Не замечай меня

Ему снились картины, но лишь те, на которых был Саша. Он помнил каждый штрих, каждый мазок кисти. Его любовь жила в этих картинах. Сколько их было? Пять? Шесть? Нет, уже гораздо больше. Тим открыл глаза, за окном темно. Он кожей сквозь мрак и пространство чувствовал, как его родные мирно спят за стеной. Свет был не нужен, он его не включил. Передвигаясь в темноте тихо и безошибочно точно, он пришел в мастерскую. Свет уличного фонаря бил в окно, бедно освещая помещение. Запах краски немного успокоил, навеял воспоминания. Тим любил свои картины, они держали его в реальности, подобно якорю. Он рисовал всегда, особенно когда было сложно. Картины — вот что всегда оставалось настоящим, мир, изображенный на них, — правда только его жизни. Но больше он не хотел, чтобы Легков был его реальностью, он не желал позволить ему остаться даже частью прошлого. От одной лишь мысли о них виски пронзало острой болью. То, что Саша сделал… Тим не знал, как все исправить. Его увидели таким, увидели их любовь, его чувства, даже человек на анатомическом столе без кожи, с оголенными мышцами, нервами и органами выглядит не так интимно, как предстал Тим перед миром сегодня. У человека в анатомичке его тайны остались при нем, их никто никогда не узнает, их все еще хранит его искромсанное для науки тело. У Тима же его тайны украли, точнее, Саша поделился его душой, его сутью со всем миром. Сделал их любовь, его наклонности достоянием социума, который сам, между прочим, всегда презирал. Он продал, расточил, исчерпал. И не осталось больше души, в нем живет лишь Саша, его образ и предательство, и Тим жаждет избавиться от этого соседства. Нужно достать его, растереть в пыль и развеять так же, как это сделал Легков с его жизнью, его любовью и верой в людей. Он не подумал ни о том, что будет с его семьей, когда до них дойдут слухи, он не подумал, что будет с Тимом, когда мать вызовут в школу для серьезного разговора. Какие методы лечения на нем еще испробуют, когда она узнает? Может быть, шоковую терапию или лоботомию; возможно, он станет лабораторным материалом для новых методов психиатрических пыток. Легков не подумал, во что превращает его жизнь, когда одним едва уловимым движением пальца осуществлял мщение. И каким только Богом нужно себя мнить, чтобы сделать нечто подобное? В щепки разнести жизнь человека только для того, чтобы успокоить собственное самолюбие. Понять этого Тим никогда не сможет, да он и не уверен, что Саша сам до конца понимал, что творит. Когда все закончилось, Тим стоял в центре мастерской, сжимая в руке нож для резки бумаги. Кружась в медленном вальсе, обрывки полотен оседали на его волосах, плечах, одежде и на полу. Картин, на которых был изображен ненавистный образ, больше не существовало. Его больше нет: ни в прошлом, ни в настоящем, ни, тем более, в будущем. Вытирая с лица злые слезы, Тим смотрел на изрезанные холсты, изувеченные картины, которые любил больше самой жизни. Системная ошибка, сбой программы. Матрица его мироздания разрушена вместе с произведениями его искусства. Легче не стало, выкорчеванная с корнями душа не вросла обратно. Все так же пульсирует в груди рана, где меньше суток назад билось сердце. А теперь - нет, теперь ничего нет, только боль. Память в агонических судорогах воспроизводит образ Легкова, и кажется, он отпечатан на роговице глаза, встроен в мозг, в клетки тела, его молекулы и атомы. И чтобы избавиться от Саши, нужно было начинать не с картин, чтобы избавиться от него, нужно начать с себя, выпустить его из своего тела на свободу; отречься, оплакать и забыть. Медленно опустившись на колени, дрожащими, мокрыми от слез пальцами он начал собирать разноцветные лоскуты, сгребая их в неровные кучки. Сил не осталось. Ничего не осталось здесь для него. Рухнув на пол, он все плакал и плакал, пока не отключился. Было видение, слишком живое, чтобы быть сном, даже для реальности слишком настоящее. В порыве все исправить он взял чистый холст, тонкую кисть и начал рисовать. За окном мрак сменила предрассветная мгла, а через какое-то время первые лучи рассвета разрезали серое небо, попадая в комнату, освещая новую картину. С холста на него смотрел Саша. Знакомые, узнаваемые черты. Он мог бы нарисовать его и с закрытыми глазами, он помнил наизусть его лицо, он бы хотел, но так быстро убить в себе любовь оказалось невозможно. Боль не