается с обидой. — Ну вот что ты, док, что же ты? — в грудной клетке колет, глаза жжёт, и Черри всхлипывает. — Я же ближе, чем кто-либо ещё, я же серьёзнее, страшнее. Я опаснее. Опаснее, слышишь? Потому что я — рядом. Я ближе, чем кто-либо ещё, Джим, — она, рвано вдохнув, дёргается вперёд, сжимает кулаки, и Джим шагает назад, в удивлении распахивая глаза. Словно видит в первый раз. И будто слышит в последний. — Ты никогда не пытался разобраться во мне, но, поверь, разбирать меня по косточкам гораздо интереснее. «И опаснее», — молчит Джим. — Неужели ты не понимаешь? — он резко взмахивает рукой, в голосе звучит непривычное раздражение. — Кукловод такой же человек, как и мы, у него есть слабости и причины, по которым он дошёл до этого, и возможно, что всё решаемо более лёгким путём. Не таким, на котором он сейчас… Черри не обходит стол — ступает на него, перешагивает, и точно так же она сделала бы с любым человеком; вжимается в грудь Джима, подрагивая всем телом, и — легко целует. Нежно. Нежно? Да. Черри закрывает глаза. Нежно. Джим запоздало вздрагивает. Сухие, изрезанные, кровящие губы кажутся ему приятнее, чем должны. Глаза его закрыты, ресницы подрагивают, рот приоткрыт, и Джим не дышит даже упорнее, чем она, и вдыхает только тогда, когда Черри отклоняется, — вдыхает тихо, мелко, боясь всё испортить, медленно открывает глаза, смотрит куда-то сквозь и фокусируется на её бледных веснушках. Черри не отступает. Испортить всё — что? — Ничего, Джим, не испортишь. Я всё проиграла. Она медленно отклоняется, но не убирает руки. В доме оглушающе тихо. Если Джим — спасение, то. Господи, какое же он восхитительное спасение. 6.7 Джек не бросил попыток выбраться из тюрьмы, в тот мир, где есть Эжени. Джек не сдаётся. Черри тоже не хотела сдаваться. Ей казалось, что весь мир искрился тёпло-золотым, окутывал её горячим потоком воздуха, словно из печки, вплавлял под кожу радость и воодушевление. Она подлетала вверх, всё кружилось, светилось — светилось от лучей, выскальзывающих из её отсыревшей души. Вдохновлённость окрыляла. Черри так давно не чувствовала подобного, что растерялась. Она прислонилась спиной к стене и прислушалась к сердцу: оно неимоверно быстро и глухо билось. Как хорошо. Господи. Как же хорошо. И у них всё будет хорошо. У всех. Они выберутся из дома. Черри будет улыбаться Джону, всматриваясь в его морщинки возле глаз; держать Джима за руку, щупая кожу пальцами, сомневаясь, но убеждаясь, что он здесь, рядом, принадлежит ей и не уйдёт, не умрёт, не исчезнет; разговаривать с Джеком о всякой ерунде, искать встреч с Эжени, толкаться и громко говорить на улице; есть ужасно сладкие пироги Дженни и улыбаться ей, словно лучшей подруге, сиять, но не пытаться затмить и не завидовать; посещать чайные церемонии Тэн, слушая старые истории и притчи, петь ей тихие песни и проникаться её спокойствием; встречаться с Биллом в библиотеке, отмахиваться от табачного дыма, дёргать за рукав, случайно опрокидывая очередной бокал алкоголя ему на одежду; забегать к Райану всем вместе и терроризировать его кухню, искоса наблюдая, как злой дракон, пока никто не видит, устало вздыхает и слегка улыбается. Черри прикоснулась к губам — и они всё ещё были изрезанными, но мягкими, тёплыми и, кажется, принадлежали живой и только ей. Никаких «Перо» не было. В ушах звенит. Черри слышит взрыв; Черри думает, что она взрывается, всё внутри вертится, трясётся и выворачивается наизнанку, и кровь стекает со лба к глазу. «Вселенная против меня?» — думает она, пытаясь повернуть голову, но всё кружится, и мир стонет, и вселенная разрывается. И ад взбирается — пока что только за ней. Секунды назад она бы подумала: ну и хорошо, что только за мной. Но теперь крик застывает в горле: я не хочу пропадать одна.