*
Черри говорит правильные слова: — Я не могу помочь павшему в любви. Но любая любовь имеет шансы жить. — Все, что ты почувствуешь от меня — это холод. — Но я чувствую твоё тепло, — она врёт. Черри держит его за руку, мягко, едва ощутимо, так, как можно держать нечто несуществующее, и его память становится её. Они с Леонардом сливаются воедино. Его память — её память, её память — под ворохом чужих воспоминаний, смерти и призраков, никому не доступна, никому не подвластна. Никому не открыта. Это конец — чувствует Черри. Ей уже не хватает его. Она оборачивается к Леонарду, заглядывает ему в глаза и открывает рот, чтобы что-нибудь сказать, но слова не складываются в предложения, звуки застревают в горле. Черри хочет касаться его руки, ощущать шершавую грубую кожу и тепло. Черри хочет, но ничто не может совладать со смертью и расплывчатыми контурами призрака. Для неё чувствовать то, что уже не существует — немыслимое желание. У неё вроде-как-есть Джим, у Джим навряд-ли-есть она, а у Леонарда не осталось никого. Так выходит, что у Черри не остаётся никого. Потому что мгновение она держит его за руку — кажется, что держит. Держит, не касаясь и не чувствуя. Держит эфемерное — а в следующую секунду восстаёт пустота и холод. В доме и того, и другого слишком много, особенно в ней — в Перо, и хочется визжать, чтобы трескались окна, как трескаются нервы и заплывшие горечью сердца. — С отголоском прошлого у тебя ничего не выйдет, — Леонард как-то смущённо улыбается, и Черри не верит ни тому, что слышит, ни тому, что видит. — Ты понимаешь. Мы слишком сблизились, это… странно. Это странно. Ни черта себе странно, думает Черри, сжимая зубы, кулаки, чувства, боль и память. Ни черта себе странно, думает она, и всё. Черри тянет руку к призрачной щеке, но Леонард дёргается, как покрывается рябью, словно водная гладь, и исчезает с лёгким сквозняком. Она хватает холодный воздух пальцами, на коже остаётся пустота — и внутри тоже остаётся только пустота. Больше ничего нет, и кажется, что никогда не было. И не будет. В ней было столько привязанности к несуществующему, потому что не важно, как много она пережила — Леонард мёртв, может, несколько веков, ему нет большого дела до неё, у него расплывчатые рамки правильного и неправильного, он не зацикливается на настоящем, ведь не помнит даже прошлого — своего прошлого, — и помогать ему не сложно. Это не помощь утопающему — Черри подобное надоело, каждый в доме дышит несвободой и захлёбывается навязанным страхом, а Леонард… он пустой. Ему нечего терять и забывать, ему не нужно любить или ненавидеть Черри — они просто есть рядом друг с другом. Она с ним, потому что согласилась на это. По правде говоря, Леонард — это вообще единственное во всей её гребаной жизни, на что она согласилась сама, без чьего-либо давления и идей. Она была здесь, он был там — они остались вместе. А теперь его нет. Черри понимала, что нечто эфемерное, как призрак — призраки, в которых она никогда не верила так же, как в сказки или в Санта-Клауса, — может легко исчезнуть из её жизни — так же легко, как появиться. Легко ли? Нет. Черри кусает губу и мотает головой. Ей пришлось почти умереть, чтобы встретиться с ним, и это не должно было быть легко… Это было трудно — когда она хотела жить и быть влюблённой. И легко — когда она вернулась из Сида, всё ещё холодная, плутающая в нём во снах, касающаяся призрачных очертаний пропащих и пропавших предметов. У неё снова нет желания жить, но Черри не хочет признаваться в этом. Ради Леонарда стоило вылезти с того света. А теперь его нет. И она понимает — у неё не осталось никого. И себя — в том числе.*
Она не может. Черри срывается с цепи — так сказал бы Билл, ведь он не умеет выбирать правильные слова по отношению к ней, он никогда и не пытался. Перо сошла с ума — так сказали бы остальные жители дома, которые не знают её достаточно близко, чтобы понять: всё как обычно — она всего лишь на грани. На грани чего? Убиться. Может быть. Или убить кого-нибудь. Черри не кричит — крик застревает в горле, вырывается глухими всхлипами, хрипами и стонами. Она вцепляется в одежду на груди, царапает кожу шеи, стучит ладонями в пол, и библиотека на минуты становится гробницей, в которой Черри заживо погрёб один призрак. Одним исчезновением. Не осталось ни Кайна, ни Леонарда. Наверное, из-за ревущих внутри пустоты и обиды её затягивает к Перу. Или Перо чувствует вкусное состояние