«Бетховен — Fur Elise».
Дом жил без неё. Дом дышал без неё — втрое охотнее. Всемеро тяжелее. Все точки сошлись — сейчас — на ней. 0.6 «Ты такая правильная, моя дорогая». Голос эхом раздаётся в голове. Пустой, монотонный, безликий голос. — Ты такая правильная… моя дорогая, — повторяет Тэн вслух, заминаясь. У неё глупое выражение лица — смущённое и растерянное, руки прижаты к животу, и окно — немой собеседник. Детская — пустая театральная площадка. Тэн хотела бы сказать это Черри. Потому что хотела, чтобы это сказали ей. И сказали — однажды, один раз. С невыносимой нежностью. И после этого её захлестнула волна чувств и смешанных желаний — треснуть на части, раскрыться, расцвести, засиять и расплакаться. Это — Тэн. Что же — Черри? Черри смотрит на неё волчком, и этот взгляд, жгучий, злобный, отпечатывающийся под веками, прорастает в Тэн терновыми ветками, вплетается в рёбра и кости, заползает под ногти. Это правильно. Так, как должно быть. Как может быть. Какой может быть, такой живёт. Черри смотрит на неё волчком, и Тэн, как тогда, хочется треснуть на части, раскрыться, расцвести, засиять и расплакаться. Красная лента в волосах, узкие глаза, тонкие губы, смуглая кожа и длинные пальцы. Светло-красное кимоно, нелепое, не подходящее ей, сменившееся строгой одеждой. Прокурорская карьера за спиной. Горький запах трав. Это — Тэн. Черри — волчий вой. Хриплый смешок. Умирающая тоска — последний огонёк чувств, отражающийся во взгляде. Кривая улыбка. Острые плечи. Хрупкая шея. Жжённые спички. И что ещё? Что ещё вы знаете о ней? — Ничего, — Тэн закрывает глаза. Языком по губам, у Черри — ножом. Пощёчиной взглядом, у Тэн — рукой. У них — обыденно, у неё — на грани. Черри слаба в своей силе. Так жить тяжело, но она живёт. И если Тэн что-то ещё — то восхищение. И если Черри что-то ещё… Нет. Тэн мотает головой. Думает: без всяких «если». Единственное, точное, определённое и неподдающееся сомнению. Черри — восхищающая.*
— Глаза у тебя жёлтые! — восклицает Элизабет, улыбается и заливается смехом, подпирая подбородок руками. — Что? — Райан вздрагивает и поднимает голову к ней. Голос у неё — натянуто-тёплый. Бесцветный. Элизабет. На шее висит серебряная цепочка. Белое платье до колен, закатанные, полупрозрачные рукава, пустой взгляд. Рыжие волосы вьются, струятся по плечам и груди. На кухне тихо и пусто. Раннее утро. Ещё даже Джейн не поднялась, а эта маячит тут, наверное, раньше него. Только не ест ничего. Не притрагивается даже и не смотрит. — Глаза у тебя, — повторяет она тише, — жёл-ты-е. Редко такие встретишь у людей. По слогам — прямо как маленькому ребёнку. Райан раздражается, но не показывает этого, только снова смотрит в кружку с чаем, задумчиво водя по ней пальцем. Если бы тут была Черри, она бы сказала о его глазах что-то более личное, но серьёзное или пугающее, или, наоборот, странное и стесняющее. Она это умеет. На доке, вон, сколько натренировалась. И Райан уверен, что до дома у неё побывало много жертв. Покладистых — как Джим — и не очень — как он. До дома… Время «до дома» у Черри наверняка было лучше, чем у него. Райан хмыкает, криво улыбаясь. Куда уж там ей — тюрьма? Детдом? Детдом — может быть, но этот её Кайн и его клетчатые рубашки, испачканные джемом, и тайные разговоры между ними — почему-то из-за них Райану кажется, что у Черри была особенная семья, из пары человек, которым никто не нужен. Он подносит кружку к губам, останавливается, мажет