Ибо у смерти всегда свидетель он же и жертва. И к этой новой роли двойной ты была готовой. — И. Б.
Если ты находишь себя… или какую-то часть себя — это не всегда прекрасный момент. Иногда тебе хочется просто выкопать могилу и упасть в неё. Дождаться дождливых дней, чтобы вода залила тебя и землю, и песок скатывался вниз, размывал кожу грязью. Задохнуться и не вспоминать, что ты натворил. Что ты был рождён. Ей двадцать три. Двадцать полных, кошмарных лет, когда она уже взрослая, но всё ещё недостаточно прожила, чтобы давать дельные советы — плюс три тягучих, размытых выпивкой и барами года. И месяцев в году для неё тоже всегда двадцать три, и каждый раз прибавляется ещё, потому что жизнь сложна, распахнута и затянута. Необходим конец. Она хотела умереть в прошлом. Без боли и шума, раствориться в ночи, упасть в небо и никогда не открывать глаза. Но этого не произошло тогда. Произошло сейчас, на черте безумного желания быть счастливой, влюблённой и открытой. Хотя бы попытаться. Произошло — и разнесло всё. Черри непреодолимо хотелось жить. Хотелось — в последние секунды жизни. Эта… Перо. То, что они создали. Надеясь, что это лишь кошмар, Черри совсем не думала, что это может быть реальным. Что оно может прийти во сне и разбить её. Оно поселилось в ней, как неизлечимая болезнь, и его не вытащить, не соскрести и не заткнуть. Это не шрам — ещё не шрам — и не то, с чем можно примириться. Она не знает, что теперь делать. Не знает, что делать со своим прямым продолжением… и со своей смертью? Полупрозрачный диван прогибается под ней, холодит пятки. Не мягкий, не жёсткий — словно его вовсе нет. Она смеётся, запрокидывая голову, и смех отдаётся от призрачных стен перекатистым эхом. Иллюзии вибрируют, дерево за диваном, вырастающее из пола, колышется, упираясь верхушкой кроны в потолок, и хрустит на неё голубыми листьями, будто повторяя «уходи». «Чужак». «Безумец».*
Шагов «до» или «от» здесь оказывается немного. Четыре призрака — и путаница. Впрочем, Черри уже привыкла. — Не могу поверить, что это было здесь всё время, — Черри обхватывает себя руками, сжимает пальцы на плечах — совсем не больно. Здесь вообще нигде нет боли, нет ничего. Нет жизни и нет чувств. Она думает: может, это жизнь. Настоящая. Она понимает: нет, боль — это то, что делает живым. — Хочу чувствовать снова, — шевелит бледными губами. Не обязательно боль. Думает: что-то ещё. Понимает: всё, что угодно. Даже зависть или ревность. Всё кажется сказками, для Черри так и есть — сказки, ничего более. Короли, воины, римляне, бои, боги, проклятия. Она никогда не верила, что что-то подобное существует, но вот — или Черри сошла с ума, или невозможное возможно больше, чем то, что она ещё жива. А жива ли? Она есть — и это всё, что реально.*
— Дайте мне вдохнуть, — говорит она в пустоту. Черри обычно мало говорит, и здесь, за линией жизни, слова не льются потоком — застывают в горле, словно оно обтянуто цепями. Чего уж там — Черри не уверена, есть ли здесь кислород.*
Но здесь есть они. Осознание этого бежит мурашками по коже. Руки обдувает ветром, и Черри слегка знобит, но полупрозрачное тело — как картонная обложка, бескровное и нереальное. Но хотя бы послушное, а не как там, в том отрезвляющем кошмаре с Перо. Черри не до конца понимает, что это было — обычный кошмар… или кошмар, который готов её убить? Кошмар, который перетекает из иллюзии в реальность. Она не хочет думать о произошедшем: от воспоминаний болит голова, а живот крутит из-за страха. Да, Черри боится. Так явно и глубоко боится, что пытается отвлечься — и не преуспевает в этом. Здесь как в библиотеке. Призраки вместо книг — смотри, вглядывайся, раскрывай, читай. Они сговорчивы, даже болтливы — иногда чересчур, а некоторые отпугивают одним голосом — неживым, низким, мрачным, но Черри смеётся — как иначе может быть на грани? Ей говорят: Сид — это между живыми и мёртвыми. Ей говорят: гейсы — всё, что у нас осталось. Ей говорят: ты жива. Черри смеётся.*
