*
Волосы спутаны, спали на глаза. Щекочут нос. Виском прижата к полу и видит лишь свою забинтованную руку, дальше — кусочек коридора, чьи-то ноги, в следующую секунду скрывшиеся из виду. И двинуть может только пальцем. И не вдохнуть полностью. И не выдохнуть. И страшно. Господи, как ей страшно, боже. Что это? Почему это? Почему так страшно? Почему нельзя что-то проще? Почему она не может зарыдать в голос? Почему она ничего не слышит? Черри не может ответить, когда Райан зовёт. Черри не может рыкнуть на Джека, когда он заглядывает в комнату и его глаза расширяются от ужаса. Черри не может сказать «не трогай меня» — и жмурится, когда её аккуратно — пытаются аккуратно — поднимают, прижимая голову к груди. Не больно. Страшно. И холодно. И горячо. Холодно и горячо. Горячо и холодно. Руки мёрзнут, пальцы болят от мороза, а в районе живота разливается колючее тепло. Тепло шарпает, кусается, вонзает клыки в тело, подбирается к шее и жжёт лёгкие, но губы — сухие, ледяные, онемевшие. Ни слова, ни хрипа, ни благодарности, ни «пошли вы к чёрту». Ни-че-го. Она не знает, почему у неё одежда красная. Не знает, почему рубашка Райана тоже окрашивается в алый. Черри врёт сама себе. Ей страшно. Она против всего этого. Но сознание угасает. И снова появляется — приливами и отливами. Как тогда. Они говорили «после комы». После какой комы? Её затащило в Сид, как Перо затаскивала в кошмары. …и лишь бы не снова. Моментами открывая глаза, Черри слышит лишь своё тяжёлое, размеренное дыхание, видит спутанные, вишнёвые волосы, и всё бледное, холодное, непримечательное. Райан — она уверена, что её несёт он — шагает так медленно, словно они в замедленной-замедленной съёмке. Но она знает: Райан идёт настолько быстро, насколько может, сжимая её холодеющее тело в подрагивающих руках. И кто-то как будто бы зовёт её. Из Сида.*
До чего иногда забавную шутку с людьми играет жизнь. Она хотела жить. Тогда. Сейчас. Теперь. Снова. Заново. Тяжело дышать. Несправедливо или нет — она не знает.*
— Господи, я уже ничего не понимаю и не хочу, — Джейн слетает с лестницы, потирая виски. Джек вовремя хватает её под руку, потому что ещё шаг — и она бы упала. — Элизабет на чердаке и она… господи… повесилась?.. Пыталась? Её Алиса сняла… — Джейн растеряно замирает, смотря на мрачного Джека. Он, не бледный, а белый, молча тянет её вперёд, в коридор. Джейн дрожит от дикой тревоги.*
— Джек сказал, что выход открыт… и там дверь. И нормальный коридор! — Нэт почти кричит. — Вызовем скорую, попросим помощи у кого-нибудь рядом?! Или ещё что-нибудь? — Н-нэт, — тихо зовёт её Ланселот, не оборачиваясь. Голос у него сухой и надтреснутый. Он добавляет едва слышно, разбивая всех, кто ещё пытался держаться, расщепляя всё, что можно было назвать «надеждой», а не «пустой молитвой», останавливая дыхание: — Она мертва.*
Открывая глаза, она не удивляется, что находится в Сиде. Но этот Сид пустой. Совсем. Пустой. Черри резко садится на диване. Вокруг всё такое же призрачное, как и всегда. Алое пятно на одежде не исчезло, но раны нет и. Она кричит в ужасе. Надрывно. Зажимая уши. Её сворачивает. — Джим! — она поднимается. Оглядывается. Кричит. — Джим! Я не хочу оставаться здесь! Что со мной? Почему? Нет ответов. Но через секунду нет и вопросов. Сид плывёт очертаниями. Она успевает вспомнить Элизабет и её взгляд, полный смертельной решимости.*
— Брось, Шейн. Она угнала с каким-то шотландцем в далёкие дали и хорошо поживает. — Пенни, — тон у него серьёзный и даже злой, — она бы так не сделала. Конечно, она умеет, но так — нет. Даже если умеет — не сделала бы. От неё ни весточки, ни следов не осталось, она просто испарилась… Это ненормально. Пенелопа пожимает плечами. Она натягивает куртку и смахивает волосы за спину. — Как знаешь, дружище. Продолжай искать, может быть и найдёшь. А я всё того же мнения: мы её достали. Я её, конечно, любила и люблю… относительно теперь люблю… Но заморачиваться не буду, жизнь и так коротка. — Мэри держала её на поводке и знала о том, куда она и когда девается… — И теперь не знает — и ты весь измываешься который месяц. Говорю: относись к этому легче. Девочка окончательно выросла из оков и поводков и решила погулять по миру. Оставь свою влюблённость позади и дай ей жить. — Если она жива, — бурчит он. — Что? — Ничего. Иди. Такси приехало.*