взглядом по молчащей девушке напротив и делает глоток. Чай обжигает язык и горло. Райан не морщится. — Молока? — предлагает Элизабет. — И не такой горячий будет. Райан дёргается. Райан удивляется. Замирает. Вдыхает медленно. Опасливо. Какогочёрта. Элизабет не глупая и не местная оптимистка. Она улыбчива, в целом молчалива, но дотошна и любопытна, носит длинные платья, сарафаны — берёт у Дженни, это точно, — кутается в кофты с цветочными рисунками и пьёт много… вина. Улыбка у неё стылая — когда и как ни смотри. Тэн о ней говорит нехотя и запинаясь, Райан, подозревая что-то неладное, смотрит вопросительно, но не получает ответа. Только неразборчивое и странное: «Это… тяжело объяснить. Она как вода. Пустая и хранит что-то, но это не наше дело, не наша опасность. Мне больше нечего сказать тебе». Такое впервые — поэтому пугает. Он не любит ново-необычное. Райан не может понять где она и какая она. Настоящая. Черри искал — и нашёл, а это — это какая-то живая бездна. — Мне и так хорошо, — сквозь зубы бросает он. Элизабет улыбается. Снова — стыло. Смотрит на него, не моргая. Райану становится не по себе. Элизабет близка к ней, к Черри, словно королевский советник. Смотришь на неё — и чувствуешь зудящую под кожей тревогу. Неуверенность. У неё есть сила и знания, но она — безликая и незаметная, стоит в комнате, а ты даже не думаешь о ней, не видишь её в упор, когда касаешься — кажется, будто ветер пробежался по коже. Они разные, но они рядом, и вместе с ней Черри становится легче, светлее, она затуманивается, размывается, беззлобно шипит и хихикает. Как ядовитая змея, которую укрощают игрой на флейте. Сестра по несчастью, стоп-рычаг или камень, который в будущем вобьётся меж рёбер Черри, разорвёт неточными грубыми ударами тонкие лёгкие и окрасится красным — что именно Элизабет? Сейчас Перо на её место — и они бы обсуждали дом и его жителей. Точнее, Перо бы много говорила, а Райан молча пил чай и не смотрел на неё, потому что у Пера мимика — мёртвая, никакая, её вообще нет, и взгляд блуждающий, не такой, как у этой Элизабет — в одну точку. Черри на их место — и они бы. Ничего не обсуждали. Ни о чём не говорили. Молча пили чай в не-ловкой тишине. Она бы скребла пальцами по столу, ссутулившись, вздыхала, морщилась, закрывала глаза, словно впадая в короткую дрёму, покачивалась взад-вперёд, перебирала прядь вишнёвых волос, и Райану бы хотелось поскорее убраться отсюда. Быть где-то, где нет всеобъемлющего, тёплого и приятного молчания, и её длинной вязаной кофты и футболки с рисунком совы, нет оголённого плеча, которое скорее похоже на угол стола. «Без». Но лучше, конечно, «с». Потому что ни Элизабет, ни Перо не умеют затыкаться. Потому что Черри не обязательно его понимать. И в самой Черри ему тоже больше нечего понимать. И Райан улыбается от этого осознания — сладко, довольно, до того, что сводит скулы и покалывает щёки. Элизабет — мрачнеет и, вскакивая со стула, хлопает ладонями по столу. Случайно, конечно. Уходит она быстро, не показывая лица. А Райану даже не интересно. Если бы в комнате сидела Черри, то он бы ушёл первым. 