Эслинн, филида. Пошла за умершей любовью в глубину Сида и не выбралась. Она знает, каково быть между жизнью и смертью, но её запутанные речи настолько непонятны простой Черри, что остаётся только бежать. Аластриона. Женщина с резким именем и лязгающим голосом. Пала из-за своего же проклятия. Черри смеётся над ней и в ответ получает холодный взгляд, словно Аластриона понимает то, о чём не говорят вслух. «Может, они в прошлом все такие были: понимающие и чересчур умные», — думает Черри. Куда ей до них. Это место вянет под её ногами, и призрачные очертания шепчут. Чужак. Безумец. Уходи. Но она не уходит. И чем чёрт не шутит — Черри не знает, хочет она этого или нет.*
— Сначала падаешь от своего же проклятия, а потом ловишь старика, который к этому причастен левым боком, — Черри запрокидывает ногу на спинку призрачного кресла. Свешивается головой вниз к полу, смотрит на перевёрнутую Аластриону с лёгкой улыбкой на губах, касается руками холодного, едва ощутимого ковра. — Этот маятник вообще когда-нибудь остановится? — Когда все умрут, — бросает спокойно Аластирона, дёргая плечом. Отворачивается, полы платья шелестят в унисон с листьями дерева, которое, кажется, уже не шипит на Черри, только висит над ней немым наблюдателем и покачивается. — Все — это носители проклятия? Или прям все-все?.. — Ты как маленькая девочка, — Аластриона цокает, дёргая головой, а потом выдыхает и тише добавляет: — Все-все. Все-все. Маленькая девочка Черри, грустный Джим Файвурд, солёный Джек Файвурд, стальные Уильям-Билл Гордон и Райан Форс, огненные Алиса Грин и Джейн Уоллис, выбитые из плана Натали Томпсон и Ланселот Донован, которых она толком не знала, противные Тэн Накамура и Кукловод, Джон Фолл… Маленькая девочка Черри… это неправильно. В списке жертв будет написано Амелия Николс. — Смотри на море — ничего не увидишь больше, — напевает Черри ровным, ничего не выражающим голосом, закрывая глаза. — Только синие волны разного цвета. Синие волны*. Аластриона хмыкает, вскидывая голову, и смотрит на неё через плечо. — Похоже на тебя. Так же бессмысленно. — Для тех, кому нет смысла, не объяснишь ни с пеной у рта, ни мёртвый, ни медный*.*
Умирать под завалом, даже с мёртвым королём под боком, страшно, до жути страшно — Черри представляет это и её пробирает до тошноты, стягивающий живот узлом. Удивительно, как она может что-то чувствовать здесь, погребённая не землёй и камнями, а призрачной водой и смрадом дышащих смертью вещей. Здесь ничего не чувствуешь, но такие проблески — пусть и неприятные — пробуждают отголоски надежды. Да, ей говорили: она жива. Но она не верит. Так что Черри представляет снова и снова, пока ком не подбирается к горлу и пока её почти не выворачивает наизнанку — она вовремя останавливается, фокусируясь на лице Арлена. Тот смотрит сквозь неё с отдалённой тревогой. — И как оно? — спрашивает Черри коротко и невпопад громко. А потом смеётся — не над его бездумным выражением, а над своей безумной жизнью и нелепыми словами. Не подходит она под этот чёртов Сид и атмосферу забытого и мёртвого. Не подходит. Да ей и не хочется.*
Виллем — этот чёртов сын короля, немногословный обалдуй, застывший во времени — собирает ей из своих нарушенных гейсов один — «борись за свободу». Черри орёт в пустые стены, потому что на всех сторонах дома сборище тупорылых баранов — и от этого теперь точно никуда не деться. — Гейс, гейс? Зачем мне гейс? — она бегает из одной стороны в другую, сжимая кулаки, вцепляясь пальцами в плечи. — В чём моя вина? В чём я мертва? Я не собираюсь умирать! — Я, я, я! — Аластриона шипит, скаля призрачные зубы, шагает вперёд, и огня в её взгляде хватило бы на семь жизней. — Ты только и знаешь, что себя! А об остальных подумать гордость не позволяет? Черри бросается к ней, — плевать, что семь жизней, и плевать, что она проклинала так, как, наверное, никто не мог и больше не сможет, — и дева дёргается назад, испуг проскальзывает на её бледном лице. — Я только себя и не знаю, чёрт возьми! — исступлённо кричит Черри, и призрачные стены, плавно переливающиеся в реальные стены дома, вибрируют. Черри двадцать три. Жизнь распахнута, затянута, необходим… Она хотела жить. — Я буду жить.*