Они выходят из дома зимним утром. На улице на удивление тепло, пусть и пасмурно. Как тогда. Зима. Утро. Живые. — Ты всё ещё? — Джим вздыхает, пихая Джека локтём в бок. Джек улыбается, но не выбрасывает сигарету. Он курит не для того, чтобы злить брата, но и не для того, чтобы успокоиться. Он спокоен. Идеально спокоен. Спокоен как чёртов король вымершего королевства. — Ага. Да ладно, третий месяц курю всего-то, это ещё не настолько много, чтобы волноваться обо мне. Сам не хочешь? Джим замирает, стоя к нему спиной, и не отвечает. Думает, кажется. — Извини, — запоздало спохватывается Джек, ёжась от холода. — Занесло. Всё, тушу. — Лучше бросай совсем. — Не, — он мотает головой, жмурясь одним глазом, как кот из-за снега, от которого режет глаза. — Мне с этим легче. Ты сам как, держишься? Джим снова замирает. Джеку не нужны ответы: он всё понимает по бледному, осунувшемуся лицу брата, по его замкнутости, рассеянности и задумчивости. Джеку не нужны ответы. Но он надеется, что когда-нибудь Джим заговорит об этом. Потому что если нет — это может обернуться катастрофой. Чем раньше, тем лучше, — думает Джек, щупая зажигалку в кармане. Пачка сигарет пуста, и он выбрасывает её в ближайшую урну, с сожалением вспоминая, что купил сигареты два дня назад — а уже всё. Вот так «курение не для раздражения брата и не для успокоения». Курение, просто чтобы что-то делать. Чем-то заниматься, когда заниматься решительно нечем, только мыслями, скручивающими нутро в бараний рог. Они молча идут по дороге, некстати поднимающейся вверх. Молча — слишком трудно. Джиму нравится молчать после. А Джеку до чешущихся рук нравится с ним говорить. Нужно. Потому что тогда они не пропадают в воспоминаниях, которые прокручивают в них бездонную дыру. — Так что там насчёт Билла, — Джек шмыгает носом и ровняется с братом, поднимая голову к небу. Смотреть на землю совсем нет сил и терпения — всё слишком белое. Кристально белое. Абсолютно не подпитывающее его великое королевское спокойствие, держащееся на хрупких паутинках. Мелкие снежинки холодят кожу, и Джек улыбается, а в его голосе слышится тепло: — Ты не договорил. — Это ты вспомнил про еду на плите… Ладно. Не буду. Билл всё ещё общается с теми полицейскими… — Ага, знаю. Мне Райан говорит, что это хорошо — шпион на стороне всё-таки. — Ты общаешься с Райаном? — Джим впервые за несколько минут смотрит на него, удивлённый или даже обескураженный. Это вызывает у Джека ухмылку. Он решает пока что не говорить, что общается и с Джоном, но, кажется, по его смешку брат всё понимает наперёд, но никак не комментирует. — Так вот. Билл передал, что кто-то… Джек взволнованно дёргается, когда голос Джима медленно утихает. Но он ждёт. Он надеется. — Кто-то приходил, собирался подать на неё о пропаже… Но ему ничего внятного не ответили. Это дело ведь вообще не особо освещают. Но Билл тому человеку пообещал, что на его вопросы ответят… И вот. — И вот, мы, великие сказочники, идём плести легенды, — Джек дёргано ухмыляется, кивая. Облачко пара выплывает изо рта. Отчего-то он чувствует торжество, будто победил невидимого врага. Но это просто зима. Зима… Как тогда. Зимой они всегда чувствуют торжество, предвкушение и радость, которые перебиваются вязкой болью от потери того, кого не ожидали потерять. — Не обязательно легенды. Точнее, совсем не нужно легенд. Это — кто-то из её знакомых. Вероятнее всего, друг. Нам стоит рассказать ему правду… — Ты уверен, что правда ему нужна? — Джек фыркает, в его голосе полно скептицизма и иронии, но он вовремя сбавляет обороты, потому что буквально чувствует, как брат напрягается. — Ну, то есть именно та правда, реальная правда. — Мы идём объяснить ему о ней, а не обо всех пережитых кошмарах. О, вот оно! — восклицает Джим с заметным волнением и показывает рукой в сторону небольшого здания. Джек щурится, вглядываясь в вывеску, но ничего не может прочесть и плюёт на это. — Ну ладно, уговорил. Он открывает дверь вперёд брата, протискиваясь в помещение между какими-то мужчиной и женщиной. Заинтересованно оглядывается, развязывая шарф: внутри приглушённое освещение, на фоне тихо играет джаз, у дальней стены протянута барная стойка, посетителей немного, но чувствуется, что этому месту больше и не нужно. Такие заведения — удел ночных пташек. Когда Джек и Джим приближаются к стойке, две девушки, сидящие рядом, встают и отходят. — М-м-м, простите? — Джим слегка неуверенно, расстёгивая куртку, обращается к мужчине, который тут же поднимает на него взгляд. От уставших зелёных глаз прошибает сочувствием и пониманием, но он старается не выдавать себя: — Вы Шейн Макгуайр? Сканирующий взгляд мужчины сменяется на недоверчивый. Он кивает. Джим глубоко вдыхает, закрывая глаза. Волнение разбивается в осколочные воспоминания.*