0.3 Джиму холодно. До дрожащих кончиков пальцев. До ноющих рёбер и ключиц. До дребезжащих позвонков, трущихся о кожу и раздирающих её. Бросить бы все эти дневники и психологию. Бинты и уставшие взгляды. Потому что Джиму холодно — без неё и с ней, но с ней лучше. Не теплее, но просто лучше. Темнее и тише. Как будто они забираются на вершину высоченного дерева, превращаясь в детей, неряшливых и игривых, царапаются о кору и ветки. Ладони все грязные, пальцы покрасневшие. Из-за листьев ничего не видно. Ни земли внизу, ни Черри. Иногда — глаза или её улыбку. По отдельности, не вместе. Глаза — смеющиеся, светлые, с длинными тёмными ресницами; улыбка — странная, натянутая и широкая, хриплый, звонкий смех, сливающийся с отзвуком грома. Джиму холодно. И Черри отнюдь не греющая — закаляющая уж скорее. И если у них будет будущее… Будущее, в котором Джиму будет не так холодно, а Черри будет не такая не-греющая — то это всё стоит того. И тогда он, замёрзший, берёт дневники, улыбается на уставшие взгляды, советует и успокаивает. И сам — успокаивается. Иногда Черри кажется ему злющей совой с острыми перьями, засевшей в дупле большого, давно сожжённого дерева. Её зелёные глаза сверкают ночью, пугая путников, а уханье долетает до окон домов и оседает на стекле каплями дождя. Черри — это какая-нибудь чёрная магия. И стихия. Запутанный кошмар, смешанный с ярчайшими красками, вдыхать запах которых — точно заливать в себя яд. Сладко-горький, как вкус любви; отдающий плесенью, как чёрствый хлеб; распаляющий боль, как копьё, пронзившее со спины. Колючими змеями по глотке. Шипами в лёгкие. Импульсами в язык и руки. Потому что рядом с ней — язык заплетается; руки — дрожат. Потому что с ней — рядом. И что вообще ещё не то чтобы нужно, но возможно? 0.2 У неё захватывает дыхание от танцующих в солнечном свете пылинок и от дрожащего за спиной холода утреннего коридора. Он колышется за плечами, шепчет тихим сквозняком на ухо неразборчивые речи. Пылинки — ничто по сравнению с ней. Она — ничто по сравнению с дышащим домом. Это место — бездна. Они все если и падали куда-то — то в неё. Если Черри где-то и поднималась с колен — то здесь. Джейн думала и думала, пока готовила завтрак и обед, пока протирала пыль с книг и подоконников, пока убирала тарелки со стола и мыла посуду — сломалась ли Черри, ударившись о дно широкого тёмного кошмара? Нет, нет. Не должна была. Черри — это просто Черри. Она всегда на голову выше всех остальных — для этого дома, для Кукловода. Для чего-то — кого-то, — чего — кого — они не понимают. Так что Черри не могла сломаться… Джейн была уверена — Черри сломалась ещё до дома. У них у всех было время до дома и в доме. И будет после дома. А для Черри — это всё одно. Всё слитое воедино. Сплошная бездна. Лишнее дополнение к несладкой жизни. Что было до дома — то и в доме. Что будет в доме — то и будет после дома?.. Джейн сжимает края шали, ёжится и закутывается в неё посильнее. Вот бы выжить. Посмотреть на Перо через год, если от неё что-нибудь останется. Останется. Взглянуть в глаза и понять — исчезла ли из неё бездна? Стала ли точка взрыва — для всех них — для неё отправной точкой, точкой начала, точкой изменений. Потому что сломанные на настолько маленькие кусочки уже никогда не потеряют больше, чем теряли, и никогда не почувствуют боли больше, чем чувствуют, пока живут и пока по ним, рассыпанным, разломанным, раскроенным на осколки, ходят, хрустят, прыгают и танцуют. Сломанные настолько уже никогда не сломаются ещё больше. За эти нелепые мысли Джейн бы получила хохот и ядовитую улыбку со стороны Черри. «Ты никогда ещё так не ошибалась», — вьётся голос Пера в голове, дрожит и шипит ей на ухо вместе с холодом за спиной. Если что-то здесь ещё и ломается помимо маски