*
В их команде прибавляется — в этот раз Джим умудряется уговорить Райана, что он может им пригодиться. Времени на оглядывания нет — они идут спешно, гурьбой, не осторожничая, но всё же боясь опрометчивого шага. Фонари рыщут по пыльным полам, словно гончие псы, и не находят свежих следов — будто бы никто не проходил здесь. Ни Джейн, ни они — два дня назад. Когда Джим собирается спросить «а правильно ли это вообще» и понимает, что получит однозначный ответ «правильного тут не бывает», — впереди появляется Джейн. Она стоит к ним спиной, пятится, прижав руки к груди. Весь мир сужается до одной точки, когда призрачная рука хватает её за шею. Элизабет слышит глухой хруст. Немеет. Всё внутри пробирает холодом. Не дыша, она смотрит на других — и её отпускает. Потому что ей послышалось. Потому что эта сторона играет с воспоминаниями, как с мячиками, бросая их из прошлого в настоящее. Потому что Джон отталкивает нечёткие очертания призрака и обнимает Джейн, у которой подкашиваются ноги. Потому что Элизабет наконец-то вдыхает. Заполошно. Через рот. Во все глаза смотря на то, что не может существовать. Услышав то, что не должна была услышать. Шагая живой среди мёртвых. В синей темноте и ленточках фонарей, скользящих по стенам, Джим цепляет взглядом пыльное зеркало. Зажимает рот рукой. Хочется кричать. Выть. Бояться. Корявыми буквами: «Ты думаешь обо мне?»*
— Это не шутки, Джейн! — рявкает Джон, задыхаясь. Можно было ударить воздух — это был бы смертельный удар, а не импульсивный взмах рукой. — Это может стоить тебе если не жизни, то рассудка! Всем нам! Ты не должна ходить туда одна, — он хватает её за плечи и легко трясёт, заглядывая в растерянное лицо. — И никуда вообще, если там нет других, проверенных людей. Джейн рвано выдыхает. Джон ласково убирает волосы за ухо и, целуя её в лоб, притягивает к себе. Обнимает крепко. Элизабет видит: он ужасно бледен, хмур и всё ещё испуган. Его потряхивает. Немного сильнее, чем каждого из них. — Почему они могут касаться нас? — Джек, сидя на полу — Элизабет с облегчением замечает, что у него нет крови, — потирает подбородок, невидящим взглядом скользя по стенам. Райан щурится: — Те так не могли. Горло у Элизабет пересыхает в раз, будто там образуется пустыня. Её хватает только на шёпот, от которого становится больно и порывает на кашель: — Они здесь… Слабо. Тихо. На выдохе и неуверенно. Все они растерянно смотрят на неё. — Всё потому, что те в Сиде, — она говорит жёстче, впиваясь пальцами в ладони, — а эти здесь. Это не мир между живыми и мёртвыми. Это сторона мёртвых… Всё, как сказал Сэм. — Элизабет поднимает голову и впивается взглядом в Райана, который — кажется — вздрагивает. — Они опасны. Они безлики, но они хотят убить нас. Это глупо. Ненормально. Необъяснимо. Сумасшествие. Они сошли с ума. Безумцы. Чужаки. Куда и как им убраться из этого ада? — Ты коснулся его? — Элизабет бросается к Джону, и в её лице нет ничего, кроме злости и холодной — смертельной — решимости. — Что? — Ты коснулся его?! — …да. Кажется, да, — Джон сжимает руку — той, которой тянулся к призраку. Той, которой отшвырнул его, чтобы он не свернул Джейн шею. В их взглядах нет ничего, кроме ужаса. Джим, судорожно вдыхая, произносит: — Мы точно сошли с ума.*
После осознания того, что призраки с той стороны могут навредить им или даже убить, они напуганы. Они — несколько человек, которые «посвящены» в тайну. Остальным же остаётся гадать о резкой напряжённости Джейн, о молчаливости Джима, о пугающей мрачности Джона, согласившегося на предложение Билла выпить, о нервозности Райана, который рычит на каждого, задающего вопросы, и прогоняет всех из библиотеки, с чердака и из-под дверей детской, в которой лежит Черри. Им нужен выход. Желательно, для живых и в живой мир. Скорее. Сбежать. Они готовы сражаться, если потребуется. Но кукловоды устали молчать. Это вызывает у неё дикую усмешку и досаду, потому что всех «желающих сражаться» развели по заданиям. «Если всё слишком быстро закончится — это будет скучно», — говорит Мэтт и смеётся в динамик. Заткнись. Закройся. Не ты здесь нужен. Не твой мерзкий склизкий смех. Элизабет только и может, что бездумно слушать голос Алисы в те редкие моменты, когда она говорит, а потом переспрашивать у других, что нужно делать. Такое быстро надоедает. Впрочем, почему-то Алиса не делает ей замечаний… Значит, так надо. И если остальные не могут, но она может — значит, так надо. Элизабет бежит. Не оглядываясь. Не всматриваясь. Делая глубокие вдохи и плавные выдохи. За