своего носителя — и хочет поразвлечься с ним. Черри не знает, о подобных вещах она с Перо не говорила и не будет. Говорить с тем, что зовёт себя Черри, совсем не хочется. Она не соглашалась на такого мысленного сожителя. Она не соглашалась на дом, на Кукловода, на смерть Кайна и на извращённую любовь к Джиму. Она не… Она не может. Настолько не может, что хочется разорвать себе рот, вытащить язык, выцарапать глаза и вырвать волосы. Выломать пальцы о стены, разворотить грудную клетку и поцеловаться с огнём. Но её не хватает на это — Черри проваливается в свою воющую пустоту и оказывается один на один с Перо. Она кривит беззубый рот, щурится чёрными бездонными глазами, почёсывая щёку, и тихо хихикает — её острые плечи подрагивают. Черри делает шаг, чтобы встать перед ней, и наотмашь бьёт пощёчину. Звука нет, но Перо застывает, словно ей нужно время, чтобы осмыслить произошедшее, но Черри знает — эта тварь догадывалась о том, что произойдёт, ещё когда они встретились взглядами. И тогда Черри толкает её в грудь. Толкает снова и снова, пока Перо, взмахнув руками, не падает безвольной куклой на чёрный пол пустоты. Она садится сверху и бьёт, бьёт, бьёт. Бьёт в ритм биения сердца, ударяет на выдохе правой и на вдохе — левой, в лицо, в подбородок, в нос и под глаза, и всё размывается, звука нет, есть беззубый оскал Пера и трескающееся сердце у Черри внутри. Черри поднимает руки над головой, и в её руках оказывается нож. Она сжимает его крепче и удобнее, не удивляясь и не задумываясь, прицеливается точнее, облизывает губы, ёрзает ногами и дёргается, перед тем как занести нож вниз… Крик Джейн бьёт по ушам. Черри, вспотевшая, горячая, тяжело дышащая, словно в парилке, распахивает глаза и вздрагивает всем телом. Она лежит в кровати, занеся над собой нож.*
Черри глубоко вдыхает. Руки немеют за секунды, она опускает их в стороны, и нож валится из разжатых, дрожащих пальцев. Голова кружится. Мир катится в пустоту и гремит. Джейн стоит в дверях, зажав рот, с испуганными глазами, но когда Черри жмурится и начинает кашлять, она подбегает к ней. Что-то спрашивает, волнуется, хлопает Черри по щёкам. И нет ответа. Она всё ещё там. Там, где темно и хочется умереть. Черри хватает её за руку. И сжимает тёплую ладонь. Джейн вздрагивает — боится, конечно, боится, как не бояться эту дурную, думает Черри о себе, думает и задыхается, но руку Джейн держит аккуратно и крепко. До неё доносятся отрывки фраз, которые понять выходит не сразу. — Джим… — губы у Черри пересохшие, а лёгкие горят. — Не нужно Джима, — бурчит она, упираясь лбом в её пальцы. Джейн пинает нож ногой — от кровати подальше. Она сидит с Черри ещё час с лишним, плечи затекают и спина болит, но руку вырывать не хочется до момента, пока Черри не засыпает, напряжённо хмурясь. Лоб у неё горит, дыхание всё ещё тяжёлое, а руки вспотевшие, но холодные. Джейн медленно поднимается, стараясь не создавать шума, и даже скрип пола раздражает её. Перед тем, как закрыть за собой дверь, она подхватывает нож.*
Черри бродит по дому в пустых раздумьях. Мысли крутятся около сна и пробуждения, но она старается не зацикливаться на них, потому что — она чувствует — это опасно. Это может навредить или спровоцировать её на что-то хуже, чем занесённый над собой нож. Ещё тщательнее Черри старается не думать о том, кто её разбудил, и о том, как ей стыдно перед Джейн. И как хочется сказать Джейн спасибо. Зачем она заходила к ней? Уже, наверное, не важно. Наверняка все слова вылетели у неё из головы, когда она увидела, как сумасшедшая стерва собирается зарезать себя. Помедли Джейн секунды — и Черри не слонялась бы по дому, трогая стены, думая о том, что лучше не думать вообще, и раскручивая на языке слова благодарности, которые последний раз говорила чёрт знает когда. Пожалуй, Черри снова бы сдалась — сдалась в объятия этих нежных, чуждых ей раньше чувств. В тебе сидит монстр. Кайн мёртв. Леонард ушёл. Ты — оно — чуть не убила себя — пытаясь убить её. «Это было грубое предупреждение? — Черри передёргивает плечами. — Мне показали, что будет со мной, если я снова подействую необдуманно, пусть и во сне?» Когда она дёргается в сторону зимнего сада, Мэтт вырастает перед ней наклонившейся стеной. Пугает. Он стоит в дверях, ссутулившись, тёмный, неприступный, загадочный. Черри от него мутит и тошнит. Она не помнит, когда он попал в дом — может, в один из тех моментов, когда Перо пудрила ей мозги и душила