Кукловода, посуды и дома — то это она. Черри. Если что-то и ближе всего ко смерти — то это она. Перо. Что-то хватает её, дёргает за руку, и Джейн в ужасе одёргивается — и словно падает из холода в жар солнца. Коридор светлеет, когда глаза привыкают к темноте. Взгляд бродит по светлому, улыбающемуся лицу, но глаза девушки взволнованы. — Всё хорошо? — Элизабет облизывает пересохшие губы и отпускает Джейн, всматриваясь в неё, явно пытаясь что-то найти и понять. Та ёжится, кивает. Сжимает продрогшие пальцы. Элизабет шагает назад. — Ну, тогда идём? — легко улыбается она. — Завтрак остывает. Джейн следует за ней без лишних мыслей. Только мнётся на секунды, оборачивается к окну — пыль танцует в свете солнца, мрачные тени отступают в этом уголочке уюта и тепла. Кажется, что что-то остаётся там — не лишнее, но забытое. Почему-то Джейн не может вспомнить, о чём думала до этого момента. 0.1 — Дженни, Дженни… — Кайн то ли зовёт, то ли просто повторяет звучное имя, прикрыв глаза. Ему спокойно и хорошо до покалывания в пальцах, до мурашек по спине, и на лице — блаженная улыбка. Он разве что не светится, если только внутри — незаметным, неярким, тёплым сиянием. Жёлтым или красноватым. «Как новогодняя ёлка», — сказала бы Черри, морща нос. Черри. Он вдруг так явно ощущает зияющую пустоту в груди, где должна быть Черри, что ему становится плохо. Горло скребёт. Черти шепчут что-то неразборчивое. Дайте им шанс, и они сожрут его, как однажды пыталась сожрать Черри. Амелия. Своими большими зелёными глазами, вишнёвыми волосами, алыми губами и тонкими, но крепкими пальцами, одним своим видом заставляя вспоминать о всех совершённых ошибках. Кайн много ошибался. Единственное, что он тогда не считал промахом — Черри, появившуюся в его доме, прямо как рыжий кот, запрыгнувший через окно. Джаз и блюз. Красные свитера, трикотажные кофты. Чёрные платья. Шерстяные носки с оленями и снежинками. Разбитые стеклянные игрушки для ёлки. Да, помнишь, Кайн? Почему-то она не любила Новый год. «Семейный праздник, — шипела Черри. — Семейные праздники — это такое дерьмо, Кайн». На них ты понимаешь, что ты или нужен, или нет, Кайн. Мы с тобой абсолютно-точно были не нужны. Кайн. Кайн, я люблю тебя. Он распахивает глаза. Пытается сделать вдох — и не может. Долю секунды остаётся в подвешенном состоянии, ничего не слыша и ощущая всё, а потом вдруг падает, как срывается со скалы. Джейн сидит рядом и плетёт венок. Её аккуратные плавные движения рук завораживают и успокаивают. Поэтому Кайн снова закрывает глаза. Поэтому пытается дышать размеренно. Но снова ищет её — и находит Дженни, яркую, солнечную, с рыжими огненными волосами, которая под светом из окна кажется ангелом. Хочется её обнять, провести рукой по щеке, дотронуться до губ. Кайну много хочется, Кайн много ошибался, Кайн много терял и немного находил. Черри немного хочется; Черри немного ошибалась — потому что ей плевать, она просто то, что есть, и делает то, что может, пусть и причиняет боль всем, кто находится рядом; Черри ничего не теряла — выбрасывала, как сломанные игрушки, и многое находила. Он закрывает глаза. — Дженни, Дженни, — говорит Кайн и вздыхает. Джейн молчит, словно всё так и должно быть. Детская в солнечные дни чересчур светлая и тёплая; духота, как патока, обвивается вокруг гостей, пыль, посверкивая в свете солнца, словно звёзды, кружится необъятным медленным вихрем. Кажется, слышен детский смех и щебетание