Утро Гражданской войны

Кто-то, когда-то очень давно, то ли во времена полузабытой уже армейской подготовки, то ли позже, уже в ЩИТе, любил повторять фразочку: "Будучи готов наполовину, чаще всего теряешь всё". Брок уже сто лет как забыл, кем был этот говоривший, а вот фразочка осталась, прицепилась и тащилась теперь за ним, как обосранный хвост за дворовым котом - или ободранный, что, на данный момент, звучало куда как вернее. Хотя, это еще как посмотреть на ситуацию. Рамлоу не любил лес. Нет, ну не то чтобы совсем: выехать на денек за город на барбекю он никогда не отказывался, но, блядь, джунгли - это вам не мяско под пивко кушать. Тут думаешь о том, как бы тебя самого кто-нибудь не то что на барбекю не пустил, а не схарчил сырым, как есть, со всей экипировкой. А сожрать, кажется, тут норовил каждый - не целиком, так хоть отхватить кусочек. Наемник тащился через болотистые заросли уже вторую неделю и успел проклясть все изобилие местной фауны, а заодно и флоры, до седьмого колена как минимум. В голове нудным гулом начинала крутиться мыслишка, что это и есть то самое место, где он и останется - и костей не найдут. Да и кому бы оно было надо, кости его искать? Нет таких. А если кто и ищет, так только затем, чтобы содрать с этих костей оставшееся еще кое-где мясо. Скальный массив начинается внезапно, просто в какой-то момент из тумана и густой зелени вдруг встает серая, монолитная стена, испещрённая уходящими куда-то в мутно-серое небо разломами и трещинами. В трещинах порой видно, как копошится что-то живое и, как показывает опыт, скорее всего, хорошо, если только агрессивное, но, с большой вероятностью, еще и ядовитое. Где-то выше, в листве и в скалах, заходятся воплями горластые местные птицы, которые, может, и имеют оперение поярче соловьиного, но на слух - нихера не соловьи. Скала кажется живой, одушевленной, как и все вокруг, настолько переполненной движением, бурлением жизни, что Рамлоу то ли начал верить в местных духов, богов и призраков, то ли бездарно просрал момент, когда подхватил-таки какую-то местную заразу или, того хуже, наконец поехал крышей. Ему безумно хочется верить, что скалы можно где-то обойти, что есть какая-то тропа, но видно, если она тут и есть, то не для всех. Не для него точно. Восхождения - не его конек. Но страх остался где-то там, далеко в прошлом, скорее всего, утопившись с горя в болоте вместе со здравым смыслом. Когда Брок забывается тревожным сном, прислонившись спиной к камням на узком уступе над серо-зеленым текучим маревом джунглей, к нему впервые за много дней приходят Зимний Солдат и Александр Пирс. Этого не может быть, не должно быть, но в холодном, удушливо-вязком полубреду-полусне всё кажется правильным и закономерным, даже дыра с потеком крови между глаз у Пирса совершенно не смущает. Смущает только то, что он, Брок, почему-то сидит пристегнутый в кресле для обнуления, а Солдат стоит и смотрит на него из-за плеча Александра. Без гнева, без злорадства, но и без сожаления. И это почему-то тоже не страшно и закономерно, не страшно до тех пор, пока покойник и восставший из мертвых не разворачиваются прочь, и Пирс, уходя, не дает отмашку: - Обнулить. Звучит спокойно и буднично. И страх захлестывает кипящей волной, вырывается наружу диким нечеловеческим криком. А когда Рамлоу все же приходит в себя - в холодном поту, но, к собственному удивлению, всё еще живой и скорчившийся на том же уступе, - то из огромного, безграничного, прозрачного, янтарно-золотого неба на него щерится гигантская морда разъяренной пантеры. И он орет снова, практически теряя рассудок от ужаса. А когда таки понимает, что это лишь камень, то думает, что, помимо самого необходимого, стоило взять с собой памперсы на случай вот таких "чудес" и каких-нибудь "таблеток от дурости". Впрочем, если бы такие выпускали в продажу, он бы здесь не торчал. Цепляясь за камни разбитыми в кровь руками он таки взбирается все выше, а когда достигает вершины скалы, то понимает, что даже и не вспомнил про оставшийся на уступе рюкзак с пристегнутым к нему страховочным тросом. У него нет сил даже подняться, и Брок ползет к ногам зверя как есть, на четвереньках. Измотанный, обессиленный, униженный собственным страхом перед собственной же памятью. Перед прошлым. А еще чуть позже, лежа на камнях и глядя в чудом оставшийся при нем бинокль на не то военную базу, не то исследовательский центр у вершины соседнего скального массива, он думает о том, что за рюкзаком вернется теперь разве что "на обратном пути", если только возможность этого "обратного пути" ему хоть сколько-нибудь светит. Потому что к чему к чему, а к встрече с собственной памятью он оказался не готов не то что наполовину, а просто никак. А значит, и терять уже нечего.