Сидят по разные стороны столика в больших креслах и играют фактами, как мячиками. Для Джима это тяжёлая игра, в которой ему приходится напрягать память и чувства и при этом пытаться внешне не выражать вздымающиеся эмоции, а для Шейна — азартная пробежка по штыкам. Но точка исхода у них одна: её смерть. — Мы не сразу потеряли её, — Шейн отворачивает голову, отбивая по подлокотнику сбивчивый ритм. Он избегает смотреть на них. — Она умела иногда пропадать где-нибудь, а потом появляться с мерзкой улыбочкой и какими-нибудь сувенирами. Вроде виски, вина или пирожных. А потом Мэри поняла, что её «пропажа» слишком затянулась. — Мэри? — Джим повторяет имя, сцепляя руки в замок и прижимая их ко рту. Кусает пальцы. — Это вы отвечаете на мои вопросы, а не я, — Шейн хмурится, бросая на него раздражённый взгляд. — Эй, легче, — Джек кидает маленькую подушку в Шейна, который отмахивается от него, а потом смотрит на Джима очевидно-говоряще «ты слишком явно волнуешься». — Мой братец тебе ничего не сделал, чтобы заслужить такое отношение. — Тем не менее. Я не надеялся узнать, что наша подруга умерла в доме какого-то маньяка, который… господи, — Шейн резко выпрямляется. Прячет лицо в ладонях. Взъерошивает волосы. Они молчат. Они знают. Понимают. Вся выдержка и оболочка здравомыслящего человека блекнет, когда его голос перетекает в хриплый и дрожащий шёпот: — До сих пор не верится. Не могу. Не верю. Он мотает головой, закрывая глаза. — Мы знаем, Шейн, — выдыхая, сбрасывая какой-то жгущий груз с плеч, Джим смотрит на него с пониманием и… сожалением. И болью. Столько боли в его глазах, что Джеку хочется выть. — Мы провели с ней почти год. Она для нас не чужой человек. Шейну требуется время, чтобы успокоить дыхание и упорядочить мысли, взвившиеся дикой бурей. Тяжело дышать. Страшно думать. Он поднимает взгляд на них и видит: эти люди были с ней в сумасшедшем доме, в котором играли за свои жизни, и они выбрались. Они сильные. Они потрёпаны жизнью достаточно, чтобы отпинать его за подростковый максимализм. Они живы. Она — нет. Он знает только одно и определённо-точно: это неправильно. — Несправедливо, — одними губами. Джим кивает. Джек запрокидывает голову и вздыхает.*
Они засиживаются до самого вечера. За окном уже окончательно темнеет, когда из-за двери долетает сообщение Шейну о том, что ему пора бы в бар. Джек моментально поднимается, не скрывая того, что оставаться более в такой обстановке ему не хочется. Джим потирает подбородок, бездумно осматривая брата. Шейн говорит одно слово, хрипло и неслышно, слишком глухо, будто вдруг сдаётся и падает на колени: — Имя? Его лицо опущено. Джим готов клясться: у них одно выражение на двоих — безграничная беспомощность. — Не знаю, что тебе это даст… — Напишу в блокнот и зачиркаю до дыры. Скажи. — Мэттью Стабле. Шейн поднимает голову. Хмурится. Он думает о чем-то слишком долго — за это время Джим успевает надеть куртку и завязать шарф. — Мэттью? — Шейн выдыхает и чешет затылок. — Она однажды сказала, что терпеть не может это имя. До чего иногда забавную шутку с людьми играет жизнь.*
Это место особенно уютно в холодный зимний вечер. Фонари освещают узкие улицы, люди постепенно заполняют бар, а небо — фиолетовое. Фиолетово-молочное, думает Джим. Или пепельное. Всё это вместе. От мороза краснеют щёки и нос, Джек ну очень забавный в таком виде, а бледный Шейн выглядит ещё более уставшим. Его волосы в безобразном бардаке, он не накинул и куртки — вышел как есть, в костюме бармена. И не подрагивает от мороза. Джим понимает: внимание и мысли, чувства, рефлексы — всё уходит в одно. В неё. Он думает веря. Надеясь. Желая помочь. Сочувствуя. Понимая. Кажется, понимая больше, чем кто-либо может понять. Слова не играют роли. Это — на духовном уровне. Связанные одним человеком, они ощущают между собой пустоту, которую ничем не заполнить. Слова не играют роли, но он хочет что-то сказать. И он говорит: — Жизнь продолжается… Небо пепельное. Идём. Дышим. Ищем. Зимой и хорошо, и страшно. Зимой холоднее, чем когда-либо, потому что нет ничего холоднее потери. — Ага, — Шейн улыбается, глубоко вдыхая и запрокидывая голову. Слёзы душат, небо не падает, но кружится. Шейн коротко смеётся, вспоминая её слова: — Страдаем дальше.