птиц. Ему здесь больше нравится вечерами, когда приходит Тэн, заваривает чай, и они беседуют о всякой бессмыслице. И нет ни дома, ни Черри, снующей внизу, злобно сжав кулаки и метая молнии словами, ни Кукловода, ни красного огонька камеры. Ни Черри. Ни их общего прошлого. Да что ты врёшь, Кайн? И Черри, и их общее прошлое есть, мать его, всегда! И сколько бы он ни пытался бежать от него, отмахиваться, как от назойливой мошки — оно неизбежно догоняет Кайна и вонзается ему кинжалом в спину. И имя этому кинжалу «Амелия Николс». Двадцать три года. Вишнёвые волосы, зелёные глаза. Родинка на щеке. Голос, заставляющий дрожать. Слова, подстёгивающие рыдать. Они сидят на кровати: Кайн — в живительном теньке, прислонившись к стене. Пушистое одеяло под руками немного колется. Джейн — сидит на самом краю. Чтобы всё было правильно, им нужно поменяться. Но Кайн плохо балансирует на границах. Дженни ему как безмолвный страж и защитник. Нелепица. Он издаёт смешок. Ему хочется спеть что-нибудь, но обязательно. Обязательно под веками, как загоревшийся синим пламенем ожог, за всего его грехи, самое точное и сводящее с ума наказание — появится она. Черри. Язык под её именем бьётся о зубы. Неслышное рычание вырывается с выдохом из его рта. Джейн делает вид, что всё так и должно быть. Она заканчивает плести венок, улыбаясь одним уголком губ — Черри бы сказала, что она переняла это от Джека, и тогда Джейн улыбается шире. Кайн рядом нетерпеливо ёрзает, склоняется будто в поклоне, и мягкие лепестки шуршат по волосам. — Тебе лучше подошёл бы терновый венец, — Джейн склоняет голову набок, щурясь, рассматривая труд своей кропотливой работы и оставаясь довольной — мысленно, — но плести его из колючек я не собираюсь. И Кайн понимает. «Врёт как дышит». Или?.. Или он ошибочно примерил эти слова на Черри? Глухой удар отдаётся болью в висках. Одно имя, пять букв, море боли и язык, бьющийся о зубы. Кайн улыбается, невесомо ощупывая хрупкие цветы. Кайн улыбается. Язык бьётся о зубы. Черри. Пальцы скребут по стене. На следующее утро после взрыва, который, кажется, снёс если не всю, то половину чьей-то вселенной, от красивого венка остаются только кроваво-красные, разорванные в клочья лепестки. 0.0707070000000000007«The Neighbourhood — Lurk».
I want to be honest. I want to be bad. I want to destroy you. I want to be raw. I want to be ignorant. I want to know all. I want die someday. I want what I ask for. I get what I want.
Если и было в этом чёртовом мире что-то, что ей не хотелось терять — то это она сама. Черри сама себе целый мир. Не будет её — и не будет остального. Главная героиня разворачивающейся трагедии. Внизу простирается ад, платформа с засохшими цветами, на которой она стоит, крошится, как печенье в чае. Небо разрывается красной и чёрной рябью. Шум перекатывается, то громкий, то тихий, словно волна — от одного уха к другому. Буря не за спиной — буря в ней. Буря вырастает из её пальцев, выливается изо рта с волнообразным хрипом. Остаточное солнце заволакивается тучами. Зависшие в воздухе ветки срываются и падают в пропасть. Порох сыпется из-под ног. Сталь хрустит в костях. Никакого спасения не существует. Все незакрытые ею двери враз закрываются.*