в пустоте, — но и говорили о нём редко, как будто Мэтт был в доме всегда, как украшение или старая мебель. — Выпьешь с нами чаю, Перо? — Мэтт едва улыбается, отходя в сторону. Черри фыркает. И шагает в комнату. — Отличный ответ, — доносится из-за спины. — То, что я согласилась, или то, как я согласилась? — Черри оглядывается через плечо и падает в кресло. На диване молчаливо сидит Алиса с перекошенным презрением лицом — не особо довольна новым гостем. — Я порчу ваше свидание? — Черри ухмыляется. — Нет, — Мэтт мотает головой — и в самом деле наливает ей чай, передаёт чашку. — Осторожно, горячо. Мэтт такой простой и… необычный. Простой, потому что его ответы всегда односложны, он не заводит длинных разговоров о великих мыслях — они с Алисой спокойно и вдумчиво обсуждают сорта чая, и Черри хочется смеяться навзрыд, — жестикуляции ноль, а голова всегда опущена, и этот взгляд исподлобья — это часть про «необычный». Потому что иногда в этом взгляде проскальзывает столько стали и злобы, что Черри ощутимо потряхивает. Удивительно, как легко такой человек может говорить ни о чём. «Ну, не всем же завывать про любовь к, мать вашу, призракам?» — Черри хмурится. И бесшумно поднимается с дивана, оставляя чашку на стол — она не сделала и глотка. Мэтт и Алиса звонко смеются ей в спину. Черри застывает и оборачивается, но они совершенно спокойны, и ни следа усмешки на их губах. Она, подозрительно щурясь, выходит, замирает за дверью и прислушивается к их разговору — снова что-то обсуждают едва слышно. Заворачивая за угол, Черри останавливается и украдкой наблюдают, как в сад заходят Джим и Элизабет. Джим… Её накрывает — уже не ненавистью, а болью и ужасом. Потому что Кайн умер. Потому что она избегает думать об этом и о нём в целом. Потому что она не говорила о его смерти и не слушала. Потому что огромная, хрупкая и важная часть её жизни просто растворилась, когда Черри не видела и не могла помочь. Потому что… Она не может.*
У Джима был ужас. Который быстро заволокло взбудораженностью и волнением. Диким предвкушением, отчаянно подавляемым. Элизабет по правую руку шагает с ним наравне, сжимая кулаки. Молчаливая, упрямая, мрачная, её взгляд разрезает воздух, и он понимает, что до такого — адекватного и подходящего в данной ситуации — спокойствия ему далеко. Он слишком увлечён этим. Всегда был, но теперь иначе не мог, когда столько произошло за короткий промежуток времени — взрыв, его брат и Черри на грани, что чуть не довело Джима до нервного срыва, которым он дышал, смерть Кайна, вся ситуация с призраками и Леонардом, хотя, опять же, скорее с Черри, словно потерявшей интерес во всём, кроме «Лео». А «словно» ли? Она больше не оставалась с ним по вечерам, не пыталась раззадорить или задеть, а то чувственное объятие в гостиной осталось ожогом в памяти. В его. Только в его. И Джим не знает — пытается ли он затеряться во всех этих загадках, чтобы не думать о случившемся, чтобы не погружаться глубже, чтобы обмануть себя, или его кровь бурлила бы от происходящего в любом случае. Не знает — и это пугает. Он гонится вперёд, боясь оглянуться и осмыслить что-то серьёзное, что-то, что может изменить или его, или их ситуацию… Но это неизбежно. Джим бросает взгляд на Элизабет и чувствует благодарность, разливающуюся в груди теплом. Она стольким помогла ему и до сих пор не отстаёт, следуя за ним, как неусыпный защитник. Иногда Элизабет была странноватой — «у Лиззи мёртвый океан скелетов за спиной», как говорит Джек… Но Джим считает, что на неё можно положиться. А остальное не важно — это не то, на что ему сейчас стоит отвлекаться, а поблагодарить её он успеет и позже. Всё вообще успеется позже. Обязательно. Но взгляд Элизабет стекленеет. Вся Элизабет стекленеет — дотронься и разобьёшь, — когда Алиса открыто и явно намекает, что она убийца — убийца семьи Джона Фолла, потерянного мальчика, который теперь правит целым домом марионеток и мрачно, но обречённо зовётся Кукловодом. Стекло. Кости. Их всех составляют только стекло и кости. Элизабет что-то шепчет — одно-два слова, Джим не понимает, соскакивает на мысли о «мёртвом океане скелетов», и, может быть, это именно та загадка, которую стоит разгадать, не отвлекаясь на свои страхи и побеги от неизбежного… Но Джим не успевает даже вдохнуть — в доме разыгрывается опасная трагедия. А Черри опускает голову на подушку и моментально отрубается, пока бутылка вина падает на пол с кровати.