*
Элизабет, наклонившись над листом, собирается писать чёрт-знает-какое письмо, шкрябая пальцем стол в тупой задумчивости. Рыжие волосы собраны в неряшливый хвост, локоны выбились из-за ушей и маячат перед глазами, щекочут щёки. Но она упряма. И жива. А это — традиция. Необходимость. Что-то святое. Да, святыня. Каждое письмо без адресата, неотправленное и бессмысленное — святыня. Элизабет тяжело вздыхает. Слова идут с трудом, но каждое, вырисовывающееся в голове — правильное. Она чувствует. «Здравствуй, дорогая сестра. Уже прошло почти двадцать лет с момента, когда меня отдали за долги. Когда нас разделили. Много времени прошло, верно? Надеюсь, для тебя они пролетели ярким калейдоскопом только хороших происшествий. Я убиваю людей. Не сейчас. Сейчас я в тупике — во всех смыслах. Но я так часто это делала, что нет никакого «прошедшего времени» для моего дела… хобби… специальности… Шлейф смерти тянется за мной и выскакивает вперёд, под ноги. Не могу не споткнуться, не упасть в него лицом, носом, глазами, лёгкими, не могу не дышать им, менятошнит, но я. Это такая жажда, как безвыходная ситуация, она сидит под ключицами и давитдавитдавит. Думаю, ты бы поняла меня. Или понимаешь? Я скучаю.Моя дорогая Лис. Где ты? С любовью (и ненавистью ко всем, кто позволил), Лиззи».
Мраморный старик. Серый. Седой. С трубкой во рту — вечно. Пожизненно, наверное. Элизабет не знает. Может, они похожи: он — с табаком, она — с оружием. Одна причина — успокоение, но разные итоги — вред себе и вред другим… Ей надоело думать о подобном, но она думает. И думает. Снова и снова, по кругу, который никак не разорвать. А он ходит за ней, милый старик, цепной пёс, не замечающий за её плечами гору трупов, зазывает в Подполье. Элизабет хочется крикнуть: «Перед вами серийный убийца!» В узких кругах её звали просто — «исполнитель», но никак не серийным убийцей. Это не отменяло того, что она была им. Что она есть оно. Монстр. Ой не того человека ты, Кукловод, завёл в свой дом. Не того.*
Джим-Джимми. Элизабет любит искажать чужие имена, а к жертвам всегда относилась настолько формально, что впору показать язык и сморщиться, как от дикой вони. В мыслях у неё всё так и происходило. Время шло, она воздухом скользила рядом, но не смела назвать дока «Джимми». Её вдруг начинало тошнить от этого, от всех позывных, искажений, заказчиков, жертв и формальностей. От всего и сразу, и главное — вдруг. Но, наверное, в доме так всегда: ты попал в тупик, не по собственному желанию оборвал все связи с прошлой жизнью, потому что нет никакой прошлой жизни. Кажется, нет уже никакой жизни вообще — только смерть. Все мы мертвы в большом ящике, и никто не знает, есть ли из него выход, игра ли это, существует ли Кукловод. Может, они сошли с ума. Может… Плевать, что может, а что нет. Элизабет считает, что это — конец. Давно конец. Ещё с тех слов Джима. Здравствуй, Элизабет. Ну здравствуй, причудливая повседневность. Такой повседневности Элизабет никогда не знала. Джейн часто что-то готовит на кухне, крутится, вертится, смеётся, даёт по рукам особо ловким жителям, тянущимся к еде. Джейн пахнет сладким, мягким, приятным. Домашним, как мама, или лёгким, как сестра. Сестра? Нет, всё-таки от сестры оставалось послевкусие металла, крови. Чего-то горячего и едва опасного, едва — потому что как опасной может быть мелкая девчонка? Элизабет не ожидала, что быстро привыкнет к утренней беготне по дому. Что ей будут предлагать вкусный чай, печенье, пироги, рассказывать забавные истории, рекомендовать книги, читать стихи вслух и сетовать на домашние дела — уборку комнат, мытьё посуды, готовку, стирку. На разбросанные по этажам тапочки и предметы, которым