Джейн жарко. Ещё немного — и она свалится на пол, тяжело дыша. Пол скрипит под ногами, полотенца падают с рук, Джейн шатается из стороны в сторону от головокружения и острой — внезапной — нехватки сил, и вода из тазика расплёскивается от неловких движений. Даже без сознания Черри выглядит, как живая. В смысле, Дженни, она ведь и так живая! И Джек, бледный, в крови, тоже живой. Они, может, и не живее всех живые, но — пока что живее мёртвых. И этого — пока что — достаточно.*
Она для него — распахнутые зелёные глаза, запах кофе и попытки украсть спирт — вовсе не для Джима. Её укусы жалят Билла, как укусы комаров. Комаров. Черри бы кинула книгу ему в лицо. Но — он не смеет ничего сказать, а она — не может ничего сделать. Билл лишь расталкивает собравшихся людей, замерших в изумлении, — касается их как в полудрёме, и те, не поворачиваясь и не возникая, вздрагивают и ускользают, словно тени.*
Тэн ищет его руку, нащупывает пальцами рукав, скользит вниз, по грубой коже, останавливается. Поворачивает голову к нему и не дышит. Райан, распахнув глаза, стоит и удивлённо смотрит, и слушает, и не двигается, впитывая каждую деталь, мгновение, отзвук взрыва, ещё раздающийся в ушах. Удивление на её лице сменяется ревнивым румянцем, и пусть это не к месту — это сейчас здесь. В ней. Разрывает дрожащий воздух. — Вдохни, — перебирает Тэн губами. Райан вздрагивает. И — выдыхает. Впервые Тэн не угадывает.*
Нет пустоты, есть только… страх? Ему смешно и плохо, и смешно, и плохо, и снова смешно. Потому что страшно за неё — даже не за этого глупца, подорвавшего самодельную бомбу, который наверняка пострадал сильнее. Черри безмолвная и бледная, кровь засыхает на щеке, волосы слипаются из-за неё, становятся темнее. Ладони у Райана потеют, холодеют, пальцы — немеют. Дом гудит, как муравейник. Стоит дёрнуться, прислушаться — нет. Тихо. Это всё у него в голове — кружится и шумит.*
Джиму холодно как никогда раньше. Он вдруг понимает, что, возможно, ему больше не согреться. И не подняться, не выдержать, не смириться. Если они оба — его брат, родной, глупый и импульсивный, и комок тока и взрывоопасных чувств, умещающихся в одном костлявом теле — умрут, то потащат его за собой. Не затянут до конца — Джим так и останется на грани, между двумя мирами. Не сильный, а сильно-уставший. Хмурый, разбитый, разорванный изнутри. Ноги отнимаются. Её голос звучит в голове. Дыши, Джим, дыши. …либо ни с кем, либо с тобой… — Они умрут?.. — шепчет кто-то рядом. Они не правы… Не правы. Не правы. Конечно, не правы. Джима до одури. Наотмашь. Так, что он отлетит к стене и сломает позвоночник. Раскрошится. Но вместо — бледнеет, двигается быстро, щупает пульс, просит что-то, говорит что-то, ищет что-то. …но и не ошибаются. Что-то — потому что вокруг ничего. …подумал обо мне? Думай. Думай обо мне. Думай обо мне — и тогда вокруг будет всё. Джим думает — и дышать становится легче. Воздух — тяжёлый, колючий, ледяной и плотный — тает, раскрывает лёгкие, рассеивается. Осознавать уже не страшно, страшно — не успеть. Удивительно — или нет. Но Джим успевает.*
В тех тёмных страшных снах, в которых Черри играла потерянную девочку, словно возвращалась в детство, всегда задувал прохладный ветер, и кто-то шагал по песку — хрусть, хрусть. Запредельно близко. Невыносимо далеко. Не дотянуться. Не найти. Не увидеть. Стоило ей лечь в кровать, закрыть глаза — открывалось сердце. Все раны кровоточили и вздувались пузырями, а Черри ходила по черноте, вытянув тонкие бледные руки вперёд, пытаясь нащупать хоть что-нибудь — но всегда ловила пустоту. Ей не было ни начала, ни конца. Черри потерялась сама в себе. Наверное, уже давно. Но в