Черри — это ворох забытых точек. Забытых, но не ею. Это Кайн. Рыжий кот. Родители. Какая-то тупая семья, которую семьёй называть противно. Это сцена в баре и слепящие глаза прожектора. Не она забыла их — они забыли её. Жить, чтобы мстить им, жить, чтобы доказывать им, жить, чтобы… Как давно это потеряло смысл? Черри оглядывается на прошедшие годы и не может вспомнить: всё белое, размытое, дёргается рябью и ускользает. Но это ведь должно быть хорошо. Почему она не думала так? Почему она не попыталась осознать, что цепи прошлого давно спали, оставили её в покое, и теперь можно дышать свободней и уверенней. Дышать заслуженно. Она просыпается, распахивая глаза. Жмурится от рези в них, тяжело вдыхает тёплый воздух, сжимает забинтованные руки у груди. И не думает. Не думает ни о чём, потому что не может и потому что чувствует одно и самое важное — жива. Жива! — Перо? — раздаётся рядом. Этот голос Черри не спутает ни с одним — он режет по слуху хлеще голоса Аластрионы. Тэн. Черри пугающе скалится: «Мне не хватало этой надоеды». В детской приглушён свет, темно и тепло, дверь прикрыта, рядом на краю кровати сидит Тэн — растрёпанная, явно уставшая, смотрит на неё с беспокойством и молчит. Так усердно молчит, так подозрительно молчит, так ненормально молчит, что Черри её молчание как будто оглушает — что-то не так. — Ну, давай, скажи, как дерьмово я выгляжу… хотя я так всегда выгляжу, — Черри запрокидывает руку ко лбу. Она болит и чешется, а лоб — ледяной. И куда ещё хуже. Черри чувствует — помимо того, что жива — есть куда. Тэн немного отворачивается — Черри видит её острый профиль и синяки под глазами, — смотрит вдруг-сквозь, кусает губу, соскальзывает зубами на язык и наклоняет голову. Волосы спадают на лицо, но Черри всё ещё замечает её дрожащие пальцы, вцепившиеся в одеяло. — Тэн, — с нажимом зовёт она. Это не просьба — это словно приказ: «Говори». Тэн вздрагивает, улавливая непривычные повелительные нотки в её тоне… Непривычные ли? Она просто отвыкла от них. Вот, вот — Черри вернулась. Вот и её яд, и жёсткий голос, и её дикие повадки раненного зверя. Тэн прочищает горло, ждёт чего-то несколько секунд, словно надеясь на случайность, которая избавит от необходимости говорить, быть здесь, объяснять, вскидывает голову и вымученно улыбается. — Вот уж не думала, что ты считаешь меня такой дурой, — раздражённо почти-шипит Черри, приподнимаясь, но сразу же падает обратно из-за боли, ударяющей по телу, то в ноги, то в спину. Она хмурится и сомневается, что Тэн скучала по зверю с омерзительными характером, но что есть — того не миновать. Потому что она жива. — Мы все ждали твоего возвращения… — Тэн не дёргается и не говорит ей лежать смирно, только облизывает пересохшие губы. — Они… им есть, что сказать тебе. И тебе есть, что услышать от них. И… Послушай, — она мрачнеет за секунду, но нотки нежности не пропадают, и взгляд, наматывающий на Черри нитки заботы, даже перестаёт раздражать, — ты жива — и это главное. Тэн касается её руки. — Пожалуйста, не отчаивайся.*
Мёртв. Мёртв. Как же так? Как же он может быть мёртв? Черри не верит, не слушает, не слышит, хватается за лоб, морщится. Ноги заплетаются, и она, успевая захлопнуть дверь перед чьим-то носом, делает несколько шагов и оседает на пол. Слёзы жгут глаза, раздирают щёки, внутренности, боль летит через сердце насквозь, и всё — даже вдохи — застревают за зубами, вырываются шипением, тяжёлыми стонами. Не двинуться, только свернуться, сломаться, раздробиться. Кости хрустят и превращаются в пепел. Лёгкие горят и стонут. Дом верещит и разрывается. Она жива. А он мёртв. Стоила ли этого её жизнь? — Ружьё выстрелило прямо в голову… — шёпот Джейн появляется где-то рядом, разносится отовсюду, кружит голову. Черри кашляет, сдерживая рвотный позыв, и упирается лбом в пол. Прикладывается к нему щекой. Ладонями. Впивается пальцами, скребёт. И дышит, дышит, дышит. Дышит, хотя не может, дышит, хотя не хочет, дышит, потому что ничего не спасёт. — Мы не смогли оставить его так, — тише, почти неслышно, словно завывание сквозняка. Голос Джейн переливается в голос Тэн: — И тебе на него таким лучше было не смотреть… Кукловод забрал его наутро. И мы… Когда степень омерзения и ужаса доходит до края, Черри рвёт, потому что она знает только одно, знает точно, знает, но не хочет знать: не важно, кого она оставила, не важно, кто забыл её, никакого «мы» больше не будет.