спиной никого нет. Никто не знает, что она пошла сюда. Ей остаётся надеяться, что кто-то бросится её искать, как бросились искать Джейн. Маловероятно, Лиззи. Ты воздух. Ты связь. Неразличима. Не почувствуют, пока окончательно не пропадёшь. С каждым шагом она словно увязает в трясине. Чем дальше вглубь бесконечного коридора — тем холоднее. Воздух спёртый. Дышится с трудом. И так пусто. Ощущаемая пустота везде — она будто переползает в Элизабет и завывает в ней. Дико, надрывно, как бес, которого не изгнать, не сговорить, не проклясть. Хруст костей. Выстрелы. Скрежет. Битое стекло. Хрипы. И на грани — понимает: шаги. Глухие, тихие. Шипящие. И тогда из кармана Элизабет вытаскивает нож. Поднимая голову, встречается со своим отражением в маленьком, треснувшем зеркале. Взъерошенная и выбившаяся из дыхания, раскрасневшаяся, с синяками под глазами и впалыми щёками, в белом платье, с лихорадочно блестящими глазами и большим грузом живых жизней за плечами, — словно сама призрак. Мёртвый холод тянется к её плечу беззубым ртом, а она оборачивается и вонзает нож в прозрачную шею. Вытаскивает. Ещё. И ещё. Безумие? Ей кажется, что она скучала по такому безумию. По безумию, вросшему в неё, как проклятие. Да. Проклятие. Живые против проклятия, которое само по себе мертво — Элизабет фыркает. Она знает, пусть и не хочет знать: даже если ей не проиграть, то и не выиграть. После третьего ножевого в шею призрак, у которого едва можно было различить торс и руки, рассеивается, и Элизабет шагает на его место. Её трясёт. Как тогда. Как впервые. Когда её руки впервые дали кому-то смерть. Она помнит. Хотя не хочет помнить. Ей нужно туда, где свет и тепло — пускай она не заслужила их; где жизнь и живые — пускай она часть проклятия, а проклятие само по себе мертво. Второму, не думая и не вглядываясь, нож в живот — мягко, просто, словно бросить на стол, но не отпустить. И в грудь, и в сердце. Под подбородок. Лезвие никуда не входит и не выходит, нет крови и звуков, нет хрипов и испуганных голосов — только беспечная тишина, убаюкивающая её, и звенящая пустота, воющая в ней громче любого проклятия. Шаг за шагом. Из пустоты к живым. Когда всё вокруг теплеет и светлеет — пусть Элизабет не чувствует этого и не замечает, крепко вцепившись в рукоять ножа, когда дыхание смерти в спину прекращается — пусть вой пустоты раскатывается эхом… Элизабет наконец-то вдыхает. И падает.*
Сознание накатывает волнами: прилив — она открывает глаза и мажет пустым взглядом по кружащейся комнате, отлив — её засасывает в бездну, в которой нет чувств, только холод, цепляющийся за неё колючими пальцами. Пусто. Бездумно. Нет и отголосков мыслей. Не за что зацепиться. Даже если хочется. Она не знает, сколько времени проходит между каждым приливом и отливом, но — жизнь продолжается. Это скорее похоже на существование амёбы. Идём. Ищем. Дышим. В очередной прилив, когда в комнате непроглядно темно, кто-то касается её лба, ведёт по щеке. Невесомо поглаживает. Тепло исчезает. Черри открывает глаза — думает: в пустоту. Нет. В мир живых. И не верится. Не верится совсем. Но хочется. И Джиму хочется, потому что он поспешно зажигает настольную лампу и присаживается на край кровати, не сводя с Черри взгляд. — Я устала бороться за свободу… — голос тихий, хриплый, будто скрип половиц. Джима пробирает до дрожи, охватывает дрожащей пустотой. Мир сужается не в одну точку, но в одного человека. Она закрывает глаза рукой. — Мне не выполнить этот гейс. Джиму кажется, что он падает.*
Приходят все, кто хотел изначально, но кого Билл не пускал. Сам Билл же оглядывает комнату, что-то для себя решает и уходит, вынимая из кармана трубку. Райан следит за его сутулой спиной, пока старик не скрывается за углом, и только тогда заходит в детскую. В глаза сразу бросается она — бледная, сливающаяся с простынями, на которых нарисованы незамысловатые цветочки. Черри смотрит в стену, отвернувшись от переговаривающихся Джима и Джейн, от Нэт, грызущей пряник, от Ланселота, протирающего очки… Она словно бросается к нему. Но это иллюзия. Черри лежит и пожирает его голодным взглядом, будто хочет разорвать изнутри. Звук шагов переходит на оглушающую громкость, и Райана это моментально раздражает. Все, кто был в комнате, переглядываясь, выходят — дверь за ними затворяется с щелчком, — а он никак не может посмотреть туда. Ему страшно? Райан закрывает глаза. Страшно. Короткий вдох и последний шаг.*
Он спотыкается об игрушечный поезд. Она дико смеётся ему в лоб.*