доме это ощущалось… точнее. Правильнее. Так, как должно. — Я люблю тебя, Кайн, — Черри шагает в пустоту из пустоты, ноги расчерчивают черноту маленькими шагами. — Кайн. Тебя. Люблю. Любила. Люблю. Она оседает на пол. На землю? Бездну? Бесконечность? Чьи-то кости? Черри не знает — на ощупь низ чёрной пустоты гладкий и холодный. — Но и Джима я люблю, — хихикает она, склоняя голову к плечу. Оплетает шею руками. — Кайн не любит меня, и я не могу любить его так, как раньше. А Джима могу. Сильный доктор, у которого хватает ран. Расковыривает их, раздирает. Тонет. Путается, теряется. Беззащитный и безобидный, но помогает другим. Чертовски сильный. Она завидовала ему. Им. Кайн одинок, но искренен и целостен. Джим отделён, но крепок и упрям. Привычка — влюбляться в людей, к которым вьётся только зависть? Которых ради защиты себя хочется сломать, сломить. Чтобы не сверкали, как маяки, на которые она, полуослепшая и глупая, летит. Черри следила за каждым его движением, приносила кофе по утрам, слушала, кивала, щурилась, водила пальцами в сантиметрах от его руки. Разыграла идеальный спектакль, довела до черты, после которой творилось бы настоящее предательство. Но не было «после» — потом она просто смеялась. А потом было очень много «потом». Иногда — его пугливые взгляды. Когда Джим не знал, что от неё ожидать. Всегда. Боишься? Плевать, ты мне нужен. Я никогда не бываю права, но я знаю: страх не бывает лишним. — Джим. Люблю. Эхо разлетается вокруг, но — впереди затихает. Словно врезается в стену — Черри слышит и вскидывает голову. Всматривается. Недалеко — словно водная стена. Прозрачная или нет — чёрт знает, но Черри отражается в ней, как в зеркале. Не в надтреснутом и запылённом — а как в чистом и новеньком, до мельчайших деталей — до родинки на щеке. Она смотрит или на себя, или сквозь, заворожённая, подходя ближе, отсчитывая шаги. Черри взмахивает рукой в миллиметрах от — и замирает, поднося палец. Быстро и легко касается — и отдёргивается. Рябь не проходит по воде, стекло зеркала не разбивается. Её отражение… движется совсем не так, как она. Отражение совсем не её. И совсем не отражение. Это склоняет голову набок, растягивая губы в кривой хищной усмешке. Спутанные волосы колышутся, скользят по оголённым плечам… Оголённым, острым плечам. Черри опускает взгляд, шагая назад. Вместо прежней одежды — серой растянутой футболки и штанов — белый сарафан. Его низ, опускающийся до колен полупрозрачными лохмотьями, словно изрезан ножницами. Черри даже не вскрикивает, поднимая голову и утыкаясь лбом в лоб этого. С придыханием открывает рот, смотря на… себя? Но у неё — у застывшей восковой куклы — глаза чёрные. Чернее, чем темнота вокруг. Затягивающая, всепоглощающая бездна. Мёртвая. Это, гадко улыбаясь, скользит руками по талии Черри, ведёт по спине, поднимается выше, заставляя её выгибаться и в ужасе пытаться вдохнуть, жмуриться — но не сметь двинуться. Эта, ледяная, словно сама смерть, утыкается в шею, чуть ниже уха, и шумно втягивает воздух. Омерзение раскатывается резкой дрожью по позвоночнику. — Вместо «это», — томный шёпот у ключицы, низкий, шепелявый, лязгающий слух, опаляет кожу, — можешь звать меня… Неразборчивые звуки, издающиеся ею, живой и настоящей, — Черри, я Черри, никого больше нет, я одна, одна ведь, однаоднаоднаединственная, — заполняют пространство. — Перо, — выдыхает оно со смешком. Губами касается плеча — и коротко целует. Черри