самое место где угодно, но не там, где они лежат… Всё это отдавало семьёй. Раньше у Элизабет была одна семья. И лучше бы этой семьи никогда не было. Семья в этом доме ей нравится. Только тут есть и странные люди, к примеру — Черри. Многие зовут её «Перо», а Элизабет хочется хохотать… потому что она решила: никаких нелепых позывных. Хватит с неё разделения людей на жертв и мимолётных попутчиков. Всё-таки… или нет… И всё-таки… Ну совсем Элизабет не понимает эту дерзкую, ветреную, точно сумасшедшую Черри. Джим с ней обращается, словно с хрусталём, а она-то на самом деле обрубленный кусок железа, но он неисправим… и она, похоже, неисправима. Черри. — Черри очнулась, — от слов першит в горле, но Элизабет улыбается. Джим кивает. — Почему же ты грустишь? Одного полумертвеца вернули, вернём и другого. Джим не кивает. Что-то рвётся. Не у Элизабет — у Джима. И он едва улыбается, когда она приносит поднос с травяным чаем — его любимый. Нет, конечно, Элизабет не узнавала об этом нарочно — ей как-то довелось услышать, когда-то, от кого-то… Несомненно, это произошло случайно. Когда Черри становится известно о смерти Кайна — кажется, это был её близкий друг до дома, — она не плачет. Во всяком случае, никто не видит её слез. Кажется, Черри становится спокойнее и крепче? Как так? Элизабет не понимает. Не понимала с самого знакомства. Поэтому она тенью следовала за той, кого называли символом свободы, поэтому она наблюдала за ней, незаметная, словно воздух, тихая, затмевающаяся, как будто безликая — потому что не понимала. А после смерти Кайна, после полусмерти Черри, Элизабет устаёт наблюдать, ждать, искать. Эта семья… эта трагикомедия. Здесь всё не так. Взаправду не так — неправильно, или Элизабет так кажется, потому что ей всё непривычно, ново… Она не знает. Но Джиму приносит чай из-за чистого соболезнования. Только из-за него. Он не смотрит на неё, а жаль, ведь по её взгляду можно понять всё, что нужно, чтобы выжить: ты попал в величайшую ловушку мира. Сам. Тебе не выбраться и не выиграть, если это игра, а может, ты уже проиграл, если это законченная игра. Раунд за Черри. Раунд за сумасшествием. За первобытным — ветреностью, импульсивностью, агрессивностью. Раунд! — потому что ты влюбился в то, что лучше не любить. Потому что ты не пытался излечиться от этого. Потому что ты, наверное, даже не заметил, как она проросла внутри тебя. Посмотри на меня, Джим, послушай: такие въедаются незаметно, крепко и надолго, и, боже, где же я была, кем же ты теперь станешь, что тебя ждёт, что ждёт её, ту, которая несёт бездну вместо чистых чувств — бездну с примесями огня, ненависти, с отсутствием правил, законов, норм. Что же было бы, сумей я тебе помочь… Что же будет с вами, бедные, глупые, сброшенные в огонь нелепостью судьбы. Жестокой случайностью. Если взмах бабочки может породить ураган — то вот он. Элизабет думает, что они самые пропащие люди на этом свете. Элизабет учится сочувствовать. Но они урок, на котором уже нечему учиться.*
Призраки! В доме самые настоящие призраки! Элизабет решает всё для себя и для всех: они сошли с ума. И хватит. Остальное — ерунда. Сумасшедшим нет лекарства, спасения и жизни, так что — ну его. Она заливисто смеётся над своими мыслями, запрокидывая голову. Не боится, что кто-нибудь услышит. О ней и так говорят, подцепив за Джеком: «У Лиззи мёртвый океан скелетов за спиной». Ах! Как же они правы. Элизабет, не переставая улыбаться — ей слишком весело, хорошо, свободно, — заглядывает в гостиную — и её обдаёт холодом. Снова. Опять. Он там — один. Одинокий. Раньше был просто один, а теперь одинокий. Элизабет накрывает ладонью его руку и чувствует, как гудит напряжение. Джим вскидывает голову к ней, удивлённый, рассеянный. Она всучивает ему чашку с чаем быстрее, чем он ощущает разочарование из-за того, что это не тот человек, который занимал его мысли. Не надо, Джим. Лучше пей и не думай. Он улыбается. Элизабет кивает. Так-то лучше.*