Элизабет спит три дня. На второй день просыпается Черри. Все разом решают называть это «сном», — не комой, не пропажей на той стороне или в Сиде, не давлением проклятия. Говорят: за закрытыми дверьми произошло много чего — к примеру, разговор по душам. Другие говорят: никакого разговора по душам, лишь сухие извинения — потому что их обоих на другое хватить не должно. Ну, просто никак не должно, это ведь Райан Форс и Черри. Стоит ли объяснять, почему их хватило на что угодно, но не на извинения? Потому что это Райан Форс и Черри. Перу рассказывают обо всём, пока её «не было», она — говорят — выслушивает молча, а потом отворачивается и засыпает. Джим выходит с беспокойным лицом, избегая чужих вопросов, а позже решает, что ей нужен постельный режим. Мэтт, будто ждущий именно этого момента, с перерывом на скрежет смеётся в динамик и даёт ей задание на несколько испытаний — и Черри не встаёт. Мэтт говорит об умершем Кайне — и. Черри не встаёт. Не спит, конечно. Скребёт пальцем стену и — они не знают точно — навряд ли слушает. Тогда беспокойство — не только Джима — возрастает.*
Элизабет спит три дня. И просыпается в том коридоре. Она распахивает глаза и сразу понимает, где находится. Поднимается с пыльного пола, оглядывается — пусто, тихо, глухо. Синяя темнота молчит. Пол под босыми ногами превращается в дорожку из трупов, которая привела её в дом. Синяя темнота превращается в кровавую. Она не может кричать. И не может разглядеть лица тел, разложенных в ряд. Плотно друг к другу, как замёрзшие пташки. Поперёк коридора, как деревяшки развалившегося моста. Первый шаг. Жалость. Седой старик в выхоленном костюме. У него впалые щёки, тонкие губы и орлиный взгляд. Он зарабатывал деньги на лечение дочери, но ступил не на ту дорогу — прямо как Элизабет. Он шёл по людям — прямо как Элизабет. У него были причины… У неё их не было и нет. Ты жалеешь себя? Сестру? Семью? Окружающих? Два и три. Четвёртое тело, на которое Элизабет ступает с бессмысленной — они мертвы — аккуратностью, — убиты тобой — вызывает презрение. Мужчина сорока пяти лет. Его рот открыт в беззвучном крике. В темноте кабака — там, где он торговал наркотиками и насиловал женщин — она шагнула из-за угла и коснулась прямой спины. Лёгкий толчок и подножка — с лестницы тело падало недолго. Ты убиваешь виновных, считая, что невиновных нет. Ты безумна. Она вдыхает спёртый воздух. Дело не в проклятии. Голова кружится. Пустота обвязывается тугим, обжигающим барьером. Ты не можешь противостоять ему, потому что слаба. Через три тела — ненависть. Жгучая. Ударившая в голову болью, как те двое, ударившие её. Она несколько дней сидела в тёмной душной комнате, связанная, пока один из тех, чьи имена говорили шёпотом, не пришёл — не за ней, а подчистить то, что не смогла подчистить она. А они улыбались. Улыбались и смеялась над её беспомощностью. Элизабет смотрела на их мёртвые лица и чувствовала лёгкое раздражение — потому что они умерли не от её рук. Элизабет понимает: всю жизнь так шла. По смерти. И куда теперь эта дорога хочет завести её? Но… она не пойдёт по ней. Ей нужно что-то изменить. Изменить всё. Может быть, не сразу — но не оставляя шансов. Вот это всё — это в последний раз. Последний рывок. Она найдёт дверь, они выберутся из дома, и всё закончится — тогда Элизабет обязательно займётся чем-нибудь другим. Не убийством людей. Свернёт со смертельной дороги. Огонёк в конце мигает. Элизабет шагает, соскальзывая с чьей-то руки. Элизабет закрывает глаза. И просыпается.*
Сон — или нет — она не знает. Но Сэм сидит на её кровати, в её душной комнате, скалит рот в кровожадной улыбке и щурится. Сэм — или нет — она не знает. — Хочешь изменение, Лиззи? — его голос шипит и хрипит поочерёдно. — Я знаю, — он кивает, его тело совершенно не двигается, только голова качается с бока набок, — хочешь. Если ты хочешь — и если не хочешь, я могу предложить его тебе. Элизабет приподнимается на локтях, заглядывая в потемневшие глаза Сэма. — Изменение, — повторяет он, словно заводная игрушка, пронизывая голосом до костей. — Здесь и сейчас. Она смотрит, как заворожённая, приоткрыв рот, и не отвечает. Элизабет не замечает: в комнате вибрирует красная темнота. А Сэму не нужны ответы — он знает наверняка. — Возьми его на себя, — он кивает, болтая ногами. Её пальцы впиваются в одеяло. — Возьми, — повторяет Сэм, — ты возьмёшь… Оно наполовину со мной, так что мне не будет сложно передать его тебе, но… Слышишь? Это не сердце, замедляющее биение. — Элизабет. Это разветвляется дорога. — Для этого тебе нужно в Сид.