всхлипывает. Открывает глаза в бесконечную темноту, ноги у неё подгибаются, чужие цепкие пальцы сцепляются на груди, и тогда она валится назад. Боль от падения не чувствуется, только о лопатки бьётся холод. Может, нет никакого пола — и они вечно летят вниз, не разбирая пространства. Нетрогайменя. Нетрогайменяпожалуйста. Слёзы обжигают щёки и катятся к ушам. Ужас, страх и бессилие смешиваются воедино, отметая прошлые обиды, оставшиеся от жизни. От той жизни. Если это тоже жизнь — то Черри будет биться головой о низ душевной черноты, пока не умрёт. Перо медленно садится сверху. Когда её колени касаются пола, он отдаёт вибрацией. Всё-таки, черноте есть предел. Хоть что-то здесь есть. Перо улыбается, щуря чёрные глаза, надавливает руками на живот Черри и опускается к ней, ниже, ближе. Упирается локтём над плечом, нависает — голова над головой. Глаза — мёртвые — в глаза — живые. Губы Черри дрожат. Взгляд бегает с тонких, застывших пальцев к улыбающемуся рту. Я ведь крепче, чем мои демоны. Я больше. Живее. Сильнее. — Хватит! — истошно вскрикивает она. Пожалуйста! — Что ты за чертовщина? Ты пугаешь меня! Исчезнивыйдивысохниразвались. — Правильно, — Перо облизывает губы, прикусывая их, и понижает голос до шёпота, и он снова бьёт наотмашь, резко и хлёстко: — Ты должна меня бояться. Знаешь, я передавала привет Алисе. Тебе понравилось? Перо невесомо ведёт рукой по ноге Черри, задирает сарафан и, приподнявшись, соскальзывает на внутреннюю сторону бедра, вцепляясь в кожу. Прикосновения, то мягкие, то грубые, кружат голову и потеряться в темноте — просто, стоит только закрыть глаза, забыться, раствориться в накатывающей бессознательности. Но она не может — тошнота разрывает внутренности, когда Перо, зажимая зубами лямку сарафана, стягивает её с плеча, тянет ниже, сильнее, и тогда слышится звук рвущейся ткани. Черри сводит ноги, отталкивая руку. Поворачивает голову, ударяясь подбородком о лоб Пера. Та гортанно хихикает, облизывается и ёрзает. Оттягивает разорванную ткань, опускает ладонь на грудь и сжимает пальцы. Черри брыкается, отворачивается, пытается выбраться, но не может, только прижимает изорванные лоскутки, пытаясь прикрыться — а потом, через множество тугих «потом», перескакивая через воспоминания-«потом» о Джиме, хватает Перо за шею. Кричит прямо в омерзительно-бледное лицо, смотря прямо в чёрные мёртвые глаза. Прямопрямо. Сворачивать больше некуда. — Ты не я! Пять букв вырываются из неразборчивого бульканья в надрывный крик и раскатываются. Раскатываются. Раскатываются. Не затихают. Повторяются снова и снова. Перо перестаёт улыбаться. — Ты искала себя, — безразлично бросает она. Как будто всё в порядке, как будто никто не хочет её задушить. Как будто это какая-то игра. — И ты нашла себя. — Ты не я, — Черри дрожит, вдыхает, набираясь сил и сильнее сжимая тонкую шею. Под рукой не нащупать пульса. — Ты. Не. Я. Перо — не Черри. Символ свободы — не истинная личность. Перо — ты — символ — не — свобода — Черри — я. Перо заливается звонким хохотом. Презрительным и острым. И шипит ей в лицо: — Если я не ты, то тогда кто ты? Ты-ты-ты. Я-ты-я-ты. Ты — не я. Но мы — я. Черри не знает — или бесконечность, выпуская чёрные лапы, затягивает её вниз, или Перо выталкивает игрушку из кошмара, вдоволь навеселившись, но белое смазанное пятно — дьявол во плоти — исчезает. Крики, летящие по пустоте, затихают, и тогда резкая боль ударяет в висок. «Неприемлемая дочь».