— Глаза у тебя жёлтые! — она улыбается, подпирая подбородок руками. Шею холодит серебряная цепочка, белое платье — оно принадлежит Джейн — до колен мягко обхватывает замёрзшее тело. Элизабет делит вещи с Джейн, с домом — пустоту, а с Райаном — подозрительность друг к другу. Он запоздало вздрагивает и поднимает голову. — Что? Неподдельное непонимание во взгляде. — Глаза у тебя жёл-ты-е. Редко такие встретишь у людей. Элизабет как будто смеётся над ним — особенно этим проговариванием по слогам. Старые привычки поведения берут вверх… привычки поведения с жертвами, которых нужно подпустить ближе, чтобы поймать. Но Райан не может быть жертвой, он слишком опасен, независим, хорош собой. И замкнут. Может, они птицы одного полёта. Элизабет не знает — и это незнание раззадоривает её. Райан смотрит в кружку с чаем, водит по ней пальцем, и думает, что она не замечает его раздражение. Глупый-глупенький Райан, всё Лиззи замечает, всё понимает и знает. А ты — не убежишь. Но и не поймаешься. Он делает глоток, не меняясь в лице. Брови на секунду хмурятся. — Молока? — она предлагает, не задумываясь. Райан дёргается. Замирает. Кружка в сантиметрах над столом, пальцы напряжены. Он медленно вдыхает, но Элизабет чувствует, что он ожидает чего-то — может, удара. — Мне и так хорошо, — выдаёт сквозь зубы. Злится. Потому что она не угадала — прочитала его. Что, Райан Форс, никто не может понять тебя, пока ты не позволишь? Как бы не так! Тебя обыграла серийная убийца и сумасшедшая… Хотя они все сумасшедшие. Элизабет улыбается. Райан погружается в размышления. Она хочет кричать: «Ты тоже смотришь на меня и думаешь о ней? Ты смотришь сквозь меня и улыбаешься ей… это невыносимо! Я не понимаю её, но ты понимаешь. Ты не объяснишь мне. Это необъяснимо». Элизабет чётко осознает кое-что важное, и оно бьёт её обухом по голове: убивать людей легче, чем понимать. Может, это её слабость? Она мрачнеет. Чувствует себя, как грозовая туча, ещё немного — и молнии разорвут всё вокруг. Элизабет вскакивает со стула и, не сдерживаясь, ударяет ладонями по столу. Гром. Уходит быстро, не оборачиваясь, разъярённо кусая губу. Буря. Никаких молний вокруг — лишь внутри. Они не рвут её на части, но воодушевляют, словно боевой клич. А Элизабет — дикий вождь. Который скорее бросится принести в жертву себя, чем кого-то другого. Теперь всё не так, как раньше.*
Она полагала, что это возможно. Но сколько в мире Алис — и не всем же дано несчастье быть её сестрой. Элизабет глубоко и серьёзно сомневается ровно до того момента, пока. Пока её не прошибает навылет. Алиса щерится. Джим рядом замирает и не дышит. Мэтт с загадочным оскалом будто наслаждается происходящим, но потом одёргивает разошедшуюся Алису. Одними губами — даже не шёпот — выдох: «сестра».*
Элизабет идёт. Вокруг темно и холодно, ничего не видно, поэтому она держится за обшарпанную стену. На ощупь находит дверь, толкает её, и та с коротким скрипом поддаётся. Элизабет выдыхает, выходя на свет, но вдруг дверь за ней захлопывается. Сквозняк. Да, конечно, сквозняк. Но она бежит в испуге. Скорее, к лестнице, найти кого-то… Черри. Как поломанная кукла лежит на полу, а у головы — кровь. Райан сидит рядом, бледный, пустой, светящийся изнутри ужасом. Он смотрит на Элизабет неверяще, сквозь, словно и не видит вовсе. Глухо говорит: — Позови Джима. И она бежит быстрее, чем когда-либо, будто за ней несутся чужие бесы.