уходила, но к ментальной боли сейчас примешалась еще и какая-то слабая, физическая. — Закончил? — послышался голос из-за спины. Но Тим ему не удивился, все время, пока рисовал, он знал, что сзади кто-то есть. Все еще смотря на свежую картину, он ответил: — Да, пап. Тебе нравится? — Очень. Эта твоя лучшая. — Я хочу видеть его лицо, когда он узнает. — И ты увидишь, верь мне. А теперь пошли, нам пора. *** С тяжелым сердцем Лера закрыла дверь в квартиру. Сегодня день будет не из легких. Получив вчера вечером сообщение от своего бывшего, она поняла, что влезла в игру, которую не потянет. Зарвалась, погорячилась, не подумала и нажила злейшего врага, даже двух, хотя Тима она не боялась. Тем не менее, он не кукла, чьи прелести можно выставить на общее обозрение. Ее бывший друг — человек из плоти и крови, и Саша дорожит этой плотью. Саша, наверное, действительно его любит, судя по тем угрозам, которые были ей адресованы. На глаза в тысячный раз навернулись слезы, каждое слово того сообщения внушало страх, а голос, интонация… Она верила: если Тим пострадает, Легков уничтожит ее. Он сможет, хотя никогда никому серьезно не вредил, но Лера знала, Саша на многое способен и словами не разбрасывается. Непривычная для раннего часа суета в подъезде насторожила, прерывая тяжелые размышления. С верхних этажей раздавались голоса, и это были не шушукающиеся наркоманы, нашедшие пристанище, чтобы бахнуться, нет. То были официально громкие, командные интонации. Люди работали, люди быстро передвигались, слаженно и четко общаясь между собой. Лера прислушалась, но разобрать, о чем именно разговаривают, не получилось. Она поднялась на этаж выше, все четче звучали команды: «Задержите грузовой лифт»… «Ничего не трогайте»… «Осторожнее, быстрее»… «Капельница»… «Выше»… «Чем он?». «Канцелярский нож?». «Сам?». «Кажется, да». «Пусть менты с этим разбираются». Фоном всем этим рассуждениям был странный вой, похожий на скулеж собаки, запертой дома или что-то вроде того… Лера сама не заметила, как уже стоит на лестничной площадке восемнадцатого этажа. Это был не собачий вой, а плач женщины. — Девушка, не мешайтесь, что вы здесь делаете? Но она ничего не могла ответить, потому что дверь в квартиру Тима была открыта, люди в униформе вели под руки женщину. Лера не признала в ней мать Тима, и тело, которое вывозили на каталке, тоже Тимом не было, или сознание Леры просто отказывалось отождествлять знакомых людей с теми, которых ей сейчас довелось созерцать. Ведь Тим не может быть маленьким, узким телом, которое обездвижено лежит на каталке скорой помощи; в перепачканном кровью лице нет живых и красивых черт бывшего друга, свисающая с каталки, будто конечность тряпичной куклы, перебинтованная от запястья до локтя рука, тоже не может быть талантливой рукой мальчика-художника, с которым она, Лера, проводила долгие зимние вечера. Все, что есть у несчастного от Тима, так это цвет волос и вьющаяся челка, закрывающая половину лица, а еще форма худых белых плеч, с этими узнаваемыми родинками, которые она любила разглядывать на уроках плавания. — Нет… — она сползла по стене, наблюдая за тем, как двери грузового лифта скрывают за собой женщину в легком бежевом пальто и домашних тапочках. — С вами все в порядке? — обратился к ней медбрат в униформе. — Нет… — неслышно отозвалась девушка. — Вы знали пострадавшего? — Да, — глотая слезы, ответила Лера. — Это мой… одноклассник. — Понятно. Теперь неизвестно, когда он появится в школе. — Что? — Говорю: в школу из больницы сообщат. Вы не должны распространяться о том, что видели. Это личное дело семьи и врачебная тайна. — Он живой? — Пока да. — Это суицид? — Я не могу вам ничего сказать. Извините. Вам лучше уйти отсюда. Лера вышла на улицу вместе с медбратом. Ее мутило. Скорая уехала, включив проблесковые маячки и спецсигнал. После увиденного в школу идти было страшно. Хрусталева поднесла к уху телефон, еще раз прослушав сообщение с угрозами. Она знала: ей конец. Недолго думая после слива видео, Тим вскрыл вены ножом для резки бумаги, Саша вскроет ей горло, предварительно выбрав орудие потупее. Засунув страх подальше, она набрала смс, в котором указала название больницы, приписав: «Поезжай сейчас, он там», и отправила Легкову. Если бы это были последние минуты ее жизни, она бы хотела, чтобы Саша был рядом, Тиму, наверное, этого бы тоже хотелось. В школу Лера не пошла.